Лермонтов в жизни

А. X. Бенкендорф. Докладная записка императору Николаю I.

Цит. по: Лермонтов и Николай I //

Литературная газета. 1959. № 126. 13 окт.

Приятные стихи, нечего сказать: я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону.

Николай I.Резолюция на докладной записке Бенкендорфа.

Цит. по: Лермонтов и Николай I //

Литературная газета. 1959. № 126. 13 окт.

Вследствии больших связей бабушки Лермонтова, Арсеньевой, поэт пользовался большими льготами. Он, как мы говорили, почти не жил в Царском Селе, где был расположен его полк, а проживал у бабушки в Петербурге. Это обстоятельство усугубляло вину Лермонтова. Так как он формального отпуска не получал, то непребывание его в месте стоянки полка считалось самовольной отлучкой. Начальник штаба Веймарн, посланный в Царское Село смотреть там бумаги поэта, нашел квартиру нетопленною, ящики стола и комодов пустыми. Далее, отсутствие Лермонтова прикрыли внезапною болезнью его, приключившеюся при посещении внуком престарелой бабушки, и ограничились затем только выговором ближайшему виновнику недосмотра, полковнику Саломирскому (приказ по отдельному гвардейскому корпусу от 28-го февраля 1837 года за № 33). Болезнь Лермонтова делала, однако, необходимым разъяснение, кем было распространено стихотворение. Главным виновником оказался Св. Аф. Раевский. Он решился взять на себя добрую часть вины.

П. А. Висковатов. С. 227

Обязанный дружбою и одолжением Лермонтову и видя, что радость его очень велика от соображения, что он в 22 года от роду сделался всем известным, я с удовольствием слушал все приветствия, которым осыпали его экземпляры.

С. А. Раевский.С. 396

Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастью, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать, вероятно, он показал их, как новость, другому, – и таким образом они разошлись.

Лермонтов.

Объяснение из «Дела о непозволительных стихах…» //

Вестник Европы. 1887. С. 340

Бабка моя Киреева во младенчестве воспитывалась в доме Столыпиных, с девицею Е. А. Столыпиной, впоследствии по мужу Арсеньевою (дамой шестидесяти четырех лет, родною бабушкою корнета Лермонтова, автора стихов на смерть Пушкина). Эта связь сохранилась и впоследствии между домами нашими, Арсеньева крестила меня в г. Пензе в 1809 году и постоянно оказывала мне родственное расположение, по которому – и потому что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним сошелся – предложены были в доме их стол и квартира.

С. А. Раевский.С. 396

Свят. Афан. Раевский, проживавший иногда у Лермонтова, возвратившись домой, нашел вновь сочиненные 16 стихов. Он пришел в восторг и радуясь быстрой славе, приобретенной 22-летним поэтом, стал распространять и эти сильные стихи. Правда, ему, как и Лермонтову, приходило в голову, что за эти 16 строк можно пострадать, что им можно придать весьма опасное толкование, но молодые люди утешали себя тем, что государь осыпал милостями семейство Пушкина, следовательно, дорожил поэтом, из чего, как казалось им, вытекало само собою, что можно бранить врагов поэта.

П. А. Висковатов. С. 226

В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу.

А. П. Шан-Гирей. С. 750

По возвращении моем в Петербург я скоро был сделан столоначальником… Другим столоначальником в том же отделении (департамента гос. имуществ) был Раевский, кажется, сам ничего не написавший, но имевший значительные литературные связи. Был ли он родственник Лермонтову, или однокашник по месту образования, или, наконец, просто земляк, я не знаю, но только в то время они жили вместе с Лермонтовым. Я весьма часто бывал у них и, конечно, не мог предвидеть, что этот некрасивый, малосимпатичный офицерик, так любивший распевать тогда не совсем скромную песню под названием «поповны», сделается впоследствии знаменитым поэтом.

