Миры Артура Гордона Пима. Антология

Едва мы успели передохнуть после свирепости этого удара, как одна из самых чудовищных волн, какие я когда‑либо видел, прямиком ворвалась к нам на борт, смыла лестницу капитанской каюты, ворвалась в люки и наполнила каждый дюйм судна водой.

Глава девятая

К счастью, как раз перед ночью мы четверо привязали себя к обломкам ворота и лежали на палубе так плоско, как только это возможно. Лишь эта предосторожность спасла нас от гибели. Мы все более или менее были оглушены огромным весом воды, которая обрушивалась на нас и не скатывалась, прежде чем мы не были совершенно изнеможены. Как только я мог перевести дыхание, я громко позвал, обращаясь к моим товарищам. Ответил лишь Август: «Мы пропали, да сжалится Господь Бог над нашими душами».

Вскоре и оба другие получили способность говорить, они тотчас же начали убеждать нас ободриться, ибо еще оставалась надежда; по свойству груза было невозможно, чтобы бриг пошел ко дну, и были все вероятия за то, что буря стихнет к утру. Эти слова наполнили меня новой жизнью; ибо, как это ни может показаться странным, хоть очевидно было, что судно, нагруженное пустыми бочками для ворвани, не может затонуть, ум мой до этих пор был в таком смятении, что я совершенно просмотрел это соображение, и опасность, которую я в течение некоторого времени считал самой неминуемой, была именно опасность потопления. Когда надежда ожила во мне, я воспользовался каждою возможностью закрепить перевязи, прикреплявшие меня к обломкам ворота, и вскоре я заметил, что мои товарищи были заняты тем же. Ночь была так темна, как это только возможно, и бесполезно описывать ужасающий кричащий грохот и смятение, которые нас окружали. Палуба наша была на одном уровне с морем, или скорее мы были окружены громоздящимся гребнем пены, часть которой каждое мгновение проносилась над нами. Не слишком много сказать, что головы наши высвобождались из воды не более чем на одну секунду из трех. Хотя мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, ни один из нас не мог видеть другого и никто из нас не мог рассмотреть какую‑либо часть самого брига, на котором нас швыряло так бурно. Время от времени мы взывали один к другому, стараясь таким образом оживить надежду и доставить утешение и ободрение тем из нас, кто наиболее в них нуждался. Слабость Августа делала его предметом заботы для всех нас; и так как благодаря тому, что правая рука его была изранена, ему было невозможно сколько‑нибудь прочно закрепить перевязи, мы с минуту на минуту ждали, что его унесет за борг, но оказать ему какую‑либо помощь было совершенно вне возможности. К счастью, он находился в положении более достоверном, чем кто‑либо другой из нас; ибо верхняя часть его тела лежала как раз под одной частью раздробленного ворота и валы, обрушиваясь на него, большею частью были ослаблены в своей ярости. В любом ином положении, нежели это (в каковое и он был брошен случайно, после того как привязал себя в месте очень незащищенном), он неизбежно погиб бы до наступления утра. Благодаря тому обстоятельству, что бриг лежал на боку во всю свою длину, мы менее были подвержены опасности быть смытыми, чем это было бы в ином случае. Уклон, как я раньше говорил, был к левой стороне судна, палуба приблизительно наполовину была все время под водой. Валы поэтому, ударявшие нас с правой стороны, были в значительной степени ослабляемы боком судна, достигая нас лишь частью, ибо мы лежали плашмя, лицом вниз, между тем как валы, приходившие с левой стороны и бывшие тем, что называется водой заднего хода, мало имели возможности ухватиться за нас по причине нашего положения и не имели таким образом достаточной силы, чтобы снести нас с наших мест.

В этом страшном положении мы лежали до тех пор, когда забрезживший день показал нам более полно окружавшие нас ужасы. Бриг был не более как большой чурбан, качавшийся из стороны в сторону по прихоти каждой волны; вихрь все увеличивался, если он мог еще увеличиваться, и поистине дул как настоящий ураган. Никакой земной возможности спасения нам не представлялось.

В течение нескольких часов мы соблюдали молчание, ожидая каждую минуту, что наши перевязи порвутся, обломки ворота полетят за борт или что какой‑нибудь огромный вал, один из тех, которые ревели по всем направлениям вокруг нас и над нами, вгонит остов корабля так далеко под воду, что мы затонем, прежде чем он успеет подняться на поверхность. Милосердием Божиим, однако, мы были предохранены от этих неминуемых опасностей и около полудня были обласканы светом благословенного солнца.

