Умирать не советую

Как вы уже поняли, я отделилась от своей плоти – в ней в дальнейшем происходили некоторые посмертные процессы, впрочем, как и в теле сестры, и это заставило меня признать: никакие врачи нам уже не помогут. Пришёл конец. Смерть наступила. Медицина здесь уже бессильна. На своё безжизненное тело я смотрела не глазами отдельного существа, а каким-то призрачным сознанием. Моментами мне казалось, что это сознание живёт само по себе, оно будто оторвано от ходячего моего призрака, как и от тела. Если вспомнить, что со мною происходило на момент смерти – это было весьма странное ощущение… Мне не с чем сравнить. Возможно, всё изменилось с той самой секунды, как в голову влетела пуля. Её внедрение я не почувствовала никоим образом, но явно помню ощущение потёкшей по передней стенке гортани жидкости. Ощущение мерзкое. Сознания я не теряла и продолжала всё слышать вокруг себя, слышать даже острее, чем раньше – как удаляются осторожные шаги убийцы и так же осторожно закрывается дверь. Однако то, что я почувствовала или не почувствовала физически не имело никакого значения по сравнению с тем, какую душевную муку мне пришлось испытать за несколько секунд до своей гибели, когда на моих глазах первой убили Веронику, заменившую мне мать с девятилетнего возраста. Не только Веронику, а вместе с ней – её нерождённое дитя, пускай оно едва достигло в своём размере, по выражению самой Вероники, тыквенную семечку… И всё же я собиралась стать для него лучшей в мире тётей.

Выходит, что тот сукин сын, устроивший разбирательство на дороге, не смог успокоиться: нас нашли и прикончили – так запросто, неожиданно, без пояснений. Плохо, что убийца ничего не сказал напоследок – я бы меньше ломала голову: кто и за что? В моих ушах до сих пор звенели истеричные вопли этой твари, орущей на всю дорогу – он аж надорвался, охрип – так орал. Перед глазами всё ещё стояла его перекошенная от гнева физиономия: ноздри раздувались, грубая кожа его лица была натянута от нервного напряжения, блестела от того, что он из-за своей вспыхнувшей ненависти даже взмок. Помню его дёрганные движения при каждом вопле и безустанно мельтешащие руки, которые он выкидывал направо и налево.

Вынуждена признать в отсутствие других версий, что я оказалась той крайней (оказались мы с сестрой), на ком этот взбесившийся зверь сорвал свою накипевшую злость. Не знаю, что там у него стряслось на самом деле, или он сам по себе просто конченый псих… Но только сейчас, растворяясь в ночном полумраке, я, убитая горем, начала действительно осознавать, что нас постигла чудовищная несправедливость и нам отомстили образом, до которого додумается только самый отпетый мерзавец. Ярость, какая вскипала сейчас во мне, была несравнима с нервозным дёрганием этой высокомерной свиньи, не поскупившейся и не поленившейся заслать к нам убийцу для расправы уже на следующий день. Я начала понимать, что не отступлюсь. И неважно… какой бы бестелесной я не стала, ясно было одно: моих врагов уже не спасти.

На следующий день я снова пыталась что-либо предпринять. Начала с того, что решилась выйти на улицу – ничего не получилось. Дверь для меня стала бронёй – я билась в неё: локтями, плечами, ногами, царапала поверхность ногтями, дёргала за ручку… Мой дом превратился в тюрьму. Кто знает – может навеки. До чего всё казалось нелепо – дверь же не заперта: открывается изнутри всего лишь поворотом ручки, а я ничего не в силах сделать.

Окна! Я ринулась очертя голову на наш уютный застеклённый балкон, окрылённая пришедшей на ум идеей (балкон я выбрала, потому что на всех остальных подоконниках стояло множество горшков с фиалками, которыми моя сестра дорожила, и я боялась их случайно задеть). Балконные створки мне так же не поддавались. Я прильнула лицом к стеклу и удручённо уставилась на оживлённую улицу, которая теперь стала для меня недосягаема. Люди проходили мимо, заворачивались в плащи, придерживали раздувающиеся шарфы возле шеи… Надо полагать, градус снизился, на вид заметно похолодало, а я стояла на бетонном полу босиком и не чувствовала: замерзают или нет мои ноги. О приближении осени говорили появившиеся на деревьях жёлтые листья – не замечала раньше таких мелочей, не могла позволить себе вот так часами стоять и растрачивать драгоценное время на подробное разглядывание городского пейзажа.

