Солнце мертвых. Пути небесные

– Командное у нас дело! На море в бинокли смотрим!

Народ отборный: шеи – бычьи, кулаки – свинчатки, зубы – слоновая кость. Ходят – баркас баркасом, перекачиваются, – девкам и сласть, и гибель. На пальцах перстни, на руках часики-браслетики, в штанах отборные портсигары – квартирная добыча. Кругом голод, у матросов – бараньи тушки, сала, вина – досыта. Дело сурьезное – морской пункт!

Попала Лизавета под высокую руку. Забрал к себе в пункт матрос девку Гашку, забрал и приданое – корову, поставил в подвал под пункт. Стал матрос молоко пить, девку любить. И сел дядя Андрей на мель: не возьмешь матроса!

Ходят матросы веселые, гладкие, по ночам из винтовок в море палят, по садам остатния розы дорывают – для дам сердца.

– Роза – царица цветов, народное достояние! Пожгли заборы, загадили сады – доломали. Пошли по садам догладывать коровы.

– Коровы – народное достояние! Пошли пропадать коровы. Вот и надумывает дядя Андрей, как овладеть коровой.

– Из-под земли достану! Суд теперь наш народный!

Уходит дядя Андрей к себе, в исправничью дачку-флигель. Мы сидим в темном дворике, под верандой. Вадик и Кольдик спят. Прелесть и Бубик-Сударь – в надежной крепости.

– На глазах погибает человек… – говорит с сердцем Марина Семеновна. – Говорю ему: налаживайте хозяйство! Видите я – старуха, и то борюсь, а вы и свой и мой огородик стравили поросенку, пень попивать стало! Говорит, порядку нет, не сообразишься! Вот где развал всего! Мы еще напрягаем последние силы, а он готов. Как мухи гибнут! А все кричали – наше!

Меня трогает это упорное цеплянье, борьба за жизнь. Не удержать ей мотыжку! Я беру ее сухенькую руку, благодарю за табак…

– Жизнь умирать не хочет, – говорит она с болью. – Ей нужно, нужно помочь!..

Не может она поверить, что жизнь хочет покоя, смерти: хочет покрыться камнем; что на наших глазах плывет, как снег на солнце. На ее глазах умирает «розовое царство», валится черепица, тащут из плетня колья, рубят в саду деревья. Чудачка… Останутся только разумные?! Останутся только – дикие, сумеют урвать последнее. Я не хочу тревожить верующую душу, – у ней внучки…

Приходит учительница с добычи. Приносит падалку и мешок виноградных листьев. С утра она ничего не ела. Она хочет испечь лепешку. Хотят угостить меня. Спасибо, я ел сегодня. Я даже пил молоко! Откуда? А добрая душа принесла – сказала:

– Курочки занесутся, может… яичком отдадите.

Нет, мои курочки никогда не занесутся. Они все тают, не обрастают зимним пером: и на перо нет сил…

Чатырдаг дышит

Всю ночь дьяволы громыхали крышей, стучали в стены, ломились в мою мазанку, свистали, выли… – Чатырдаг ударил!

Вчера кроткое облачко лежало на его гребне. Сегодня он бурно «дышит». Последняя позолота слетела с гор – почернели они зимней смертью. Вымело догола кругом, и хоронившиеся за сенью дачки пугливо забелели. Теперь не спрячешься, когда Чатырдаг дышит. Сколько же их раскидано, сирот горьких! Вышли из лесов камни – смотрят. Теперь будут лежать – смотреть. Открыли горы каменные глаза свои, недвижные и пустые… Когда Чатырдаг дышит, все горы кричат – готовься! Татары это давно знают. И не боятся.

Ветер гонит меня к татарину – просить зерна за рубашку, проданную еще летом. Не дает… Хоть табаку достану.

Туда, через городок, под кладбище. Иду по балкам, – глядят зевами на меня. Виноградники ощетинились черными рогами – отдали чубуки на топливо. Вот и сарай-дача, у пшеничной котловины, – жило здесь Рыбачихино семейство.

