Lorem Ipsum

Илья Беляев

Lorem Ipsum

Путь

В монохромных овалах памяти

Живут образы ярких дней

Полных отчаянных и веселых

Неповторимых любимых людей

Когда птица космической бури

Взмахнёт крыльями звёздных очей

Монолит бесконечности дрогнет

В ливне сна твоего плетей

Когда вырвешь из камня зубами

Тех, кого нельзя отпускать

Ярче глаз возлюбленной дамы

Вспыхнет дней былых вечная стать

Та девчонка, что в платьишке белом

Рядом сидит за одним столом

Губами сладкими в крошках печенья

Допивает своё молоко

В глубине ямы пыльных мыслей

Где–то там в бездонной ночи

Свиристель школьных дней лучистых

И приятельских шуток грачи

Друг, что был ближайшим когда–то

Остаётся теперь внутри

Тёплым эхом, которому рад ты

Когда гаснет задор детворы

Та пеленками кутана куколка

Принесена в лоно светлых идей

Из беспамятства силами рук одних

Бесконечно родных людей

И пребывают кометы в движении

Бороздят они пустоту

Лишь одни твои достижения

Честь родительскую стерегут

Мать с отцом, пролетая над крышей

Оставляя морозных след,

Разгораются жарче, и выше

Над головой не померкнет свет.

Серпантином у ног твоих ляжет

Пригласит по нему пройти

В мире нету приятней и глаже,

Чем у ног твоего, пути.

И ступня сама прикасается

И не внемлет голосу молодости

И морщинами покрывается

И на сердце рубцов неровности

И тогда ты сам превращаешься

В монохром овалов памяти

Тех, кого оставляешь взамен себя

Кому путь этот лишь начинать идти

Перерождение

Стоя во дворе дома по улице Мира, маленький карапуз, переминаясь в валенках на вырост и сдвигая с глаз упрямую меховую шапку, уставился на сидящих перед ним.

– Стоит–ь тут, вылупился, понимаешь! Ты поглянь на него, на несмышленыша. Поди удумал шо–то неладное, стервец! – замахала всем, что имела и чем гордилась, первая подруга.

– Черти его знают, что у этих паршивцев на уме! Птьфу! – отозвалась вторая.

Три подруги сидели, поджав ноги, иногда съеживаясь и вздрагивая от холода.

– Нет, вы на нее погляньте, а! Танька–то из третьего подъезда совсем гулящая стала! В ту пятницу с одним, вертихвостка, сегодня уже с другим вон идет! Смотреть гадко! Годков ужо двадцать  стукнуло, а у ей все гулянки на уме! Ну разве же мы такими были? Неужто в наше время такое было? Да ни в жизнь! – Ее шея вытянулась так, что сквозь пуховый шарф было видно красную горячую кожу.

Третья подруга чуть высунула голову из своей серой шубы:

– Что же ты, дура старая, тут брешишь? Кого Матрена Петровна тягала за космытья? От гулянок отваживала кого? Уж не меня–то!

– Ну ты вспомнила, вспомнила! Потому шо мамка меня так таскала, потому–то я человеком хорошим выроста! Воспитание нынче ужо не то!

– Была бы хорошим человеком, ты бы тут не сидела с нами, – подытожила третья, и снова спряталась в шубу.

Вторая, заметила скупую слезу на щеке первой подруги. Надо заметить, зная женский плаксивый характер, а также истинную глубину нанесенного оскорбления, первая подруга перенесла нападку стоически, ограничившись слезой и многозначительным молчанием. Вторая решила заступиться за первую:

– Зачем же ты так, а? Будто бы сама не знашь, покуда она такая вредная стала?

– Из–за чего енто? Из–за того, что дети бросили? Видимо и до того была вредная, раз дажа дети бросили. Сама им поди нервы вымотала! – третья не унималась, бубня себе под нос. Благо, что эти бубнения слышала только вторая подруга, сидевшая посередине.

– Зато вижу почему ты туточки.

– А вот не потому–то, калоша старая, я тута. Я здесь вообще–то не должна быть. Я всю жизню свою была правдорубом. В небесной канцелярии видно что–то напутали.

– Ничегой–то они не напутали, самое место тебе здеся. Плохой ты человек, очень плохой. Обижаешь всех. Шо раньше, шо щас. Птьфу на тебя!