Вскоре после этого мы могли заметить значительное уменьшение в силе ветра, и тут в первый раз после вчерашнего вечера Август заговорил и спросил Питерса, который лежал всех ближе к нему, думает ли он, что есть какая‑нибудь возможность, чтобы мы спаслись. Так как сперва никакого ответа на этот вопрос не последовало, мы заключили, что индеец затонул там, где лежал; но вот к великой нашей радости он заговорил, хотя и очень слабым голосом, и сказал, что очень страдает, ибо перевязи, туго затянутые поперек живота, так его режут, что или он должен найти способ распустить их, или погибнуть, потому что невозможно, чтоб он терпел дольше свое злополучие. Это повергло нас в большое смущение, ибо совершенно бесполезно было думать о том, чтобы каким‑нибудь образом помочь ему, пока море продолжало хлестать на нас, как это было. Мы убеждали его сносить страдания мужественно и обещались воспользоваться первой же возможностью, какая представится, чтобы облегчить его положение. Он отвечал, что вскоре будет слишком поздно и все будет кончено, прежде чем мы сможем ему помочь; и потом, несколько минут постонав, он затих, из чего мы заключили, что он умер. По мере того как надвигался вечер, волнение в море спало настолько, что вряд ли хоть один вал ворвался на остов корабля с наветренной стороны в течение пяти минут, да и ветер в значительной степени спал, хотя он еще продолжал дуть, как суровый вихрь. Уже несколько часов я не слыхал, чтобы кто‑нибудь из моих товарищей заговорил, я позвал теперь Августа. Он ответил, хотя очень слабым голосом, так что я не мог различить, что он сказал. Я заговорил тогда к Питерсу и к Паркеру, но ни тот ни другой мне ничего не ответили.

Вскоре после этого я впал в состояние частичного бесчувствия, в продолжение которого самые приятственные образы проплывали в моем воображении: такие как зеленые деревья, волнообразные равнины, покрытые спелыми колосьями, проходящие хороводом танцующие девушки, отряды кавалерии и другие фантазии. Я теперь припоминаю, что во всем, проходившем перед оком моего духа, движение было представлением господствующим. Таким образом мне никогда не чудился какой‑нибудь неподвижный предмет, вроде дома, или горы, или чего‑нибудь подобного, но ветряные мельницы, корабли, большие птицы, воздушные шары, всадники, повозки, мчащиеся бешено, и подобные этому движущиеся предметы представали в бесконечной смене. Когда я очнулся от этого состояния, солнце, насколько я мог приметить, стояло высоко над горизонтом. Для меня было величайшей трудностью восстановить в памяти различные обстоятельства, связанные с моим положением, и в течение некоторого времени я пребывал в твердом убеждении, что еще нахожусь в трюме брига около ящика и что тело Паркера было телом Тигра.