В. А. Инсарский. Из записок //

Русский архив. 1883. Кн. 4. Стб. 525

Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзывов журналиста Краевского, который сообщил их В. А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. Знакомые Лермонтова беспрестанно говорили ему приветствия, и пронеслась даже молва, что В. А. Жуковский читал их его императорскому величеству государю наследнику и что он изъявил высокое свое одобрение.

С. А. Раевский.С. 396

Этот Раевский постоянно приносил в департамент поэтические изделия этого офицерика. Я живо помню, что на меня навязали читать и выверять «Маскарад», который предполагали еще тогда поставить на сцену. Точно так же помню один приятельский вечер, куда Раевский принес только что написанные Лермонтовым стихи на смерть Пушкина, которые и переписывались на том же вечере в несколько рук и за которые вскоре Лермонтов отправлен на Кавказ, а Раевский, кажется, в Саратовские или Астраханские степи, где и приютился у какого-то хана в качестве секретаря.

В. А. Инсарский. Стб. 527

Раз пришло было нам на мысль, что стихи темны, что за них можно пострадать, ибо их можно перетолковать по желанию, но, сообразив, что фамилия Лермонтова подписывалась под ними вполне, что высшая цензура давно бы остановила их, если б считала это нужным, и что государь император осыпал семейство Пушкина милостями, следовательно, дорожил им, – положили, что, стало быть, можно было бранить врагов Пушкина, оставили было идти дело так, как оно шло, но вскоре вовсе прекратили раздачу экземпляров с прибавлениями потому, что бабку его Арсеньеву, и не знавшую ничего о прибавлении, начали беспокоить общие вопросы о ее внуке, и что она этого пожелала. Вот все, что по совести обязан сказать я об этом деле.

С. А. Раевский.С. 396—397

Когда старушка бабушка узнала об этих стихах, то старалась всеми силами, нельзя ли как-нибудь, словно фальшивые ассигнации, исхитить их из обращения в публике, но это было решительно невозможно: они распространялись с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где старики и старухи, преимущественно на Тверской, объявили их чисто революционными и опасными.

В. П. Бурнашев. Стб. 1784—1785

Я еще не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не смог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг всю необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней.

Лермонтов.Объяснение из «Дела о непозволительных стихах…» //

Вестник Европы. 1887. С. 341

Февраля 21-го Раевский был посажен под арест по распоряжению графа Петра Андреевича Клейнмихеля. Лермонтова же подвергли домашнему аресту. Того же дня с Раевского было снято показание. Отлично сознавая важность того, чтобы показание Лермонтова не разнилось с его показанием, он черновую, писанную карандашом, положил в пакет, адресовав его на имя крепостного человека Михаила Юрьевича, искренне преданного своему барину. Адрес на пакете этом гласит:

Против 3 Адмиралтейской части, в доме кн. Шаховской. Андрею Иванову.

К черновой приложена записка.

«Андрей Иванович! Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже. Если сам не сможешь завтра же поутру передать, то через Афанасия Алексеевича, и потом непременно сжечь ее».

Афанасий Алексеевич Столыпин был особенно любим и почитаем Лермонтовым, да и сам он был из немногих людей, привязанных к Михаилу Юрьевичу. Доставить пакет этот Раевский препоручил одному из сторожей. Пакет был перехвачен и немало усугублял виновность Раевского перед судьями.

П. А. Висковатов. С. 227

Бабушка была в отчаянии; она непременно думала, что ее Мишеля арестуют, что в крепость посадят, однако все обошлось даже без ареста, только ведено было ему от начальника штаба жить в Царском, занимаясь впредь до повеления прилежно царской службой, а не «сумасбродными стихами…» Однако несколько дней спустя последовал приказ: «Л.-гв. Гус. полка корнет Лермонтов переводится прапорщиком в Нижегородский драгунский полк».

В. П. Бурнашев. Стб. 1785

Милый мой друг Раевский! Меня нынче отпустили домой проститься. Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастья, что ты, желая мне добра, за эту записку пострадаешь. Дубельт говорит, что Клейнмихель тоже виноват. Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку… и не смог. Я тебя принес ей в жертву…

Лермонтов – С. А. Раевскому.

Петербург, март 1837 г.