У мальца по подбородку уже в три ручья стекала вода от сосульки, которую он нещадно употреблял внутрь рта. Глаз от подружек он по–прежнему не отводил, а те его уже и не замечали.

– Не виноватая я, что вокруг все неправы! Енто в них проблема, а не во мне! А коль ты такая правильная, что здесь забыла?

– А я не знаю. Видно нагрешила. Тот, кто сверху – ему виднее, – она вздохнула.

– Это потому шо бесхарактерность есть тоже разновидность вредности.

– Знаете шо? – встрепенулась первая, – шо мы тут забыли? Давайте лучше место поищем. Давеча пташка на хвосте принесла, что на конечной остановке пекарня есь. Там пекарь съестное выносит частенько на улицу.

– Хороша мысля. Тамарку только дождемся, должна вот–вот выйти, – пробубнила третья.

– Точно? – вторая сомневалась, – вчера вечором в окно ей заглядывала, здоровенькая была – и поленом не перешибешь. Возилась шо–то по хозяйству.

– Точно как в аптеке. В пятый подъезд скорая приезжала сугодня не единожды. Она тама одна старушенция, точно копыта двинет.

Вдруг, из форточки одного окна на четвертом этаже вылетел голубок. Неуверенно, мотаясь в воздухе то вниз, то вверх. Неокрепшие крылья не держались на ветру. Он упал в сугроб, начал биться из стороны в сторону. Малыш бросился к нему, выронив сосульку. Откопав голубка из сугроба, он погладил его. Птица остолбенела. Человечьими глазами голубь осматривал мальчика, ведь никогда он еще не видел ребенка таким большим и с этого ракурса. Мальчик подумал, что лучше будет голубю с его друзьями и отнес птицу на парящую крышку канализационного люка к гревшимся на нем трем серым подругам, за которыми малыш уже некоторое время наблюдал.

– Зоя? Нина? Галина? – свежеиспеченный голубок осматривал того, кого когда–то знал, но не надеялся уже встретить. – Что с вами? Это как? – он топал пурпурными слабыми лапками по металлическим буквам люка, всматриваясь в клювастые лица. – Вы изменились как–то, в толк не возьму токо как? Зоя, тебя же уже как года два нет! Нина… А ты прошлой весной ушла. Галина… Галина, так ведь и ты померла.

– Так сказать, с днем рождения, гадюка! На одну старую каргу меньше!

– Ты, Галина, не изменилась, скажу я тебе. – ответила третьей подруге Тамара.

– Не думала, шо спустя два года меня увидаешь? – засмеялась первая подруга.

– Надеялась, конечно, шо увижу, как говорится: «все там будем». Рай – он один для всех.

– Только это не он. Глянь сюда! – Галина указала Тамаре на маленькую оттаявшую лужицу, чтобы та воспользовалась ей вместо зеркала.

– Нет! Это же как? Я не верю! Сон поди!

– И ты помнишь как ты уснула? – спросила Зоя.

– Шо–то в груди опять закололо, уже не первый раз за день. Тогда вот и уснула. Сейчас проснусь.

– Не проснешься, – вздохнула Нина. – Привыкай.

– Да ежели и померла, то за что мне такое? – Тамара кидалась из стороны в сторону.

– Тамарка, – взялась пояснять Галина, как главный правдоруб поселка, – ты жаловалась в милицию на соседа, что у него громко в душе вода шумит?

– У меня слух чуткий, он мыться вздумал в восемь вечера, я сплю ужо в это время!

– Ты же жаловалась на детвору, что когда на качелях качаются, скрипят на весь двор и спаса от их нету?

– Они не только мне мешают, а всему двору!

– И ты же разбросала гвозди, чтобы машины проткнули колеса и не ездили под окнами?

– Потому шо дыхать нечем после них, надымят как пОровозы! Чай не в депо живу, шобы терпеть!

– Добро пожаловать! – произнесли все втроем.

Из первого подъезда вышел мужчина и направился к ребенку. Он взял мальчика за руку и повел к дому.

– Сынок, мама тебя зовет–зовет, а ты не идешь. Не надо маму расстраивать.

– Папа?

– Что сынок?

– А ты видел когда–нибудь детей голубей?

– Голубят? В смысле детенышей голубей? Нет, не видел.

– А откуда тогда голуби?

– Не знаю сына. Но они такие вредные птицы, только попрошайничать, курлыкать и гадить умеют.