Когда, наконец, я вполне пришел в себя, я увидел, что дул лишь умеренный ветерок и море было сравнительно спокойно, так что заливало лишь среднюю часть корабля. Левая моя рука высвободилась из перевязи, и около локтя был сильный порез; правая рука совершенно онемела, и кисть ее, а также и вся рука чудовищно вспухли от давления веревки, которая пригнетала руку от плеча вниз. Меня очень мучила также другая веревка, проходившая вокруг поясницы и натянутая до нестерпимой степени тугости. Глянув кругом на моих товарищей, я увидел, что Питерс еще был жив, хотя толстая веревка была так туго затянута вокруг его бедер, что он казался разрезанным надвое; когда я шевельнулся, он сделал ко мне слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал никаких знаков жизни, был перегнут почти надвое поперек обломка ворота. Паркер заговорил со мной, когда увидел, что я двигаюсь, и спросил, хватит ли у меня силы высвободить его из его положения, и если бы я мог посильно собраться с духом и измыслить способ развязать его, мы еще могли бы спасти наши жизни, а иначе мы все должны погибнуть. Я сказал ему, чтобы он мужался и что я попытаюсь его освободить. Пошарив в кармане панталон, я ухватил складной нож, и после нескольких безуспешных попыток мне наконец удалось его раскрыть. Потом левой рукой я кое‑как высвободил правую свою руку из пут и разрезал другие веревки, державшие меня. Попытавшись, однако, сдвинуться с моего места, я увидел, что ноги мне совершенно изменили и что ни встать я не могу, ни двинуть правой рукой в каком‑либо направлении. Когда я сообщил об этом Паркеру, он посоветовал мне лежать спокойно несколько минут, держась за ворот левой рукой, чтобы дать таким образом крови время прийти в правильное обращение. Это я и сделал, онемелость тотчас же стала исчезать, и сперва я смог двигать одной ногой, потом другой и вскоре после этого частично овладел правою моею рукою. С большими предосторожностями я пополз к Паркеру, не вставая на ноги, и вскоре обрезал на нем все перевязи; после короткого промежутка к нему также отчасти вернулось обладание членами. Теперь, не теряя времени, мы стали освобождать от веревок Питерса. Веревка сделала глубокий прорез через пояс его шерстяных панталон и через две рубашки и вошла ему в пах, из которого кровь хлынула обильно, когда мы сняли перевязи – не успели мы сдвинуть их, однако, как он заговорил и, казалось, почувствовал мгновенное облегчение, будучи способен двигаться с большею легкостью, чем я или Паркер, – это происходило, без сомнения, от истечения крови.

У нас было мало надежды, что Август придет в себя, ибо он не подавал никаких признаков жизни, но, приблизившись к нему, мы увидали, что он был в обмороке от потери крови, ибо повязки, которые мы наложили на его раненую руку, были сорваны водою; ни одна из веревок, что привязывала его к вороту, не была настолько затянута, чтобы причинить ему смерть. Освободив его от пут и сдвинув с обломка ворота, мы положили его на сухом месте с наветренной стороны, поместив голову несколько ниже, чем тело, и все трое начали поспешно растирать ему руки и ноги. Приблизительно через полчаса он пришел в себя, хотя лишь на следующее утро явил признаки, что узнает каждого из нас и что у него достаточно силы, чтобы говорить. За то время, которое нам понадобилось, чтобы освободиться от пут, сделалось совершенно темно и облака начали сгущаться, так что мы были опять в величайшей тревоге – а вдруг опять подует сильный ветер! В этом случае ничто не могло бы спасти нас от гибели ввиду нашего полного истощения. По счастливой случайности погода продолжала быть хорошей в течение ночи, море спадало каждую минуту, и это заставляло нас надеяться на окончательное наше избавление. Легкий ветерок еще дул с северо‑запада, но погода вовсе не была холодна. Август тщательно был привязан к наветренной стороне таким образом, чтобы избегнуть опасности при боковой качке судна соскользнуть за борт, ибо он был еще слишком слаб, чтобы самому держаться за что‑нибудь. Для нас самих не представлялось такой надобности. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, поддерживая один другого с помощью порванных веревок вокруг ворота, и измышляли способ ускользнуть из нашего страшного затруднительного положения. Мы извлекли значительное подкрепление из того обстоятельства, что сняли с себя одежду и выжали из нее воду. Когда мы после этого надели ее на себя, она показалась нам чрезвычайно теплой и приятной и в немалой степени послужила к тому, что мы почувствовали себя более сильными. Мы помогли Августу снять одежду, и, после того как выжали ее за него, он испытал то же самое облегчение.

Главными нашими страданиями были теперь муки голода и жажды, и, когда мы размышляли о средствах облегчить их, сердце падало в нас и мы даже начинали жалеть, что ускользнули от менее страшных опасностей моря. Мы старались, однако, утешить друг друга надеждою, что скоро будем подобраны каким‑нибудь судном, и ободряли друг друга, убеждая сносить мужественно все злополучия, какие еще нам могут встретиться.