…Я всегда был убежден, что Мишель напрасно исключительно себе приписывает маленькую мою катастрофу в Петербурге в 1837 году. Объяснения, которые Михаил Юрьевич был вынужден дать своим судьям, допрашивавшим о мнимых соучастниках в появлении стихов на смерть Пушкина, составлены им вовсе не в том тоне, чтобы сложить на меня какую-нибудь ответственность, и во всякое другое время не отозвались бы резко на ходе моей службы, но, к несчастью моему и Мишеля, я был тогда в странных отношениях к одному из служащих лиц.

С. А. Раевский – П. А. Шан-Гирею.

8 мая 1860 г.

Твое последнее письмо огорчило меня: ты сам знаешь почему, но я тебя от души прощаю, зная твои расстроенные нервы. Как мог ты думать, чтобы я шутил твоим спокойствием или говорил такие вещи, чтобы отвязаться! Главное то, что я этого не говорил или пусть говорил, да не про то. Я сказал, что отзыв: непокорен к начальствуповредит тебе тогда, когда ты еще сидел здесь под арестом и что без этого ты, может быть, остался бы здесь.

Лермонтов – С. А. Раевскому.

8 июня 1838 г.

Повторяю, мне не в чем обвинять Мишеля…

С. А. Раевский – П. А. Шан-Гирею.

8 мая 1860 г.

Любезный друг! Я видел нынче Краевского: он был у меня и рассказывал мне, что знает про твое дело. Будь уверен, что все, что бабушка может, она сделает… Я теперь почти здоров – нравственно… Была тяжелая минута, но прошла. Я боюсь, что будет с твоей хандрой? Если б я мог только с тобой видеться! Как только позволят мне выезжать, то вторично приступлю к коменданту. Авось позволит проститься…

Лермонтов – С. А. Раевскому.

Петербург, март 1837 г.

Во время поисков за материалами для биографии Лермонтова пришлось нам проездом по Моршанско-Сызранской дороге встретиться с сестрою Святослава Афанасьевича, Анной Афанасьевной Соловцовой, урожденной Раевской. Она помнила, как брат ее вернулся из ссылки в Петербург, как была обрадована старушка мать и как через несколько часов вбежал в комнату Лермонтов и бросился на шею к ее брату. Я помню, как он его целовал и потом все гладил и говорил: «Прости меня, прости меня, милый». Я была ребенком и не понимала, что это значило, но, как теперь, помню растроганное лицо Лермонтова и его большие, полные слез глаза. Брат тоже был растроган до слез и успокаивал друга своего…

П. А. Висковатов.Новое о Лермонтове //

Вестник Европы. 1887. Кн. 5. С. 346

Любезный друг Святослав! Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом. У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь…

Лермонтов – С. А. Раевскому.

Петербург, март 1837 г.

…Не забудь меня и верь все-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал.

Лермонтов – С. А. Раевскому.

Петербург, март 1837 г.

…Когда Лермонтов произнес перед судом мое имя, служаки этим воспользовались, аттестовали меня непокорным и ходатайствовали об отдаче меня под военный суд, рассчитывая, вероятно, что во время суда я буду усерден и покорен, а покуда они приищут другого покорного человека.

С. А. Раевский – П. А. Шан-Гирею.

8 мая 1860 г.

Он [Лермонтов] просил меня обратить в его пользу Мордвинова, и на другой день я поехал к моему родичу. Мордвинов был очень занят и не в духе. «Ты всегда со старыми вестями, – сказал он, – я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного». Обрадованный такой вестью, я поспешил к Лермонтову, чтобы его успокоить, и, не застав дома, написал ему от слова до слова то, что сказал мне Мордвинов.

А. Н. Муравьев.С. 27

Письмо Андрея Муравьева, писанное в четверток, коим уведомляет, чтобы Лермонтов был покоен насчет его стихов, присовокупляя, что он говорил об них Мордвинову, который нашел их прекрасными, прибавив только, чтобы их не публиковать, причем приглашает его к себе утром или вечером.