Мальчишка, заходя в подъезд, обернулся к голубям, но на люке уже никого не было. Только откуда–то сверху доносился удаляющийся звук хлопающих крыльев.

Веселая работа

До того, как устроился на свою работу, я чувствовал себя очень некомфортно в подобных местах. Да и в самом начале странная дрожь пробегала по спине, когда уходил домой после смены. Ухожу, а позади меня все эти пластиковые цветы, глянцевые камни с бледными портретами, незанятые никем, но уже готовые ямы.

А потом напарник рассказал мне анекдот. Прямо тут. И анекдот был смешной, и рассказчик был хороший. Но я остолбенел. Как он мог позволить себе такое? В таком месте! Шутки шутить! Тут люди лежат, их покой нельзя нарушать! И с кем шутить вздумал? Ведь я христианин! Даже в церковь ходил. Да и сейчас хожу. Но не так, чтобы часто.

Потом прошёл не один день его стараний. На десятой шутке пробил он меня. Но так, не сильно. Я лишь прыснул слегка. И так стало стыдно! Быстро осмотрелся вокруг, посмотрел на людей вокруг – не осуждают ли? Ничего. Ни одна мускула на их физиономиях не дрогнула. Уходил в тот день с работы оглядываясь, будто ожидая преследования обиженного человека, которому из–за меня покоя нет.

Потом уже была тридцатая шутка, наверное, спустя месяц–два. Над ней я уже откровенно смеялся. И никакой ведь реакции от окружающих! Мы тут стоим, смеёмся, только ворон подымаем. А оно похоже на то, как в большом городе жить: ты на улице балдеешь, смеёшься в голос, кричишь белугой, плачешь навзрыд – а дела–то никому и нет. Одни каменные сооружения вокруг, да лица – одно бледнее другого.

К чему я это? Да вот какая штука до меня дошла: нет на кладбище ни привидений, ни мертвецов, которые по ночам слоняются. Даже плач покойницы ночью не услышишь – спят они все. Уж не знаю, есть ли вообще такие явления, но точно они не на кладбище. Тут ведь только нужные кому–то люди лежат, кем–то захороненные. Кто–то позаботился о том, чтобы они здесь лежали, чтобы фотография красивая на камне. Чтобы все видели, какой ты живой и веселый был когда–то. Значит, и вовсе не зря жил – потому и нечего тебе ночами завывать, да в белой простыне разгуливать. Тебя любят! А если нет на свете этом тех, кто любит тебя, значит, уже с тобой лежат тут – в земле. И то хорошо. А вообще, приятно лежать с кем–то рука об руку, даже с незнакомцем. Человеку нужен человек – так оно при жизни, так оно и после. Это же ведь как хорошо лежать, когда вокруг столько замечательных людей. Жалко только, что тихие все. Так оно и понятно, почему мой напарник шутит вечно – в такой тишине поживи–ка.

Эх, наверное, в таких местах даже очень хорошо шутку–другую загнуть, да от души посмеяться. Авось, и лежачего повеселишь. Не все же им слезные жалобы слушать, отпевания, да бабьи всхлипы.

На меня чихнула лошадь

Мне тогда только–только стукнуло 25 лет. Помню, как сейчас. Я недавно приехал в новый город, знакомых в нем нет – друзья остались далеко. Отпраздновал свой день рождения со своей женой, ждал каких–то перемен. Но пока работал там, куда взяли – на конюшне. Почему бы и нет? По образованию я ветеринар. Думал, что наберусь опыта здесь, а потом устроюсь в место приличнее. Плохих ведь профессий не бывает, везде кто–то, да должен быть.

Работа была не особо сложной, сугубо физическая. Главное, чтобы дома всегда ждали, и чтобы еда на столе была, да жена не голодала. Мужчине другого и не надо.

В один из дней меня попросили выйти в свой выходной поработать. Доплатить не обещали, но мне казалось, что лучше себя зарекомендовать. Согласился.

И вот, значит, стою я, лопатой размахиваю. По колено грязный, вспотел весь, а расстегнуться не могу, потому что под рабочим ватником чистая кофта, новая совсем. Шапку снял, бросил ее тут же, потому что повесить некуда. В руках силы полно, но задыхаться уже стал, потому что воздух в конюшне стоял забористый, дышать нечем было. Думаю, перетерплю. Одно стойло вычистил, второе, третье… Считать их перестал.