Забрезжило наконец утро четырнадцатого, и погода все продолжала быть тихой и ясной при стойком, но очень легком ветерке с северо‑запада; море было теперь совершенно гладкое, и, так как благодаря какой‑то причине, определить которую мы не могли, бриг не лежал так сильно на боку, как это было доселе, палуба сравнительно была суха, и мы могли свободно по ней двигаться. Уже более чем три дня и три ночи мы были без питья, и сделалось безусловно необходимым, чтобы мы попытались что‑нибудь раздобыть снизу. Так как бриг был совершенно залит водой, мы приступили к этой работе с унынием и лишь с малым чаянием, что нам удастся что‑нибудь добыть. Мы сделали некоторого рода драгу, вбив несколько гвоздей, которые выломали из остатков затвора, в два куска дерева. Связав их один поперек другого и прикрепив к концу веревки, мы опустили это сооружение в каюту и волочили его туда и сюда в надежде, что таким образом зацепим что‑нибудь, что могло бы быть пригодно для еды или по крайней мере могло бы помочь нам раздобыть ее. Мы провели в этой работе большую часть утра без всякого успеха, ничего не выловив, кроме нескольких одеял, за которые гвозди легко уцеплялись. На самом деле сооружение наше было слишком неуклюже, чтобы можно было предвидеть какой‑либо большой успех.

Мы направили теперь наши усилия на бак, но равно напрасно, и были уже готовы отчаяться, как Питерс предложил, чтобы мы закрепили веревку вокруг его тела и дали ему возможность попытаться раздобыть что‑нибудь, нырнувши в каюту. Мы приветствовали это предложение со всем восторгом, какой могла внушить оживающая надежда. Он немедленно начал раздеваться и снял с себя все, кроме панталон; надежная веревка была тщательно закреплена вокруг его поясницы и протянута потом поверх плечей таким образом, чтобы она не могла соскользнуть. Предприятие было чрезвычайно трудно и опасно, ибо мы вряд ли могли надеяться много найти в самой каюте, если там была какая‑нибудь провизия, и было необходимо, чтобы ныряльщик, после того как он опустится вниз, сделал поворот направо и прошел под водой на расстояние десяти‑двенадцати футов, в узком проходе, к кладовой, и затем вернулся, не переводя дыхания.

Когда все было готово, Питерс спустился в каюту, сойдя вниз по лестнице до тех пор, пока вода не дошла ему до подбородка. После этого он нырнул вниз головой, повернул, ныряя, направо и попытался пробраться к кладовой. Первая его попытка, однако, была совершенно неудачна. Менее чем через полминуты после того, как он спустился вниз, мы почувствовали, что веревка сильно дергается (условный сигнал, указывавший, что он хочет быть поднятым вверх). Соответственно с этим мы тотчас же потянули веревку, но так неосторожно, что очень ушибли его о лестницу. Он не принес с собой ничего и не был в состоянии проникнуть далее чем в очень незначительную часть прохода, благодаря тому что ему оказалось необходимым делать постоянные усилия, чтобы не всплывать вверх к палубе. Когда он выбрался наверх, он был очень обессилен и должен был отдыхать целые четверть часа, прежде чем смог отважиться спуститься опять.

Вторая попытка была еще менее удачной, ибо он оставался так долго под водой, не подавая сигнала, что, встревожившись о нем, мы потянули его, не дожидаясь знака, и увидели, что он был почти при последнем издыхании – как он говорил, он несколько раз дергал веревкой, но мы этого не чувствовали. Это случилось, вероятно, потому, что часть веревки запуталась за перила внизу лестницы. Перила эти на самом деле были такой помехой, что мы решились, если возможно, удалить их, прежде чем продолжать осуществление нашего замысла. Так как у нас не было никаких средств разделаться с ними, кроме как применяя нашу силу, мы все сошли в воду возможно дальше по лестнице, и, после того как соединенными силами потянули их, нам удалось их сломать.

Третья попытка была так же неудачна, как и две первые, и теперь сделалось очевидным, что таким способом ничего не может быть оборудовано без помощи какой‑нибудь тяжести, которая могла бы сделать ныряльщика стойким и держать его на полу каюты, в то время как он будет делать розыски.

Долгое время мы напрасно высматривали чего‑нибудь, что могло бы ответить такой задаче, но наконец, к великой нашей радости, открыли, что одна из передних буревых цепей настолько расшаталась, что нам не представилось ни малейшей трудности вырвать ее. Прикрепив ее хорошенько к одной из своих щиколок, Питерс спустился теперь в каюту в четвертый раз, и на этот раз ему удалось пробраться до двери кладовой. К невыразимой своей скорби, однако, он нашел ее замкнутой на ключ и вынужден был вернуться, не войдя в нее, ибо при самом большом напряжении он не мог оставаться под водой, доходя до крайности, более чем одну минуту. Положение наше представлялось теперь воистину мрачным, и ни Август, ни я, мы не могли удержаться, чтобы не разразиться слезами, когда мы подумали о целом полчище затруднений, окружавших нас, и о малом вероятии нашего окончательного спасения. Но эта слабость не была длительной. Бросившись на колени, мы обратились к Богу, умоляя его о помощи в этих многих опасностях, осаждающих нас, и встали с обновленной надеждой и силой, чтобы подумать, что может быть еще сделано в пределах чисто смертных возможностей для достижения нашего освобождения.