Из «Описи пронумерованным бумагам корнета Лермонтова».

(Письмо не сохранилось). Цит. по: Щеголев П. Е.

Книга о Лермонтове. Вып. 1. С. 342

Когда же возвратился домой, нашел у себя его записку, в которой он опять просил моего заступления, потому что ему грозит опасность. Долго ожидая меня, написал он на том же листке чудные свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному вдохновению у него исторглись в моей образной при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока:

Скажи мне, ветка Палестины,

Где ты цвела, где ты росла?

Каких холмов, какой долины

Ты украшением была?

(и проч.)

Меня чрезвычайно тронули эти стихи, но каково было мое изумление вечером, когда флигель-адъютант Столыпин сообщил мне, что Лермонтов уже под арестом.

А. Н. Муравьев.С. 27

Государь император, Высочайше повелеть соизволил: Л. Гв. Гусарского полка корнета Лермонтова, за сочинение известных… стихов, перевесть тем же чином, в Нижегородский Драгунский полк, а Губернского секретаря Раевского, за распространение сего стихотворения, и в особенности, за намерение тайно доставить сведение корнету Лермонтову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, – а потом отправить в Олонецкую губернию, для употребления на службу, – по усмотрению тамошнего Гражданского Губернатора.

Военный министр Чернышев —шефу жандармов Бенкендорфу.

Петербург, 25 февраля 1837 г.

Цит. по: Русская старина. 1880. С. 535

Лермонтов вознегодовал, как и все молодые в России, против той недоброй партии нашего общества, которая восстановляла друг против друга двух противников. Лермонтов написал посредственное, но жгучее стихотворение, в котором он обращался прямо к императору, требуя мщения. При всеобщем возбуждении умов этот поступок, столь натуральный в молодом человеке, был перетолкован. Новый поэт, выступивший в защиту умершего поэта, был посажен под арест на гауптвахту, а затем переведен в полк на Кавказ.

Е. П. Ростопчина – А. Дюма

Нетрудно представить себе, какое впечатление строфы «На смерть Пушкина» произвели в публике, но они имели и другое действие. Лермонтова посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба, откуда он отправился на Кавказ прапорщиком в Нижегородский драгунский полк.

А. П. Шан-Гирей.С. 750

Когда последовал приказ о переводе Лермонтова за стихи «На смерть Пушкина» на Кавказ в Нижегородский драгунский полк, офицеры лейб-гвардии Гусарского полка хотели дать ему прощальный обед по подписке, но полковой командир не разрешил, находя, что подобные проводы могут быть истолкованы как протест против выписки поэта из полка.

П. К. Мартьянов 3. С. 208

Что касается до меня, то я заказал обмундировку и скоро еду.

Лермонтов – С. А. Раевскому.

Петербург, март 1837 г.

В 1837 г., за стихи на смерть Пушкина, Лермонтова перевели из гвардии тем же чином в армию, в Нижегородский драгунский полк, стоявший в Грузии.

Перед отъездом из Петербурга, говорит г. Меринский («Библиографическия записки», 1859, № 20, стр. 656), Лермонтов отправился к своему начальнику, чтобы ему откланяться, тот встретил его таким выговором: «Что это вы вздумали писать стихи? На это есть поэты, а вы корнет – ваше дело заниматься своим взводом, и более ничего». Г-жа Хвостова, основываясь на словах самого Лермонтова, передавала мне об этом иначе, а именно: «Комендант Мартынов принял на свой счет стихи: «А вы, надменные потомки / Известной подлостью прославленных отцов…» укорял за них Лермонтова и прибавил: «Ваше ли дело писать стихи! Для этого есть поэты, авторы, писатели, а вы такой же благородный человек, как и я».

М. И. Семевский.С. 345

«В этом стихотворении, я не нашел ничего особенного, хотя, действительно, там есть строфы, в которых высказаны истины, подобные тем, которые мы находим у Державина в его одах: «Вельможа», «Счастье» и др. Оды Державина в этом роде помещаются и до настоящего времени в издании его сочинений, – почему же современному поэту не говорить всем известной правды…» Этот отрывок из «походных записок» одного Кавказского офицера, М. В. Федорова, относящихся к 1835—42 гг., ясно говорит о том, насколько неясны и загадочны были для всех причины этой неожиданной ссылки.