Вышел перекурить. Вокруг меня все белым–бело, снежок спускается с неба. Голову задрал. От волос пар валит. В руках сигаретка дымится. Красота. И вроде бы даже не устал вовсе, и вольготно грудине стало. Затоптал окурок. Дальше работать пошел.

Прохожу мимо первого стойла, что вычистил с час назад, так уже лепешка сохнет. Когда успевают? На обратном пути уберу. Продолжил работу.

Лопату в руки беру – больно. Мозоль успел натереть, хоть и в перчатках. Перетерплю.

Машу, что сил есть, чтобы работу быстрее закончить. Не обращаю внимания на ладони, так уже и плечо заныло. Так это даже хорошо! Мышцы укреплю, выносливость. Польза же, какая–никакая.

На коленях грязь хрустит засохшая. Про себя посмеялся. Вот работы жене подкину вечером – пускай отстирывает! Пока работаю, дальше думаю: а жене–то моей зачем такие хлопоты? Сегодня, завтра, послезавтра – все стирай. А я все равно еще больше домой грязи нанесу. Не хорошо это.

Закончил с последним стойлом. Перекурю, думаю.

Стою снова на улице. Темнеет потихоньку. Снежок все идет. Пар от волос. Дым от сигаретки. Хорошо. Не хочется с места двигаться. Сел в сугроб. Остыть надо немного. Расстегнулся. Сижу, на ноги смотрю. Да, килограмма по три на каждом сапоге. Засохшее, темное, а крепко сидит, что оббивай или нет – один толк. И запах этот. Ладно ватник, ладно штаны, сапоги, но кофта–то как вся пропахла?

Докурил и назад захожу. Снова к первому стойлу иду. Не могу уходить, пока работу не доделаю. За лопату берусь, а руки хлеще болеть начали. Опухли пальцы. Терплю. Убрал, вроде, а все грязно кажется. Вонища эта уже доканывать стала. Пошел шапку искать. Пока искал, обнаружил и во втором, и в третьем лепешки. Сколько можно? Убираю, а ладони болят, плечо ноет. Сил уже нет, оказывается. Такой уверенный был, а сам себя подвожу. Смрад уже до мозга пробирает, задыхаюсь. И так это мне надоело. В пятом стойле убираю, а лошадь прямо в лопату мне валит. Так это меня разозлило! Подхожу ей прямо к морде, в глаза смотрю.

– Ты чего это делаешь? Тут вас таких целое стадо, а я – один! Сколько же это можно продолжать? Ты хоть немного терпежа имей! Целый день тут с вами, а вам ведь безразлично абсолютно! Или ты думаешь, что это мне надо?

А в глазах ноль понимания.

– Глупая ты!

Только от нее отвернулся, она мне в затылок как чихнет! Полный воротник, волосы и шея – всё липкое!

Вот как вышел тогда из загона, так больше и не возвращался. Да и с животными никогда больше не работал.

Сколько лет прошло с тех пор, так и не понял, кому это все надо было. Но вспоминаю с годами все чаще тот случай – шапку ведь там так и оставил. Жалко.

Подарок

– Какая замечательная книга, можно взять почитать? – студентик вытащил находку из пыльной глубины полки, стоящей за спиной убирающей со стола тетушки.

– Возьми.

Тетушка даже не повернулась.

Студент гладил толстый корешок, с хрустом перелистывал страницы, увлеченно пробегая по ним глазами, регулярно поглядывая на тетушку, которая гремела фарфоровым, еще не остывшим от чайного жара, сервизом.

– Спать сегодня ляжешь в моей комнате, там тебе уже постелено. Можешь туда отправляться.

– Тетушка, а где же сегодня будешь спать ты?

– Там.

Тетушка кивнула в сторону дивана и удалилась на кухню.

***

– Не спишь, тетушка? – шепот разрезал темноту.

– Нет еще, – ответила тетушка, повернутая лицом к ковру, висевшему над диваном.

– Какая замечательная книга, очень интересная!

– На…– она вдохнула, – здоровье…– выдохнула тетушка и отошла в царство морфея.

***

Тепло утреннего солнца мешало остывать кипятку в кружке студентика.

– Замечательная книга, – бубнил себе под нос студент, водя пальцем по строчкам первой страницы.

Чайник пустел.

– Эх, тетушка, спасибо за приют! И спасибо за книгу! Замечательная книга!

