Летом стояла невыносимая жара. Из-за этого повсюду развелись тучи насекомых: оводы, слепни, комары и мухи, какая-то мелкая мошкара. Если надумаешь идти за хворостом в лес, или ягоду какую собрать, считай потом всю ночь от зуда проворочаешься. Ничего не помогает отпугнуть мошкару, ни гвоздичное масло на спирту, ни уксус на полыни. Разве что рыбий жир, но потом не отмоешься.

Из-за этого приходилось Аньке заворачиваться в тряпки и ходить как старая ведьма, но ей так даже больше нравилось. В такой одежде она чувствовала себя в безопасности, как будто невидимка. Путники не всматривались в черты лица или отводили глаза, а из-за тёмного цвета одежды Аньку почти не было видно в лесу.

Вчера мужики говорили, опять Степан со своим отрепьем заявился на село. Всех девок распугали, кто в подвале заночевал, а кто под сеном на чердаке. А несколько и вовсе в лес сбежали, в землянках прятаться. Деревенские их вырыли ещё в начале всей этой неразберихи с новой властью, для схрона еды и ценных вещей, у кого они остались конечно. Да только всё равно найдут. Скоро небось всей деревней в лес жить уйдут. Две недели как они тут околачиваются. Уже третий раз за последний год в их края заявляются.

Никак Стёпка со своими дружками не могут забыть своё залихватское и беспредельное прошлое у Лёньки Пантелеева[1]. Как того убили, так все как крысы разбежались по провинциям. А этих вообще в такую глушь занесло. Но говорят Стёпка чекистами завербован и катается круглый год по деревням и сёлам, в первую очередь, конечно, чтобы вычислять противников Советов, ну и по наводкам, в поисках старой белой гвардии. А уж грабежи и разбои это у них так, больше для души, чтобы старых навыков не потерять. Вот так быстро теперешняя власть «переобувается», то они особо опасные преступники рецидивисты, а то чекисты в фуражках. Скольким людям жизнь попортили, сколько домов разграбили. Девок насильничают, мужиков бьют толпой, свиней режут, лошадей угоняют. Какая-то вакханалия творится кругом. Сколько крови и слез… И не счесть. А им всё забава.

От всего происходящего у Аньки один ужас был в груди и страх. От этого точно средств никаких нет, а то она вся бы им обмазалась. Но спасение будет видимо не скоро. Это было то время, когда человек остаётся один. Один на всей Земле. Люди вроде бы сплачиваются в тяжёлое время, но в моменты опасности просыпалось в них что-то жуткое, нечеловеческое, и все понимали, что теперь каждый сам за себя.

Это было то время, когда «предать» могут твои маленькие дети за банку леденцов или коробку печенья. А новоиспечённая власть запросто может расстрелять из-за фантазии ребёнка. Да что и говорить если теперь и конфеты пропаганда. Вместо «Аскольда» везде «Потёмкин» и карамельные «Авроры». И нет уже цветных и ярких конфет, так нравившихся Аньке в детстве, теперь только одноцветные тусклые обёртки в грязно-серой бумаге. Везде идеология, даже цветные и нарядные фантики стали ненужной роскошью, которая напоминала о красивой жизни буржуазии.

Гражданская война… когда делят власть и деньги, а простой человек может спасаться только бегством. Или жить как зверь в лесу. Прятаться под землей и спать на сене. Или ещё хуже, поступиться со своей совестью, пойти на предательство и прислуживать убийцам. Вариантов много, но все они ломают человека. Кто пережил войну, не будет уже прежним, а животный ужас пропитывает всё тело человека и остается с ним до конца жизни. Они говорят, что борются с классом эксплуататоров, воевавшего против рабочих и крестьян. И как будто не видят, как стонут рабочие и крестьяне под этим новым рабским игом, только теперь уже большевиков. Все потеряли себя в надежде на скорое освобождение, но его видимо не предвидится. Как будто бы ночь воцарилась в России, и она становится ещё беспросветнее, а жизнь простых людей – ещё более тяжкой. Всех подавляют, и никто уже не верит в саму возможность правды и справедливости. Это была уже не жизнь, а выживание, тоскливое и безрадостное движение к концу.