Прощай, Рыбачихино семейство! Потащились девчонки за перевал, поволокли тощее свое тело – кому-нибудь на радость. Гудит ветер в недостроенной даче, в пустом бетоне. Воет в своей лачуге Рыбачиха – над мальчиком – над трехлеткой плачет, детолюбивая. Я знаю ее горе: помер мальчик. Послала судьба на конец дней радость: к полдюжине девчонок прикинула мальчишку, – придет время, будет с отцом в море ездить!

Приходила на горку девочка от Рыбачихи, плакалась:

– Один ведь у нас мальчишка-то… все жалеем! Помрет – больше мать-то и сродить не сможет… уж очень теперь харчи плохие! Мать-то у нас еще крепкая, сорок два годочка… еще бы сколько народила на харчах-то…

Все проели: и корову, и пай артельный. Помер на прошлой неделе старый рыбак, наелся виноградного жмыху досыта, на сковородке жарил. Народил детей полон баркас, дождался наконец своей власти и… ушел в дальнее плавание, а детей оставил.

Гонит меня, сшибает ветром от Чатырдага. Проволока путается в ногах, сорванная с оград. Не думаю я о ветре. Стоит передо мной Николай, рыбак старый. На море никогда не плакал, а гоняло его штормягами и под Одессу, и под Батум, – куда только не гоняло! А на земле заплакал. Сидел у печурки, жарил «виноградные пироги». Сбились девчонки в кучку. Сидел и я у печурки, смотрел, как побитым сизым кулаком мешал на сковородке старик «сладкую пищу». Рассказывал – цедил по слову, – как ходил поговорить начистоту с представителем своей власти, с товарищем Дерябой…

– Они… в «Ялы-Бахче»… все управление… сколько комнат! а мы… дожидаем… из комнаты в комнату нас… гоняют… то девки стрыженые… то мальчишки с этими… левонверами… печатками все стучат… хозяева наши новые… неведомо откуда… в гроб заколачивают… с бородкой ни одного не видал, солидного… все шатия…

Понимаю твою обиду, старик… понимаю, что и ты мог заплакать. От слез легче. Калечный, кривобокий, просоленный морем, ты таки добился до комнаты № 1, – прошел все камни, все нужные лавировки сделал, и потянуло тебе удачей: увидал товарища Дерябу! Крепкого, в бобровой шапке, в хорьковой шубе – за заслуги перед тобой! – широкорожего, зычного товарища Дерябу! Ты, чудак, товарищем называл его, душу ему открыл… рассказал, что у тебя семеро голодают, а ты – больной, без хлеба и без добычи. Надоел ты ему, старик. Не надо было так хмуро, волком, ворчать, что обещала власть всем трудящимся…

Сказал тебе товарищ Деряба:

– Что я вам… рожу хлеба?!

Кулаком на тебя стучал товарищ Деряба. Не дал тебе ни баранины, ни вина, ни сала. Не подарил и шапки. A когда ты, моряк старый, сел в коридоре и вытянул из рваных штанов грязную тряпицу: мимо тебя ходили в офицерских штанах галифе, после расстрелов поделенных, и колбасу жевали, а ты потирал гноившиеся глаза и хныкал, поводил носом, потягивал колбасный запах… Взяло тебя за сердце, остановил ты одного, тощенького, с наганом, и попросил тоненьким голоском – откуда взялся:

– Товарищ… Весной на митинге… про народ жалели, приглашали к себе… припишите уж все семейство в партию… в коммунисты… с голоду подыхаем!..

Тебе повезло: попал ты на секретаря товарища Дерябы. Спросил тебя секретарь с наганом:

– А какой у вас стаж, товарищ?