Д. И. Абрамович.

С.-Петербург, 1913. Т. 5. С. XXIII.

Дорога на Кавказ

По выражению одного из офицеров, Карла Ламберта, в ту эпоху существовали только две дороги в России: первая, доступная единственно для немногих привилегированных лиц, шла из Петербурга в Париж, вторая, открытая для всех остальных смертных, вела на Кавказ. И укатали же эту дорожку до такой степени, что весьма часто случалось офицерам, едущим по казенной необходимости, сидеть по трое суток на станции в ожидании лошадей.

Н. С. Мартынов.Экспедиция действующего Кавказского отряда

за Кубанью в 1837 г. под начальством ген.-лейт. Вельяминова //

Известия Тамбовской Архивной Комиссии. Т. 47. Приложение. С. 154.

(Далее цит. как: Н. С. Мартынов 3)

Ссылка на Кавказ наделала много шуму, на него смотрели как на жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу. С жадностью читали его стихи с Кавказа, который послужил для него источником вдохновения.

А. Н. Муравьев.С. 28

Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться на самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто только ощупывания, но тут он стал работать по вдохновению и из самолюбия, чтобы показать свету что-нибудь свое, о нем знали только по ссылке, а произведений его еще не читали.

Е. П. Ростопчина – А. Дюма

Лермонтов в то время еще не имел репутации увенчанного лаврами поэта, которую приобрел впоследствии и которая сложилась за ним благодаря достоинству его стиха и тем обстоятельствам, которыми жизнь его была окружена, и мы, не предвидя в нем будущей славы России, смотрели на него совершенно равнодушно.

А. И. Арнольди.Из записок //

Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т. 58. С. 466

В Москве я остановился недели на две. Все мое семейство жило там постоянно, но в этот год и оно поднималось на Кавказ. Отец был болен, и доктора предписали ему лечение кавказскими минеральными водами… В эту самую эпоху проезжал через Москву Лермонтов. Он был переведен из гвардии в Нижегородский драгунский полк тем же чином за стихи, написанные им на смерть Пушкина. Мы встречались с ним почти всякий день, часто завтракали вместе у Яра: но в свет он мало показывался.

Н. С. Мартынов 2. С. 587—588

Приказ о переводе Лермонтова корнетом в Нижегородский драгунский полк состоялся 26 февраля 1837 года. Но молодому человеку, в угоду бабушке, было разрешено продлить срок отъезда на несколько дней. Старушка спешила воспользоваться льготою и ни на час не отпускала от себя внука. Наконец, однако же, пришлось благословить «Мишеля» на дальний путь, на Кавказ «за лаврами», как выражался сам ссылаемый.

П. А. Висковатов.С. 231

Я буду тебе писать про страну чудес – Восток. Меня утешают словами Наполеона: «великие имена делаются на востоке».

Лермонтов – С. А. Раевскому.

Петербург, март 1837 г.

В конце прошлого столетия турки затеяли несколько пунктов на восточном берегу (Черного) моря: Анапу, Суджук, Сухуми и Поти. Все они были укреплены высокими каменными стенами. Анапа и Сухум служили местопребыванием пашей и имели сильный гарнизон. Внутри края турки нигде не удержались, хотя тратили много денег и посылали нередко войска для поддержки и возмущения против нас горцев. Они успели только вооружить их против нас, сами же не извлекли из того никакой выгоды и по Адрианопольскому миру в 1830 году, уступили России земли кавказских народов, которыми никогда не владели и которых жители этого и не подозревали, а продолжали свои хищничества и набеги в наши пределы.