Глава десятая

Вскоре после этого случилось некоторое событие, на которое я склонен смотреть как на способное внушить самое напряженное волнение, столь преисполненное крайностью сначала восторга и потом ужаса, что оно превосходит силой впечатления любой из тысячи случаев, каковые приключились со мной за девять долгих лет, заполненных происшествиями самого поразительного и, во многих случаях, самого непостижного и непостижимого характера. Мы лежали на палубе около лестницы к главной каюте и обсуждали возможности, как бы нам все‑таки проложить путь к кладовой, как вдруг, глянув на Августа, который лежал лицом ко мне, я увидал, что в одно мгновение он смертельно побледнел и что губы его дрожат самым странным и необъяснимым образом. Сильно встревоженный, я заговорил с ним, но он ничего не ответил, и я начал думать, что его внезапно захватило нездоровье, как вдруг заметил в эту минуту, что глаза его пристально устремлены по видимости на какой‑то предмет, находившийся сзади меня. Я повернул голову и никогда в жизни не забуду ту исступленную радость, которая затрепетала в каждой частице моего тела, когда я увидел, что на нас плывет большой бриг, не дальше чем в двух от нас милях. Я так вскочил, как если бы пуля из мушкета внезапно пронзила мое сердце; и, простирая руки по направлению к кораблю, стоял, недвижный, будучи не в состоянии произнести ни одного звука. Питерс и Паркер равным образом были взволнованы, хотя по‑разному. Первый заплясал по палубе как сумасшедший, произнося самый необычайный вздор, перемешанный с воплями и проклятиями, в то время как другой разразился слезами и несколько минут продолжал плакать, как дитя.

Судно, представшее перед нами, было большим двуснастным бригом голландской стройки, оно было выкрашено в черный цвет с мишурно раззолоченной фигурой на носовой части. Корабль этот очевидно видел и ведал непогоду, и мы предположили, что он сильно пострадал от бури, которая оказалась столь злополучной для нас самих, ибо верхушка передней мачты у него была обломана, а равно и некоторые из укреплений с правой стороны. Когда мы впервые его увидели, он был, как я уже сказал, на расстоянии около двух миль от нас и под ветром, идя прямо на нас. Ветерок был очень легкий, и что нас главным образом удивило, это что на нем не было натянуто никаких других парусов, кроме переднего паруса и главного паруса с развевающимся кливером – треугольный парус спереди. Он подходил, конечно, очень медленно, и наше нетерпение возрастало до безумия. То, что он шел неуклюже, было также замечено всеми нами, даже при нашей возбужденности. Он так сильно рыскал, что раза два мы сочли невозможным, что он видел нас, или мы воображали, что, увидев нас и не заметив никого на борту, он готовился повернуть в другую сторону и держать путь в ином направлении. При каждом таком случае мы пронзительно кричали и вопили во все горло, неведомый корабль на мгновение, казалось, менял свое намерение и снова направлял к нам путь – это странное поведение повторялось и два, и три раза, так что наконец мы ничего иного не могли подумать, кроме того что рулевой, верно, пьян.

Ни одного человека не виднелось на палубе корабля до того, как он подошел приблизительно на четверть мили от нас. Тогда мы увидели троих моряков, которых по их одеянию мы приняли за голландцев. Двое из них лежали на каких‑то старых парусах около возвышения на передней части судна, а третий, который, по‑видимому, смотрел на нас с большим любопытством, опирался о бушпритную переборку с правой стороны. Этот последний был человек дюжий и рослый, с очень темной кожей. Он, как казалось, по‑своему ободрял нас, убеждая иметь терпение, кивал нам головой самым веселым, хотя скорее странным, образом и беспрерывно улыбался, словно затем, чтобы выставить наружу ряд блистательно белых зубов. Когда его корабль подошел ближе, мы увидали, что красная фланелевая шапка, которая на нем была надета, упала с его головы в воду, но он мало был этим озабочен или вовсе на это не обратил внимания, а все продолжал свои странные улыбки и жестикуляции. Я рассказываю обо всем этом обстоятельно и подробно и, нужно понять, рассказываю все в точности так, как это являлось нам.