Ты, понятно, простак, не понял, что над тобой смеются. Ты и слова-то того не понял. А если бы ты и понял, ну, что сказал бы? Твой стаж – полвека работы в море. Этого, старик, мало. Твой стаж – кривой бок, разбитый, когда ты упал в трюм на погрузке, руки в мозолях, ноги, разбитые зимним морем… и этого, чудак, мало! У тебя нет самого главного стажа – не пролил ты ни капли родной крови! А у того имеется главный стаж: расстреливал по подвалам! За это у него и колбасы вдоволь, за это и с наганом ходит, и говорит с тобой властно!

Ты поднялся, оглянул живые его глаза – чужие, его тонкие и кривые ноги… И хрипнул: – Значит, дохнуть?! Да хоть ребят возьмите!

Ты грозил привести ребят. Тебе сказали:

– Приводи, твое дело. Выведем на крыльцо… Ты крикнул ему угрозу:

– Та-ак?! в море кину!..

– Дети твои, кидай! Вот чудак… если всем не хватает!

Пошел ты к себе, спустился в свою лачугу… Не пошел к рыбакам своим: у всех ты позабирал, а теперь и у них пусто. Наелся жмыху и помер. Спокойней в земле, старик. Добрая она – всех принимает щедро.

Валит меня ветром на винограднике, на лошадиные кости. Стоят на площадке, на всех ветрах, остатки дачки-хибарки Ивана Московского, – две стенки. За ними передохнуть можно. Когда Чатырдаг дышит – дышать человеку трудно. Смотрю – хоронится от ветра Пашка, рыбак, лихой парень. Тащит домой добро – выменял где-то на вино пшеницы, сверху запустил соломки, чтобы люди не кляли.

– Ну, как живется?

Он ругается, как на баркасе:

– А-а……… под зябры взяли, на кукане водят!

Придешь с моря – все забирают, на всю артель десять процентов оставляют! Ловко придумали – коммуна называется. Они правют, своим места пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что – подвалом грозят. А мы… – нас шестьдесят человек дураков-рыбаков – молчим. Глядели-глядели… не желаем! Еще десять процентов прибавили. Запасу для себя не загонишь, рыба-то временем ход имеет. Пойдешь в море – ладно, думаешь, выгрузим, где поглуше, – стерегут! Пристали за Черновскими камнями, только баркас выпрастывать принялись, – а уж он тут как тут! «Это вы чего выгружаете? против власти?!» Ах, ты, паршивый! Раза дал… не дыхнул бы! А за им – стража! Наши же сволочи, красноармейцы, с винтовками из камней лезут! За то им рыбки дают… Отобрал! Да еще речь произнес, ругал: пролетарскую дисциплину подрываете! Комиссар, понятно…

– Власть-то ваша.

Пашка сверкнул глазами и стиснул зубы.

– Говорю – под зябры ухватили! А вы – ва-ша! Всю нашу снасть, дорожки, крючья, баркасы – все забрали, в Комитет, под замок. Прикажут: выходи в море! Рабочие сапоги, как на берег сошли, – отбирают! Совсем рабами поделали. Ладно, не выезжать! В подвал троих посадили, – некуда податься! Депутата послали в центр, шум сделали… Три недели в море не выходили! Отбили половину улова, а уж ход камсы кончился. Седьмой месяц и вертимся, затощали. Что выдумали: «Вы – говорят – весь город должны кормить, у нас коммуна!» Присосались – корми! Белужку как-то закрючили… – выдали по кусочку мыла, а белужку… в Симферополь, главным своим, в подарок! Бы-ло когда при царе?! Тогда нам за белужку, бывало… любую цену, как Ливадия знак подаст! Свобода-то когда была, мать их!.. Да раньше-то я на себя, ежели я счастливый, сколько мог добывать? У меня тройка триковая была, часы на двенадцати камнях, сапоги лаковые… от девок отбою не было. А теперь вся девка у них, на прикорме, каких полюбовниц себе набрали… из хорошего даже роду! Попа нашего два раза забирали, в Ялты возили! Уж мы ручательство подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало… на Одест подамся, а там – к румынам… А что народу погубили! Которые у Врангеля были по мобилизации солдаты, раздели до гульчиков, разули, голыми погнали через горы! Плакали мы, как сбили их на базаре… кто в одеялке, кто вовсе дрожит в одной рубахе, без нижнего… как над людями измывались! В подвалах морили… потом, кого расстрелили, кого куда… не доищутся. А всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики… всех до единого расстрелили! Сколько-то тыщ. И все этот проклятый… Бэла-Кун, а у него полюбовница была, секретарша, Землячка прозывается, а настоящая фамилия неизвестна… вот зверь, стерьва! Ходил я за одного хлопотать… показали мне там одного, главного чекиста… Михельсон, по фамилии… рыжеватый, тощий, глаза зеленые, злые, как у змеи… главные эти трое орудовали… без милосердия! Мой товарищ сидел, рассказывал… Ночью – тревога! Выстроят на дворе всех, придет какой в красной шапке, пьяный… Подойдет к какому, глянет в глаза… – р-раз! – кулаком по морде. А потом – убрать! Выкликнут там сколько-нибудь – в расход!