Только об одном и думала Анька, хоть бы не тронули Алёшку и Прасковью Романовну. Анькин маленький сынок Алёшка был для неё единственным утешением в это время. Он не отходил от неё ни на шаг если она была дома, а только за порог ступит, так и он за ней следом. Но Анька Алёшку никуда не выпускает уже третий месяц, боится за него, да и за всю семью. Пусть он плачет и рвётся, она всё равно не пустит. Они с мамкой нарисовали Алёшке букварь, хоть какое-то развлечение и польза, а коли читать научится, то может выйдет из него думающий человек.

Книг теперь и не достать. Уж третий год как не могут разобрать какие буквари и учебники печатать. Новая власть всё никак не определится, где будет пропаганда Царской России, а где её нет. Пока они там в тяжелых раздумьях, как раз все дети и повырастают, если конечно смогут выжить в этой мясорубке.

В Анькиной голове только и были мысли, что про спасение, да про ужасы войны. Надо меньше за мужиками подслушивать. Меньше бы страху в голове было и не была бы такой рассеянной. Третий раз бельё поласкает, сколько воды извела. Опять таскать придется, мать увидит и опять заругает. Ну точно, идёт уже.

Из-за сарая показалась фигура, быстрым и лёгким шагом направлявшаяся к стирающей бельё Аньке. Только вблизи можно было понять, что идущая женщина была в годах: вокруг глаз была россыпь мелких морщин, свойственная для много улыбающихся людей и мудрый взгляд озорных васильковых глаз.

Прасковья Романовна всегда искала, что-то хорошее и положительное в любых ситуациях, поэтому почти всегда улыбалась или подшучивала над всеми. Одета она была в простое платье из ситца, а на голове был самотканый ярко-синий платок с примесью льна.

Пошив одежды в их семье в основном лежал на Прасковье Романовне, это была её вотчина. Хоть и трудная это была работа, всю семью обшивать, но ей нравилось, и Алёшка всегда помогал. Вся одежда и нижняя, и верхняя была из холста, но Прасковья Романовна его делала тонким, нарядным и красочным. Руки у неё в этом деле были золотыми. А так если и посмотреть, то и всех других делах тоже.

Ивану Кузьмичу с Игнатом на лето Прасковья Романовна пошила холщовые пиджаки, штаны, да рубахи-косоворотки. Даже сплела им красивые поясочки и кисеты с вышивкой для табака. Себе и Аньке нашила поневу да моркневые сарафаны для церкви. Только теперь и в церковь не сходишь. Так что теперь все наряды лежат до лучших времен в сундуке.

Прасковья Романовна остановилась и с напускной строгостью сказала:

– Ань, ну ты развела тут пруд! Совсем воды не бережёшь, самой ведь таскать придётся. Игнат тебе не помощник, сама знаешь.

– Ничего мам, натаскаю. Когда работаешь всё мыслей меньше. Как начинаю думать, про что мужики на днях говорили, так все поджилки трясутся. Неужто и до нас дошло всё это? Зачем мы им сдались? – С тоской в голосе сказала Анька.

– Не горюй Анька, всё когда-то заканчивается и это пройдёт. Пойдём лучше в хату. Там Алёшка опять канючит, на улицу просится. Может в лес возьмёшь его? Нельзя же малого как в клетке держать целыми днями? – Попыталась приободрить Аньку Прасковья Романовна.

– Мам, ну хоть ты не начинай! То Игнат отчитывал, теперь ты! Ничего не сделается ему, авось не помрёт. Зато целее будет, и мы вместе с ним. Лучше помоги бельё отжать, сил совсем уже нет. Хорошо хоть валёк[2] ещё цел, а то без рук останусь скоро. Надо Игнату сказать пусть ещё мне нарежет, а то без колотушки совсем тяжко. И щелок[3] закончился, надо ещё напарить. Вечером ещё надо будет порубить[4] бельё, так что в лес может и не поспею.

– Бельё и я могу порубить и щёлок напарю, а ты в лес сходи, проветрись, а заодно травы мне кое какой насобираешь с ягодами и на счет Алёшки подумай, а то дикарёнком вырастет! Помяни моё слово, будешь потом с веток его снимать. – С хитрой улыбкой сказала Анькина свекровь.

Подтрунивать Прасковья Романовна умела и всегда попадала своими шуточками не в бровь, а в глаз. Она то точно знала, как Анька за Алёшкино будущее переживала и хотела вырастить из него настоящего человека.