Тетушка посмотрела на племянника.

– Это тебе спасибо за книгу, ты же мне ее дарил.

Лицо студента скрывала обложка книги, но едва уловимая вибрация воздуха выдала его ухмылку.

***

К вечеру того же дня сервиз занимал свое обыкновенное место в серванте, а книга – на полке рядом.

Жнец

Девочка с золотой косой гладит кошку в последний раз. Больше маленькая ручка не будет гулять по этой пушистой головке. Больше ласнящаяся дуга не будет тереться в ногах маленького человечка. Больше не слышно будет в этом доме ласкового мурчания по ночам. Скоро шерсть появится там, где ее никогда не бывало в этом доме: в раковине, на плите, на наточенных ножах. Скоро белоснежная шерсть обагровится. Скоро, как всегда, родители уйдут на работу в поле. Единственное необычное сегодня в этом доме – это внезапно появившаяся вчера кошка, прибившаяся к маленькой девочке на улице. Родители поворачивают ключ в замке. Кошка поднимает голову. Девочка смотрит в зеленые глаза. Ни здесь, ни где–то ещё больше девочку не найдут. Единственным оставшимся следом девочки на этой земле останется ее золотая длинная коса, висящая меж других таких же, в старом шкафу старухи из дома напротив. Девочка гладит кошку в последний раз.

Непрятки

Темнота. Я один. Слышно только шаги вокруг. Он меня ищет. Мне очень страшно. Это не прятки – если меня найдут, то игра закончится совсем. Навсегда! Он не знает, где я. Но он хочет меня найти. Слышно, как он уходит далеко. Я со всей силы слушаю, что происходит вокруг. Если он уйдет совсем далеко, то я, наверное, успею выскочить и найти другое место. Место понадежнее. Что я ему сделал? Я ничего такого и не делал совсем! Мне очень жарко. Здесь столько одежды! Мне уже нечем дышать! Сколько мне еще здесь сидеть? Он, вроде бы, далеко. Надо приоткрыть дверцу, чтобы стало хоть немного легче. Тише… Тише… Нет! Он услышал скрип!

– Вот, где ты спрятался. Я тебя нашел.

– Папа, пожалуйста, не надо!

От любящих жены и дочери

Жил человек. Его всегда окружало огромное количество вещей: игрушки, велосипед, перочинные ножички, старые газетные вырезки, книги, гитара, вечерняя лавочка в свете фонаря, дерево с вырезанным на нем обещании вечной любви, билеты в кино, квартира с матрасом посередине, обручальное кольцо, пеленки, отчеты по работе, записка в пустой квартире, заявление на развод, рабочее кресло, клавиатура, какие–то документы с подписями, билеты на самолет, микрофон на столе конференц–зала, хрустящие банкноты, благодарственные письма почетному работнику, заявление «по собственному», грядки в огороде, телевизор, очки в толстой оправе, рецепты, таблетки, аппарат ИВЛ. А под этим камнем только костюм и бархат.

Говорящие

Здравствуй, отец! Когда ты приедешь? Я очень скучаю! Нас не обижают, но постоянно заставляют молиться. Хорошо только, что мама рядом! Когда нас отпускают погулять, я всегда бегу к ней! Мы часто с ней разговариваем. Я рассказываю ей обо всем, а она отвечает. Правда, когда ты только уехал, она больше со мной разговаривала. Даже больше, чем до того, как ее похоронили! Я знаю, что она болела и часто засыпала так, что ее никто не мог разбудить, и только поэтому редко меня пускали к ней. Но даже вечером после похорон, она сразу же начала говорить со мной! Колокольчик на ее могиле прямо не умолкал! Я так радовался! Но уже через два дня колокольчик стал звонить реже. Теперь звонит совсем редко, почти никогда. Мне очень грустно от этого. Но иногда она реагирует на мои слова! Знаешь, отец, у меня мало друзей в приюте. Но перед грозой, я сбегаю к маме в гости, не смотря на запрет пастора и сильный ветер, который пытается меня прогнать. Вот тогда–то мне особенно радостно! Тогда все жители кладбища просыпаются! Колокольчики не умолкают! Они все–все говорят со мной! Только тогда мне не грустно, отец! Но скоро ты заберёшь меня, и мне больше совсем не придётся грустить!

Жду ответа! С любовью, твой сын Пеша.