Я говорю Пашке:

– Вашим же именем все творится.

Нет, он не понимает.

– Вашим именем грабили, бросали людей в море, расстреливали сотни тысяч…

– Стойте! – кричит Пашка. – Это самые паскуды!

Мы стараемся перекричать ветер.

– Ва-шим же… именем!

– Подменили! окрутили!

– Воспользовались, как дубинкой! Убили будущее, что в народе было… поманили вас на грабеж… а вы предали своих братьев!.. Теперь вам же на шею сели! Заплатили и вы!.. и платите! Вон и Николай заплатил, и Кулеш, и…

Он пучит глаза на меня, он уже давно сам чует.

– На Волге уж… миллионы… заплатили! Не проливается даром кровь!.. Возме-рится!

– Дурак наш народ… – говорит Пашка, хмурясь. – Вот когда всех на берегу выстроят да в руки по ложке дадут, да прикажут – море выхлебывай, туды-ть твою растудыть!.. – вот тогда поймут. Теперь видим, к чему вся склока. Кому могила, а им светел день. Уйду! На Гирла уйду, ну их к ляду!..

Пашка забирает мешок. Только теперь я вижу, как его подтянуло и как обносился он.

– Пшени-чка-а… Пять верст гнались…

Голос срывается ветром. Он безнадежно машет и пригибается от вихря к земле, хватается за рогульки на винограднике, путается за них ногами.

Дальше, ниже. Вот и миндальные сады доктора. В ветре мальчишки рубят… а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды по зорям. Шумит Чатырдаг… долло… ййййййй…. – север по садам свищет, ревет в порубках… И море через сады видно… – погнал Чатырдаг на море купать барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, – хлещет их Чатырдаг бичами – до-лоййййй… – давний пустырь зовет, стирает сады миндальные, воли хочет. Забился под горку доктор… да жив ли?..

Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь за шиповник. Вот куда я попал! Ну, что же… зайду проститься – совершаю последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни…

Праведница-подвижница

Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются на ветру, тряпки рвутся на частоколе. Одноногий цыпленок уткнулся головкой в закрытую сараюшку, стынет – калека. И все – калечное. На крыше – флюгер, работа покойного Кулеша-соседа, – арап железный подрыгивает, лягает ногой серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник помер, Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.

Познал Прокофий Антихриста – и помер. Знаю, как он помер. Все ходил по заборам, по пустым окнам – читал приказы, разглядывал печати: «антихристову печать» отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.

– Ну, чего ты, Прокофья… вон починка! – скажет ему жена Таня.

– Де-крет! декрет!! – шепчет Прокофий в ужасе. – Полотенца, рубахи приносить велит! Жду, все жду…

– Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..

– Знака настоящего жду… тогда!..

– Измучил ты меня! …Ну, какого тебе знака еще… Господи!

– Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит… слежу…

Понес Прокофий полотенце – «по декрету». Подал полотенце.

– А рубахи нету? – спросили. – Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..