По тротуару ковылял, опираясь на трость, наш сосед по площадке, мутный такой субъект: любит позадавать вопросы, а о себе ничего не расскажет. Шёл он размеренно, привычно переставляя палку с одним и тем же интервалом. Остановился, пропустил машину, вновь двинулся в направлении нашего дома. Я начала истошно взывать к нему, прыгать, размахивая «белым флагом» (сдёрнутой с верёвки рубашкой), чтобы он поднял глаза и обратил на меня внимание, но нет… Сосед по-прежнему, не поднимая головы, приближался к подъезду. Перед ступеньками достал ключи, прислушался, насторожился – в этот миг во мне опять заискрилась надежда, и я усилила крики о помощи. Обмякла, когда заметила, что руки мои пусты, а рубашка как висела, так и висит на бельевой верёвке. Восприятие стало обманчиво, либо я видела, что хотела. Через несколько минут, по возвращении в прихожую, я услышала, как закрылись двери лифта, провернулся ключ и щёлкнул замок в квартире справа от моей.

Телефоны беспрестанно звонили, пока не разрядились вовсе. По нашему вчерашнему обеду, уже не вызывавшему аппетит, скитались нахальные мухи, которые лазали без разбора по пище и трупам. Меня это возмутило, и я начала прогонять их, но на мои движения среагировала лишь одна, хотя могу ошибаться – наблюдая за мухами можно сделать вывод, что взлетают они иной раз без всякого смысла. Тела сидели на местах в тех же позах. Кажется, я уже привыкла к ним, даже поймала себя на неожиданных, случайно вырвавшихся словах, обращённых к Веронике. Заняться мне было нечем. Я могла бы отвлечься просмотром телевизора до тех пор, пока нас кто-нибудь, да обнаружит, но пульт меня не воспринимал, как, впрочем, и всё остальное.

В какой-то момент я, нервозно взметавшись по квартире, опрокинула стакан с соком, в котором уже плавала одна незадачливая муха, а потом я стояла, застыв в одном положении и удивлённо наблюдала, как сок стекает со стола, капает прямо на следы крови. Я встрепенулась и начала пробовать сбивать с мест другую посуду… Опять без изменений. Однако, я отнеслась настороженно ко всем случаям, где был какой-то ответ на мои действия. Ну допустим, с мухой вышло случайно, допустим, соединение с начальником произошло тоже случайно, из-за сбоя в электронике, но насчёт стакана сослаться мне было не на что… Сам он опрокинуться никак не мог – с таким-то широким днищем, да при утихшем ветре. После я так же в оцепенении наблюдала, как он очень медленно покатился на край стола, полежал, подумал и улетел вниз. Раздался звон. Теперь, помимо прочего хаоса, царящего в нашей, вымытой недавно, кухне, на ней появились ещё и осколки. Я, согласно привычке, решила через них перешагнуть – кому-то придётся всё убирать.

Мои скептические предположения, будто бы все эти странности произошли случайно, рассеялись вмиг, когда я со злости ударила по деревянной оправе кухонной двери, проходя мимо неё. За спиной я услышала протяжный скрип, обернулась: та медленно закрывалась. Закрылась. Уж теперь-то я окончательно убедилась, что с помощью своих бестелесных усилий я всё же могу влиять на окружающие меня предметы.

В зеркалах прихожей больше не отражалось всё, что было на кухне, теперь там появилось матовое стекло. Исчез кровавый натюрморт, а я оказалась от него отрезана переставшей слушаться меня дверью. Если бы я могла додуматься – с чем связаны эти удачные попытки что-то сдвинуть? Из-за чего вдруг мне поддаются предметы, какова причина, как происходит взаимодействие с миром живых?