7 октября 1849 г.

Олька

Еще буквально несколько минут назад…  Хотя, что для нее теперь значат «секунды», «минуты», «часы», «года»? Олька сидела дома за столом, кому–то строчила письмо на клавиатуре, вслух ругалась с кем–то, кого не было рядом, и он не мог ее услышать. Хотя, что для нее теперь значат «кто–то», «кто–нибудь»?  Теперь она сидит в длинной очереди между стариками, кончиков дряблых губ, которых некоторое время назад коснулось блаженство. Сколько бы Олька не пыталась махать руками перед их лицами, они не реагировали и отсутствующим взглядом смотрели куда–то перед собой. Олька посмотрела туда же и ничего не увидела. Она обежала несколько стариков, тряся их с силой. Хотя, как она могла сейчас понять, с силой она их трясла или без силы? Те не подавали никаких признаков жизни, но все одинаково улыбались. Ну, в большинстве своем. Были и те, кто ерзали на своих стульях и чувствовали себя, как говорится: «не в своей тарелке». И этих Олька попыталась растормошить, но они будто ее и не видели вовсе, что–то бубня себе под нос и доставая из карманов листочки с каракулями, но те тут же, не давая прочитать, что в них написано старикам, истлевали прямо в ладонях, но старики, в отличие от Ольки, не удивляясь тому. Они лезли в другие карманы и доставали оттуда такие же листочки, с которыми происходило ровно то же самое. Олька снова опустилась на свой стул среди стариков. В начале этой очереди сидели такие же блаженные старики, как и в конце. В конце сидели такие же блаженные старики, как и в начале. Вдруг у самых первых стульев в начале очереди открылось что–то наподобие двери – что–то крохотное.  Хотя, какое для нее значение теперь имеют размеры? Туда вошла одна старушка. Но к Олиному удивлению, – хотя, она почувствовала что–то иное, – в дверь вошел не первый в очереди человек, и Олька спустя мгновения поняла еще что–то: скорее всего, это не «живая» очередь, а прием осуществляется по записи. Хотя, какое для нее значение имеет установленный здесь порядок?  Еще буквально несколько минут назад Олька захлопнула ноутбук и хлопнулась на кровать, сочась гневом. Еще буквально несколько минут назад Олька пыталась растерзать подушку, вымещая на ней свою обиду. В общем, все, что происходило несколько минут назад, было столько значимым для Ольки, что не могло теперь не вызывать в ней эмоций. Не могло, – Олька понимала это рассудком, – но все–таки не вызывало. Хотя, что вообще теперь для нее значили «гнев», «обида», «эмоции»? Вдруг, возле самого конца очереди, открылась еще одна дверь, только эту теперь было очень легко рассмотреть Ольке: дверь была такой большой, что в нее проходили одновременно двое, а то и целых трое маленьких жухлых стариков. Только если у тех, кто заходил в первую маленькую дверь, лица по–прежнему светились или даже начинали светиться у тех, кто до этого все собирал бумажки по карманам, то у тех, кто покорно заходил в большую, всякая улыбка умирала, а глаза пустели. А те, кто заходил из числа «бумажечников» в большую дверь, с двойной силой искали в карманах ответы, но те только лишь быстрее испепелялись. Олька посередине всего этого порядка не чувствовала себя никак, ей было абсолютно неинтересно, но она размышляла о том, что за теми дверями и как она вообще почувствует, что ей уже пора? За этими размышлениями она не заметила, как к ней подошел человек. Старый или молодой, маленький или большой – было непонятно. Даже общих его очертаний Олька рассмотреть не смогла, хотя была убеждена, что это был никто иной, а именно человек. И голос у него был человеческий. И жесты у него были человеческими. И пахло от него как от попа в церкви, чем–то жженым, а чем конкретным – Олька и знать не могла, потому что ей об этом никто в детстве не рассказывал, а во взрослом возрасте она и не интересовалась.

– Что поделать. Пойдем со мной, – человек взял ее под руку и повел в сторону большой двери. – Не могла ты подождать еще чуточку – пошла бы уже совсем в другую дверь. – Сколько бы они молча не шли, ближе к большой двери они не становились.

– А что: одна дверь хуже другой? – спросила Олька.

– Может быть и не хуже, но и не лучше. Тебе должно сейчас быть без всякой разницы.

– Мне без разницы, мне даже и не интересно, просто непонятно.