Анька строго посмотрела на свекровь, но тут же рассмеялась, потому что та, как обычно в любой неловкой ситуации начала что-то напевать себе под нос. Прасковья Романовна обожала музыку и знала наверно тысячи разных песен наизусть. При чём на каждый случай у неё как будто бы уже была заготовка. Она никогда не пела на публику или для того, чтобы ей восхищённо смотрели в глаза. Только по случаю и только для собственного удовольствия.

Все говорят, что я ветрена бываю,Все говорят, что я многих люблю!Ах, почему же я всех забываю,А одного я забыть не могу?

Весело подмигнув Аньке, Прасковья Романовна закружила её в танце.

Анька всегда поражалась такой лёгкости ума Прасковьи Романовны и такой детской её непосредственности. Свою свекровь Анька называла и считала второй матерью, очень её любила и уважала. У неё так жить не получалось, она всегда была в тревоге и в вечных беспокойствах.

Развеселив немного Аньку, Прасковья Романовна помогла ей скрутить бельё и растащить его на верёвках, после чего они вдвоём пошли в сторону дома. Прасковья Романовна шла впереди, хотела успеть быстрее к печке, уже должна была подняться каша, а Анька шла чуть поодаль, не поспевая за ней. Вся спина ныла от стирки, руки все распухли и гудели, теперь минут двадцать будут трястись от напряжения.

В деревне у всех был свой круг обязанностей. Анька с Прасковьей Романовной ухаживали за скотом, пряли пряжу, ткали новины, шили нижнюю одежду, стирали бельё, готовили еду само собой, делали заготовки на зиму, с Алёшкой по очереди возились, особенно, когда совсем малюткой был, ходили в лес за хворостом и ягодами, собирали грибы. Всё остальное по хозяйству вели Иван Кузьмич и Игнат: пашню, посев и уборку в положенный срок, избу чинили, конюшню, и вообще, за всеми постройками приглядывали. Все зимние короткие дни и долгие вечера Анька с Прасковьей Романовной сидели за прялками и ткацким станом. Но самая тяжелая работа была в выращивании льна и его превращение в ткань.

Иван Кузьмич сильно жалел Прасковью Романовну с Анькой и выменивал уже готовую пряжу на мёд. Да и сажать лён теперь уже негде, сейчас не было у них столько пашни как раньше.

Чтобы нитки были мягче Анька мотала пряжу на бодоги, а уже потом Прасковья Романовна их валяла в золе и в печку парить ставила. Горячие мотки доставали из печки, и Анька бегом на речку бежала их полоскать. Вода ледяная, на улице холодно, руки зябнут. Как руки совсем задубеют Анька их засунет в теплые мотки, погреет чуть-чуть и снова поласкает. А когда уже и мотки ледяные, то руки под тулуп засунет и на животе греет. Сырые мотки сушили дома, а сухие уже красили в разные цвета.

Холст у Прасковьи Романовны всегда мягким получался, наверное, потому что характер у неё такой же мягкий был. Для рабочей одежды она делала холст серого, чёрного и коричневого цвета, а для праздничной ярко-красного, желтого или голубого. Для покраски Анька собирала в лесу кору деревьев и травы. По этому делу она у них главным специалистом была. Вдвоём они ткали не только одежду, но и много чего другого: половики, одеяла, простыни, наволочки, подзоры[5], салфетки. Украшали подзорами и кровати. Украшение одежды кружевами и вышивание Прасковья Романовна считала уже не таким изнурительным, это было для неё скорее легким и радостным занятием.

Зайдя в дом, женщины увидели уже привычную для них картину. Алёшка свесился с печки головой вниз и наизусть рассказывал алфавит. Ну пока не весь, а только что запомнил, а запоминать он не особенно любил, ему больше вниз головой висеть нравилось.

Рядом с печкой, внизу, положа голову на передние длинные лапы, лежал пес дворовой породы Сашка и тихонько поскуливал, видно переживал за Алёшку, прямо как родитель.

Алёшка был вечно в движении, всегда ему до всего было дело. Он всем подряд задавал тысячи вопросов обо всём на свете. Когда Алёшка только родился, он был пухлым младенцем с огромными глазами, как у бабушки василькового цвета и светленькими жиденькими волосенками. Почти никогда не плакал, только ел и спал, и с огромным интересом за всем наблюдал. Сейчас он, конечно, вытянулся и его голову обрамляла копна густых каштановых волнистых волос, но глаза остались всё такого же озорного василькового цвета.