– По-следняя! – дрогнувшим голосом сказал Прокофий и приложил руку к сердцу. – А когда крест… снимать будете?

Его хотели арестовать, но знающие сказали, что это сумасшедший сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту и запел: «Боже, Царя храни!» Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы. Он скоро помер.

Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике – его работы. Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство. «Одноножка» одна осталась – детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки – играют в пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.

Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась она в такой ветер, сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге – уже в пути.

– Здравствуйте. А я за горы, вино менять…

На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной – бочонок на полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками – чтобы не побились! – четыре бутылки. Походное снаряжение.

Я понимаю, что значит это – «за горы». За полсотни верст, через перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, – потащит через леса, через мосты над оврагами, где боятся ездить автомобили. Там останавливают проезжих. Там – зеленые, красные, кто еще?.. Там висят над железным мостом, на сучьях, – семеро. Кто они – неизвестно. Кто их повесил – никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы… Коммунист? – в лес уводят. Зеленый? – укладывают на месте. Гражданин? – пошлину заплати, ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века – в камнях.

И она, слабенькая, мать Таня, – идет туда. Сутки идет – не ночует, не останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда с мукой. А через три дня опять – вино, и опять горы, горы…

– Трудно, да ведь де-ти… Пять раз ходила, в шестой. Сплю когда, во сне вижу – иду, иду… лес да горы, а вино за спиной – буль-буль… плещется. Когда идешь – спишь… буль-буль… Ноги обила, а обувку где же! Кормимся…

Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто водила детей, сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал Правду. Пришла – навалила камень.

– Не обижают на дороге?

– Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я… «Пойдем жить в лес с нами!» Дети у меня, говорю, а то бы с вами осталась! Посмеялись, хлебушка дали… Попались добрые люди, страдающих понимают…

– «Зеленые», что не хотят неволи?

– А не знаю… – робко говорит Таня. – Один сала кусок сунул. Говорит – снеси детям… у меня, говорит, тоже дети… А то было, под городом… вот дойду!.. вино у меня отняли… В ногах валялась… «Молчи, – говорит, – спикулянка!» Пошла назад, холодная-голодная, насилу добралась… Спасибо, татаре в долг опять вина дали.

Звери, люди – все одинаковые, с лицами человечьими, бьются, смеются, плачут. Выдернутся из камня – опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится Таня. Боится: потащат в лес, досыта насмеются, вино все выпьют, ее всю выпьют… – ступай, веселая!

– Приду – испеку им хлебца. Едят, меня дожидаются, одни…

Когда-то мальвы в саду цвели, голуби ворковали, постукивала швейная машинка. Когда-то она, нарядная, ходила с Прокофием к обедне, девочек вела за ручки, а Прокофий нес на руках наследника.

– Боюсь – не выдержу. Только судьбу обманываю. Если помощи не дадут – все погибнем.

Востроносенькая, синеглазая, приветливая, она недавно была красива. Теперь – скелет большеглазый, большеглазы и девочки. Спасется, если примет повадившегося заглядывать толстошею-матроса с пункта. Пусть, хоть матросом спасет семью. Все летит в прах, горит.

– Ну, живите… хлебца я вам порезала, по бумажкам. Христос с вами… Соседка заглядывает когда…

Прощай, подвижница!

На меня смотрит девочка, показывает на щепку: – Па… ла… ход… у-у-у…

Мальчик косточкой по стеклу стучит.

Ушла Таня. Смотрю на Чатырдаг – ясный-ясный. Там выпал снег. Туда, за его громаду, полезет с бочонком Таня, а он будет ее сдувать. Будут орлы кружиться… А вино – весело за спиной – буль-буль-буль…

Под ветром

Миндальные сады доктора… Надо зайти проститься. Я совершаю последний круг, последнее нисхождение. Делать внизу мне нечего: сидеть на горе легче.