Отрезанная от кухни, я стала ощущать себя в тесном ограниченном пространстве. Прихожая-гостиная-балкон – вот всё, что у меня осталось. И не в площади было дело – мне так не хватало этих молчаливо покоящихся трупов, без них я чувствовала себя замкнуто, одиноко. Я была привязана к ним, и кто знает, увижу ли их ещё, а если увижу – надолго ли…

Во второй половине дня в дверь позвонили – я лишь озадаченно вскинула голову, но не двинулась с места, слушая мелодию звонка, которая не умолкала, что говорило о приходе кого-то из своих. Не дождавшись ответа, вставили ключ в замочную скважину и начали вертеть им туда-сюда – это заставило меня вдвойне насторожиться. В дверях показалась Катя, наша двоюродная. Нет, только не она! Я разволновалась. Катя – пугливый зайчонок, робкая студентка-первокурсница, мимоза парниковая, доморощенная… Страшно было представить Катину реакцию, когда перед ней откроется место расправы во всей красе, когда она войдёт и увидит нашу кухню ангельскими своими невинными хлопающими глазками.

– Ни-и-ка-а! – негромко позвала она, вылезая из трогательных своих туфелек-тапочек с поблёскивающими бантиками. – Софья, Ника, вы дома?

Катя стала принюхиваться – запах ей не понравился, судя по образовавшейся кислой мине. Но зная её, она наверняка приписала его к какому-нибудь провонявшему пакету с мусором, который мы иногда забывали взять с собой при выходе на работу, а специально затем идти выбрасывать было лень. Первым делом она направилась в сторону гостиной, видимо, уже по привычке, так как туда её всегда приглашали во время визитов к нам, причём, шла она очень настороженно, вслушиваясь в звуки, будто нутром уже почувствовала неладное. Ей никогда не приходилось пользоваться ключом, что мы ей дали, объяснив его назначение так: для разных непредвиденных обстоятельств. И теперь такие обстоятельства настали – мы не отвечали на звонки вот уже вторые сутки. Она заглянула в гостиную. Убедившись, что там никого нет, вежливо постучала в дверь спальни.

– Софья, Ника! Ау!

На её неумело накрашенном лице проявлялся по большей части интерес. Неладное она, возможно, почувствовала, но противилась дурным предположениям, будучи оптимисткой. Катя знала по себе, что существует масса причин, по которой люди не отвечают на звонки. Могу сказать с уверенностью – это родители её заставили проехать через весь город, уставшую после трудного учебного дня (первый семестр первого курса Катю просто выматывал), чтобы проверить: почему мы не отвечаем, не случилось ли чего… Её мать, наша тётя, вечно сеяла панику и каждый раз по пустякам, созванивалась с кем-нибудь из нас ежедневно и, если мы обе, не дай бог, не ответили на звонки, поднимала шум. Для неё мы были сиротками, рано потерявшими мать (в какой-то степени и отцов – отцы у нас были разные), поэтому её чрезмерная опека, начиная с моих девяти лет, до сих пор не прекращалась. Не удивлюсь, если она вынудила Катю сорваться с лекций, потому что обычно Катя заканчивала слишком поздно. Абсурд в данном случае состоял в том, что в этот раз наша вечно паникующая тётя была права на все сто.

Во второй комнате Катя также никого, разумеется, не обнаружила. Следующей на очереди была кухня – по пути она задержала внимание на Вероникином телефоне, разрядившемся, что лежал на комоде и наверняка сделала какие-то для себя выводы.

– Остановись, не ходи туда! – Я наивно надеялась, что она услышит мой крик. Препятствовала движению, мельтешила, преграждая ей путь. – Тебе не надо этого видеть! Не надо на это смотреть!

У двери кухни Катя сильно насторожилась, стала принюхиваться, морща нос – скорее всего, именно сейчас она заподозрила, что с нами случилась беда, потому как последний шаг её особенно замедлился. А дальше она просто толкнула дверь…

Первые несколько секунд она смотрела на представленную ей картину широко открытыми глазами, не производя никаких движений – Катя всегда долго соображала, и чем сложнее был случай, тем больше ей требовалось времени, чтобы мозг обработал полученную информацию. А затем, я в отсутствии сил и возможностей, чтобы чего-либо дальше предпринимать, стояла и наблюдала, как лицо моей двоюродной сестры искажается в гримасе величайшего ужаса, как её грудная клетка вбирает глубокий-преглубокий вдох, и из лёгких вырывается невероятно истошный крик. Этот крик оказался подобием землетрясения – его, наверняка, слышал весь дом.