Алёшка никогда не требовал себе компанию. Мог играть сам с собой и, как только научился ходить и говорить, всегда напрашивался в помощники. Бывало, Анька идет за водой к колодцу, Алёшка берет самую большую кружку и тащится за ней следом. Анька идет обратно с двумя ведрами на коромысле, и Алёшка гордо шагает следом с вытянутыми вперёд руками, в которых держит кружку, наполненную водой. Никто не обращал внимания, что по дороге он почти всю воду расплескал, а Анька с Прасковьей Романовной его всегда хвалили. Поэтому, наверное, Алёшка и не растратил свой энтузиазм в домашних делах. Даже если у него не выходило или он ломал что-то, Прасковья Романовна всегда говорила, что в следующий раз получится лучше.

Алёшкина заветная мечта была стать лётчиком. И откуда он это в голову себе вбил? Один раз от соседа Якова слышал о летающих машинах и всё остальное потеряло смысл. Яков ещё, как на беду, рассказал Алёшке про какой-то орган в голове, который должен быть готов к любому положению человека, что для лётчика жизненно-необходимо. Бедный ребёнок теперь постоянно вниз головой висит и кружится без конца, так сказать, готовит себя к экстремальным нагрузкам. И ведь какой упёртый, 5 лет всего, а характер, как у взрослого уже. Никакие игрушки надолго его не занимают, только бы с печки прыгать, как из горящего самолета или вниз головой висеть.

Увидев мать, Алёшка быстро спрыгнул с печки и бросился к ней на шею. Анька уходила из дому, ещё не светало даже, а возвращалась ближе к вечеру и всегда уставшая, на него сил чаще всего не оставалось.

Сколько раз Алёшка просился в помощники, всё без толку, почти никогда его не брала. Сначала говорила маленький, теперь говорит, украдут. Алёшка обижался страшно, потому что очень уж нравилось ему в лесу. Всё ему там казалось сказочным и высокие сосны с огромным пушистыми ветвями, и куча разных птичьих голосов. Все его фантазии, так или иначе, всегда были связаны с лесом. Вот он живет в огромном доме в самой чаще леса и спасает раненных медведей. Или вот, например, он стал отставным военным лётчиком и живёт отшельником на краю леса, и оленей солью подкармливает. Или самая его любимая, как он пожары лесные тушит, которые, по его мнению, всегда драконы поджигали.

И откуда он только про этих драконов узнал? Скорее всего опять влияние Якова сказалось. Тот, в свойственной ему манере, не мог Алёшку чем-то интересным не впечатлить.

Чуть повзрослев, Алёшка отказался от идеи жить отшельником в лесу, но про драконов так и не передумал. Скорее всего его рогатка, которую он не выпускал из рук была для защиты от них же.

Сейчас Алёшка стал больше жалеть мать и меньше на неё обижаться, видел, как она устаёт. Отец Алёшки по ночам теперь только приходит и то не каждый день. Алёшкин дедушка говорит, что он в лесу работает, деревья валит. Но Алёшка знал, что все местные мужики и ребята постарше в лесу прячутся. Подслушал с печки как мамка с бабулей про это говорили. Только от кого прячутся он так и не понял. Естественно, у него были свои соображения на этот счёт, конечно же в основном про драконов, но вслух он свою теорию обычно не озвучивал, чувствовал тут какой-то подвох имеется. Не всё так просто с этими драконами.

Алёшка был маленький ещё и не знал, что взрослые могут других людей бояться. Не мог Алёшка даже в своей самой страшной фантазии представить, что люди бьют друг друга и даже убивают, стреляют и ножами колют, жгут и за шею подвешивают. Слишком маленьким был ещё Алёшка и представления не имел, что прячутся люди друг от друга.

Родился Алёшка в лесу, в отцовском доме, который уже три поколения их семьи повидал. Только два раза за всю жизнь он в селе был. Первый раз с отцом на телеге за подарком для мамки ездили, а во второй раз его на деревенскую свадьбу взяли.

Почти вся еда у них своя была. На небольшом огороде умудрялись выращивать тыкву с репой, ячмень, рожь, картошку с морковкой, даже была капуста и свёкла. На их семью с лихвой хватало. На зиму грибов сушили, ягод много из лесу наносили. Была и скотина в сарае, куры были. Дед с пасеки много мёда приносил. Поэтому Алёшке в этом плане повезло, никогда он голодным не ходил.