Охлестывает меня ветвями, воет-визжит кругом. Покалывает и прячет синее море – играют на нем барашки. Белеет через деревья дом доктора. Дубовые колоды вделаны на века. Стены – крепость. Водоемы хранят и в жары студеную – зимних дождей – воду. Продал доктор свой крепкий дом и перебрался в новый – из тонких досок, – в скворешник-гробик.

А вот и доктор. Он стоит перед домиком, неподвижно, раскинув руки, как огородное чучело. Ветер треплет его лохмотья.

– Ветром занесло к вам… доктор… проститься перед… зимой!

– Да-да… – бросает он озабоченно, а его, кисель киселем, лицо продолжает смотреть кверху. – Зрение проверяю… Вчера отчетливо различал, а сегодня шишек не вижу…

– Ветром посбивало!

– Вы думаете… Но я и сучков не вижу. Десять дней принимаю один миндаль… горький. Нет, оставьте! Я не имею охоты продолжаться. Обидно, что не кончу работу, потеряю глаза… Заключительные главы – «апофеоз русской интеллигенции», не успею! Слепну, ясно. Вчера один коллега, который каждый день умеет есть пирожки, прислал пирожок… но такие боли… опиум принял и уснул. Перед утром видел ее, Наталью Семеновну… Положила голову на плечо… «Скоро… Миша!» Конечно – скоро. А ведь должен же быть хоть там какой-нибудь мир, где есть какой-нибудь смысл?! Ибо хотим смысла! И вот, под опиумом мне все открылось, но… забыл! Два часа вспоминал… а как я был счастлив! Помню… про «дядюшку» что-то…

– Как, про «дядюшку»?!

– Как будто смешно… но… У человества, у нас, у нас! дядюшки не было! Такого, положительного, с бородой честной, с духом-то земляным, своим… с чемоданчиком-саквояжиком, пусть хоть и рыженьким, потертым, в котором и книги расчетные, и пряники с богомолья, и крестики от преподобного… и водица святая… и хоро-шая плетка!

– Не понимаю, доктор!..

– Может быть, это от миндаля с опиумом? – прищурился доктор хитро. – Я про интеллигенцию говорю! Были в ней только… полюсы, северный и южный! Стойте, ветра не бойтесь… нам с вами ветер не повредит! не может повредить! Один полюс, хоть северный, – «высоты духа»! Рафинад! Они только тем и занимались, что из банкротства в банкротство… и дух испустили! Гнили сладостно и в том наслаждение получали. Одну и ту же гнилушку под разными соусами подавали, – какое же, скажите, питание в… гнилушке, хоть бы с фимиамами?! А другой полюс… – плоть трепетная и… гну-усная, тоже под соусами ароматными… – дерзатели-рвачи-стервецы! Эти ничего не подавали, а больше по санитарной части: все – долой! и – хочу жрать! Но под музыку! с барабаном! жрать хочу всенародно и даже… всечеловечно! А между ними «болть» колыхалась, молочишко снятое! Оно теперь, понятно, сквасилось и… А «дядюшки»-то и не было! который ни туда, ни сюда! А – погоди, малец: тебя надо в бане выпарить, голову вычесать, рубаху чистую на тебя надеть, вот тебе крестик от преподобного и… букварь! и плетка на случай! Ядра-то не было! Молочишко-то всю посуду заквасило… Не понимаете?! Ага! Я эту формулу могу содержанием наполнить на двадцать томов, с историческими и всякими комментариями! В лучшем случае у нас вместо дядюшки-то кузен был! А чего от кузена ждать?! Рецептики у кузена всегда больше презервативного и ртутного характера. Он из «Варьете» на две минуты к бабушке перед соборованием, а потом к мадам Анго, на утренний туалет, а там к кузине, а там пищеварением занимается, стишками побалует и в клуб – друзья дожидаются доклад об «устремлениях» послушать… И подметки у него всегда протертые! Да, дядюшка! По нем скоро весь земной шар будет тосковать… ибо уж если ступит – знает, куда нога попадет! И в саквояже у него всегда свое! И в книжке у него все, до «нищему на паперти подано – 2 копейки»! А у кузена больше на манжетке написано – «в „Палермо“ метрдотелю 5», и не поймешь, как и за что, да и пять ли!