Им за это мстили вторжениями в их край и разорением всего, что попадалось нашим отрядам. Такого рода временные действия назывались репрессалиями, особенно в земле Черноморского войска, которое было подчинено Новороссийскому генерал-губернатору и только впоследствии поступило в ведение кавказского начальства. В восточной части Кавказа было менее серьезных действий, чем в западной. Чечня считалась полупокорною, хотя разбои и хищничества на линии были нередки. Осетины были совершенно покорны, и только лезгинские племена и Дагестан, мало нам известный, были в явно к нам враждебном отношении и положении. В начале 20-х годов там возник «тарикат», фанатическое учение в мусульманстве, породившее Кази-муллу, Гамзат-бека и Шамиля и стоившее нам немало крови в продолжение тридцатилетней борьбы.

Я не хочу описывать события на левом фланге и в Дагестане, потому что хорошенько не знаю ни местности, ни последовательности дел в том крае. Известно, что фанатический шаракат возник еще в начале 20-х годов. Непонятно, как Ермолов не придал этому никакого значения. Не знаю, сознал ли он после свою ошибку, но последствия стоили нам слишком дорого. Первый имам, который приобрел в этом крае большую силу и влияние, нам прямо враждебное, Кази-мулла, погиб в Гимрах, в 1832 г.; второй, Гамзат-бек, умерщвлен изменнически в мечети; но один из мюридов Кази-муллы, Шамиль, раненный спасся во время гимринской резни. Он провозгласил себя имамом и был признан. Это был человек умный, ученый в смысле мусульманском, свирепый горец, кровожадный фанатик со всеми типичными свойствами своего племени. С 1833 г. он постепенно усиливался в Дагестане; но и в Чечне заметно было волнение, которое не предсказывало ничего хорошего.

Полковник Пулло, бывший в то время начальником левого фланга, вздумал обезоружить чеченцев и собирать с них незначительную подать, чтобы утвердить в них понятие о подданстве русскому царю. Первое было едва ли не грубою ошибкою, потому что чеченцам, ничем не огражденным от соседних племен, подвластных Шамилю, а нам враждебных, оружие было необходимо для собственной защиты. Говорят утвердительно, что Пулло, при собирании с чеченцев податей для правительства, не забывал и о себе. Ропот в Чечне был общий и мало-помалу обратился в явное восстание. Шамиль этим воспользовался и окончательно подчинил Чечню своей власти. Он достигал апогея своего могущества. Дагестан северный и южный, и все племена левого фланга, кроме осетин и кумыков, признали его власть. Он разделил весь край на наибства, над которыми поставил самых энергичных и преданных ему мюридов. Все показывало, что… нам надо ожидать в том крае серьезных действий. Шамиль поселился в Ахульго, на верхнем Сумаке, близ границы Гумбета и недалеко от Гимры, где в 1832 был истреблен Кази-мулла. Из этого гнезда, укрепленного природой и искусством, энергичный и умный горец деспотически управлял горным краем с несколькими сотнями тысяч горцев, фанатизированных против нас.

Г. И. Филипсон.Кавказ в тридцатые годы //

Русский архив. 1883. Т. 1. С. 370—371

В то время существовало следующее положение: по воле государя Императора, обнародованной в войсках, ежегодно откомандировывалось по одному обер-офицеру от каждого гвардейского полка или отдельной части по роду оружия, как-то: артиллерии, пионеров и саперов, в распоряжение начальника Кавказского корпуса, с тем чтобы он, по своему усмотрению, назначал прибывших к нему офицеров в различные отряды, действующие против неприятеля. Из армии тоже направлялись офицеры на Кавказ, насколько мне помнится, не по одному от каждого полка, а по одному от дивизии, посылались у них также и штаб-офицеры, на каких основаниях сии последние имели право участия, мне неизвестно. Откомандировка эта продолжалась ровно год, по истечении этого времени те, которые уцелели, возвращались в полки. Я забыл сказать, что назначение офицеров от полков происходило двояким образом: или по собственному желанию, или по жребию. Там, где желающих не оказывалось, метали жребий, и кто из офицеров вынул из урны свернутую бумажку с надписью «Кавказ», тот отправлялся туда пожинать лавры.