Алёшкин дед – Иван Кузьмич, был молчаливым и редко когда его видели без дела. Всегда он был чем-то занят, что-то вечно строил, мастерил, чинил, либо целыми днями на пашне пропадал. Алёшке его дед казался каким-то сверхчеловеком, который может сделать и починить всё что угодно и никогда при всём своём тяжелом труде не устаёт. Ну по крайней мере, жалоб на этот счёт от него не поступало. Никогда Алёшка не видел, чтобы дед болел или жаловался на здоровье.

Иван Кузьмич был очень высоким с копной кудрявых седых волос и большой всегда аккуратно подстриженной бородой. За этим, как водится, тщательно следила Прасковья Романовна. Глаза у Ивана Кузьмича были светло-голубыми, почти прозрачными, всегда смотревшие на Алёшку с добротой.

Прасковья Романовна рассказывала Алёшке, что у его деда была трудная судьба, с тяжёлыми испытаниями и все их он прошёл с честью и достоинством. Она рассказывала, что Иван Кузьмич воевал в большой войне и был в плену, но каким-то чудом избежал расстрела. В последний день перед казнью его и ещё троих пленных по ошибке перевели в другой барак. Пока разобрались кто и где, пришли союзники и всех освободили. После этого Алёшкин дедушка несколько месяцев жил в лесу, пешком продвигаясь в сторону границы домой. Он неделями голодал и однажды чуть не замерз насмерть, но почему-то ему всегда везло и в последний момент он спасался. Прасковья Романовна сказала, это для того, чтобы Алёшка смог в дальнейшем появиться на свет.

Сейчас его дедушка, просто наслаждается жизнью, поэтому и работа не кажется ему тяжелой, по сравнению с тем, что он пережил. Но у Алёшки на этот счёт были свои мысли, поэтому он всегда с прищуром наблюдал за дедом, чтобы не пропустить что-нибудь важное, например, как тот костёр без спичек разжигает только дунув на дрова. Алёшка точно знал, что не всё так просто с дедом, и что тот, скорее всего, какой-то сверхсилой обладает, поэтому ни с кем особенно и не разговаривает, потому что боится проболтаться ненароком.

Самым верным, и на данный момент единственным другом Алёшки был его пёс Сашка. Очень уж Алёшке хотелось иметь друга, поэтому и назвали его человеческим именем. Сашка был чем-то похож на волка как, впрочем, и большинство дворовых собак в России. Размером он был чуть меньше овчарки, с шерстью тёмно-коричневого цвета и с умными, преданно глядящими на своих хозяев тёмно-зелеными глазами с пятнами орехового цвета. Уши у Сашки были очень большими и всегда стояли торчком, поэтому Анька всегда шутила, что Сашка шпионом подрабатывает, подслушивает всегда за всеми.

Сашку принёс Алёшкин папка два года как уже. Попал Сашка под его телегу, весь изранился. Анька его выходила, хотя других забот хватало, но не могла смотреть, как Алёшка убивается из-за щенка. До сих пор Сашка ходит немножко кривовато, а когда хвостом виляет как будто танцует, весь зад ходуном ходит. Может быть конечно это и не из-за травмы вовсе, а просто потому, что у Сашки хорошая пластика? Кто знает?

В своих походах, которые в основном происходили на территории двора, Алёшка никогда не расставался с рогаткой, которую ему смастерил Иван Кузьмич. Всегда за поясом её носил как боевой наган. Применял он её при этом, не по тому назначению как обычно мальчишки используют, а в основном для Сашкиной безопасности. Никто, конечно, не понимал какая Сашке опасность грозит, но все с умным видом Алёшку хвалили за такое беспокойство за товарища.

Алёшка так свыкся с Сашкой, что умудрился уговорить всех домашних чтобы его друга оставили жить в доме, в сенцах, а не как у людей в деревнях на цепи во дворе. Анька с Прасковьей Романовной присмотрелись к Сашке и разрешили, очень уж умный тот был, как будто человек, только сказать ничего не может.

Сашка после своего окончательного выздоровления смотрел на Аньку как на богиню, свою спасительницу. И всё ей разрешал, и полотенцем по хребту пройтись, когда он на проходе развалится, и даже не огрызнется, когда Анька ненароком хвост ему прищемит или лапу отдавит. Сашка знает, что она любит его и всегда отвечает ей взаимностью.