Он потер глаза и принялся проверять по шишкам.

– Да, слабеют. Вчера дубовую дверь ночью ломали, лезли… да крепка! А окна, как видите, на три аршина, – предусмотрено! Так они все мотыги и лопаты забрали. Так с культурой! Передком еще тащилась, а как передок со шкворня, – задний то стан и налетел – хряп! Ну… звери сломали клетку, змеи разбили стеклянный ящик…

Я вижу, как он задыхается от ветра, пригибающего кипарисы, но уходить не хочет и к себе не зовет. Просит стоять за деревом: так не дует.

– Конечно, отвлеченности теперь страшно утомляют, но без них нельзя даже здесь! А теперь обобщения неизбежны, ибо итоги, итоги подводим! Решать надо! Вот вчера умер уже семнадцатый! от голода! По… третьего дня в Алупке расстреляли двенадцать офицеров! Вернулись из Болгарии на фелуге, по семьям стосковались. И я как раз видел тот самый автомобиль, как поехали расправляться за то, что воротились к родине, от тоски по ней!! Сидел там… по-эт, по виду! Волосы по плечам, как вороново крыло… в глазах – мечтательное, до одухотворенности! что-то такое – не от мира сего! Героическое дерзание! Он, в каких-то облаках пребывающий, приказал!!! рабам приказал убить двенадцать русских героев, к родине воротившихся! Стойте!! – подбежал ко мне доктор и схватил за руку… – Чего-то мы не учитываем! Не все умирают! Значит, жизнь будет идти… она идет, идет уже тем, что есть которые убивают! и только! в этом и жизнь – в убивании! Телефоны работают: «Убить?» – «Убить». – «Едем!» – «Торопитесь!» Это уже вид функции принимает!! Значит, ясно: надо… уходить.

– А надежда, доктор? А расплата?!

– Функция! – говорю. Какая может быть тут надежда?! А расплата – укрепление функции. Мерси покорно. Гниение конституциональное! Вы имеете понятие о газоидальной гангрене? Вы не слышите этого шипенья?! Ну, слушайте. Почему вчера не были на собрании? Смот-рите, могут и убить! Я вам сейчас…

Доктор вытащил из какой-то складки заплат розовенький листок бумаги, затрещавший в ветре.

– Стой, не дерись… сейчас выпущу… Читайте, на розовеньком-то: «Явка обязательна, под страхом предания суду революционного трибунала!» Значит, вплоть до… функции! Я не потому пошел, а… выступал сам маэстро! Н-ну, хоть маэстро функций! сам товарищ Дерябин! Раньше парнишка с Путиловского заводу наших профессоров пушил и учителям носы утирал, а они улыбались не без приятности, а тут сам Дерябин! Все козыри ихние! Чтобы вся интеллигенция явилась! Она любит «Голгофу»-то, ну, с ее вкусами-то и считаются. Ведь они-то, центр-то, психологи! Все перепоночки интеллигенции-то знают… Все и явились. С зубками больными даже, с катарами… кашлю что было, насморку! Они не являлись, когда их на борьбу звали, от Дерябиных-то защищать и себя, и… Но тут явились на порку аккуратно, заблаговременно! Хоть и в лоскутках пришли, но в очках! некоторые воротнички надели, может быть для поддержания достоинства и как бы в протест. Без сапог, но в воротничке, но… покорен! Доктора, учителя, артисты… Эти – с лицом хоть и насмешливо-независимым, но с дрожью губ. В глазах хоть и тревожный блуд, и как бы подобострастие, но и сознание гордое – служение свободному искусству! Кашлянет по театральному, львенком этаким салонным, будто на сцене, и… испугается – будто поперхнулся. Товарищ Дерябин в бобровой шапке, шуба внакидку, лисья… как у Пугачева!