Бриг подходил медленно и теперь более стойко, чем прежде, и – я не могу спокойно говорить об этом происшествии – сердца наши безумно прыгали в нас, и мы изливали наши души в возгласах и возблагодарениях к Богу за полное, неожиданное и блистательное спасение, которое было так ощутительно. Вдруг, совершенно внезапно, над океаном от странного корабля (который был теперь совсем близко от нас) повеял запах, дохнула вонь, такая, для которой в целом мире нет ни имени, ни даже понятия, – смрад адский, предельно удушливый, нестерпимый, невообразимый. Я раскрыл рот, задыхаясь, и, обернувшись к моим товарищам, увидел, что они бледнее мрамора. Но у нас не оставалось времени для вопросов или догадок – бриг был в пятидесяти шагах от нас и, казалось, намеревался набежать под наш подзор, чтобы мы могли взойти на его борт, не предоставляя ему надобности спускать лодку. Мы ринулись на заднюю часть нашего судна, как вдруг этот корабль рыскнул на большое расстояние и его отшвырнуло на полных пять или шесть градусов от направления, в котором он плыл; он прошел под нашею кормой на расстоянии приблизительно двадцати футов, и пространство его палуб явилось нам сполна. Забуду ли я когда тройной ужас этого зрелища? Двадцать пять или тридцать человеческих тел, среди них было несколько женских, лежали там и сям разбросанные между подзором и кухней, в последнем и самом отвратительном состоянии разложения. Мы явственно видели, что ни одной живой души не было на этом, судьбой отмеченном, корабле. И все же мы не могли не кричать, взывая к мертвым о помощи! Да, долго и громко молили мы, в пытке мгновенья, чтобы эти молчащие и отвратные лики остановились для нас, не покидали бы нас, предоставили нам сделаться подобными же, приняли бы нас в свое счастливое сообщество! Мы исступленничали, качая в душе свой ужас и отчаяние, – сумасшедшие, умалишенные, побежденные нашей тоской от прискорбного разочарования.

Когда первый громкий пронзительный вопль страха вырвался у нас, что‑то ответило нам с переднего выступа судна, столь подобное вскрику человеческого голоса, что самое чуткое ухо, поразившись, обманулось бы. В это мгновение другой внезапный скачок, и рыскнувший бриг целиком явил нам на миг область передней своей части с ее возвышением, и мы тотчас увидели, откуда исходил звук.

Мы увидали рослую дюжую фигуру, все продолжавшую прислоняться к бушпритной переборке и все еще кивавшую головой туда и сюда, но лицо этого человека было теперь отвращено от нас так, что мы не могли его видеть. Руки были протянуты над перилами, ладони рук упадали вовне. Колени его опирались о толстый канат, туго натянутый и досягавший от заднего конца бушприта до крамбола. На спине его, с которой часть рубашки была сорвана, так что она была обнаженной, сидела огромная океанская чайка, поспешно клюя и глотая эту ужасающую плоть, ее клюв и когти были глубоко запрятаны туда, а белые ее перья были сплошь обрызганы кровью. Когда бриг медленно продвинулся дальше кругом, так что мы в тесной предстали близости, птица с большою видимой трудностью высвободила алую свою голову и, осмотрев нас, как бы изумленная, лениво поднялась с тела, на котором она пировала, и пролетела прямо над нашею палубой, над которой она парила с минуту, держа в своем клюве что‑то, как печень, темно‑красное, какой‑то кровавый сгусток. Ужасающий кусок упал, наконец, зловеще сбрызнув как раз у ног Паркера. Да простит мне Бог, но теперь, в первый раз в уме моем молнией вспыхнула мысль, мысль, о которой я не упомяну, и я почувствовал, что я шагнул к окровавленному месту. Я глянул вверх, и глаза Августа повстречали мои с таким напряженным горящим выражением, что разум мой мгновенно вернулся ко мне. Я быстро прыгнул вперед и с глубоким трепетом швырнул это ужасающее нечто в море.