Бывало, Анька придёт с огорода, спина ломит и руки не гнутся, так Сашка ляжет рядом с ней, морду на руки положит и лежит, не шевелится, пока руки дрожать не перестанут. Или к спине прижмется и греет Анькину поясницу.

Для Алёшки Анька тоже была как богиня, потому что красивая была очень и добрая. Никогда она его не ругала, только если по мелочам. Никогда им не командовала, попросить могла и то всегда добавляла, если тебе не трудно сынок. Хотя Алёшка и немногих женщин в селе видал, но всё равно точно знал, его мамка самая красивая.

Волосы у неё длинные, каштанового цвета, почти за пояс заходят и чуть волнами, а на висках кудряшки. Анька всегда их в косы заплетает и укладывает «в корзинку», а Прасковья Романовна свои обвивает вокруг головы «короной» или «венчиком». Алёшка всегда с самого раннего детства с большим интересом наблюдал за этим волшебством. Как это из огромной копны длиннющих волос вот такая конструкция получается которую почти и не видно?

Глаза у Аньки зеленые, а иногда становились серыми, это когда она сердится пытается или злится на кого-то. Алёшка давно заметил, что на отца его мамка всегда смотрит зелёными глазами. Наверное, потому что любит очень ну или не злится на него никогда, одно из двух.

Фигура у Аньки точёная, будто бы и не в деревне выросла, а всю жизнь в корсетах проходила. Это про неё так всё время Прасковья Романовна говорит. Алёшка про корсеты ничего не знал, хоть ему и объясняли много раз, но он так и не понял, что это за одежда такая, из-за которой мучаться нужно. А когда услышал, что это только для женщин, сразу и забыл напрочь. Всё, что для женщин Алёшку не интересовало, он не хотел занимать память в голове не нужной ему ерундой. Тем более Яков ему сказал, лучше много всего не запоминать, а то места в голове ограниченное количество и может в какой-то момент не хватить. Вот Алёшка и пытался запомнить только важные, как ему казалось, события и нужную для него информацию.

Яков был для Алёшки как радио транслятор. Это был невысокий старик с вечно смеющимися глазами цвета медовой карамели. Яков, как и все мужчины крестьянской России, был с бородой. Почти с такой же бородой как у его закадычного друга Ивана Кузьмича. Так как за её состоянием после смерти его жены также бдительно стала следить Прасковья Романовна. Яков всегда курил трубку, от чего пальцы на его руках были желтого цвета и периодически мучил кашель. Прасковья Романовна соткала Якову два больших кисета под табак, отчего Иван Кузьмич с ней потом не разговаривал два дня, взревновал видимо сделал заключение Алёшка.

Яков всё про всех знал и много, где бывал, так как много лет прослужил на морском корабле. Сначала на военном, а потом на торговом. Да и сейчас вечно в каких-то разъездах. Чего стоит только его поездка в районный центр, про которую Алёшка слушал Якова с открытым ртом. Анька даже смеялась над ним, чтобы моргать не забывал, а то глаза усохнут. Алёшка так был сосредоточен на рассказах Якова, что мамкиных шуток не слышал. Алёшка знал, что нельзя терять ни секунды и ни на что не отвлекаться, когда Яков рассказывает какую-то историю, так как он никогда не рассказывал об одном и том же дважды.

Каждый раз Алёшку ждал новый захватывающий рассказ. Он рассказал про самолёты и про лётчиков, про корабли и море, про людей и животных. Алёшка был очень удивлён, узнав, что такое море и, что оно оказывается совсем солёное. Он почему-то до этого думал, что вся земля – это лес с небольшими проплешинами для районных центров и деревень. От Якова Алёшка узнал про другие страны и людей, говорящих на разных языках. Алёшка долго не верил Якову, когда тот рассказал, что есть люди с разным цветом кожи.

Анька была очень благодарна Якову за то, что он просвещает сына. Книжек у них дома не было, сама она грамоте 3 года только отучилась в церковно-приходской школе, а потом забросила всё, матери стала помогать. Жизнь в деревне всегда была тяжелая, работать надо было, так и учиться не пришлось, да и ходить не в чем было. Было две одежки одна для работы и один сарафан в церковь ходить. Но по характеру Анька была очень любознательная, всегда с интересом слушала рассказы стариков и любила наблюдать за людьми. Игнат тоже не очень-то учёный был, поэтому, когда Яков, приходил к ним, встречали и угощали его, как самого дорогого гостя.

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5