После увиденного Кате стало дурно – цвет её лица изменился, дышать она начала через силу. Катя попятилась назад, не отрывая глаз от ужасающего зрелища. Вскоре, упёршись в преграду, привалилась всем своим телом к мебели, к боковой части шкафа-купе с вешалками и полочками, съехала вниз. На площадке за дверью послышалась возня, кто-то начал звонить, затем стучать. Я не могла безучастно смотреть на потерявшую сознание Катю и стала хлестать её по бледным щекам. Глаза её разомкнулись – мне показалось, что она смотрит именно на меня, а не приходит в себя, вспоминая случившееся. Затем её губы зашевелились…

– Сонь… ты?.. – произнесла она, глядя мне прямо в глаза.

Мне показалось, будто она ещё хотела мне что-то сказать, но во входную дверь громко задолбили – уже не костяшками пальцев – по звуку я догадалась, что колошматить так может не что иное, как знаменитая на весь подъезд гравированная трость нашего соседа. Катя перестала фокусировать на мне внимание, она цеплялась за одежду, висящую на вешалке, тянулась к двери, чтобы её открыть. Ручка ей поддалась – Катя, как только открыла дверь, на ней повисла. Сосед удивлённо уставился на неё, однако, перепуганная до обморока сестра попыталась, но не смогла объяснить ничего внятного. Наш бдительный сосед прослыл мужиком быстро соображавшим и, несмотря на имеющийся у него недуг, его можно было смело назвать человеком расторопным – он не стал тратить время на застопорившуюся Катю, ждать, пока она придёт в себя, а глянул ей за спину и, ковыляя, поспешил пройти внутрь. Экспозиция двух мёртвых девушек, сидящих за столом с подпорченной едой и со следами от пуль в головах, вызвала в нём не такую шоковую реакцию. Сосед даже подошёл ближе и, склонившись, внимательно всмотрелся мертвецам в лица, прошёлся пытливым взглядом по окружающей обстановке, полез в карман за телефоном, бросив Кате: «Смотри, ничего не трогай!»

Я примостилась на спинку дивана, поджав под себя ноги, чтобы не мешать приехавшим на вызов оперативникам выполнять свою работу. Среди них был кинолог с собакой, разговаривающий с ней, ну, честное слово, как с равным, как с умным взрослым человеком, и, главное, собака всё понимала с полуслова, что заставило меня наблюдать за ней с умилением и позабыть о причине, собравшей нас всех. Никогда ещё наша квартира не была такой оживлённой, ни в один крупный праздник столько народу одновременно не собиралось. Эти люди изучали наши вещи, разглядывали фотоальбомы, наснимали кучу разных отпечатков… Пару раз я в бешенстве соскакивала с дивана, когда брали в руки наши сугубо личные вещи, но затем возвращалась назад: моё разрешение, оказывается, никому и не требовалось. Катя всхлипывала, найдя себе уголок в спальне – её утешала соседка, жена хромого инвалида. Только сегодня я подметила, наблюдая за ним, что он не так-то прост, что ведёт он себя в этой отвратительной обстановке как-то привычно. Я догадалась каким был род его занятий до отставки по состоянию здоровья. Версии, выдвинутые им, были близки к истинному положению дел: кто-то из нас с сестрой кому-то перешёл дорогу, но другие участники расследования склонялись к тёмному прошлому в нашей семейке, правда, к какому я понятия не имела.

В минуты скучные для меня я размышляла о будущем, продолжая следить за работой эксперта, рутинно собирающего материал, и вдруг подумала, что мне придётся жить в этих стенах целую вечность – если не вечность, то, по крайней мере, весь период существования нашей многоэтажки. Я буду душить по ночам новых въехавших сюда жильцов, портить энергетику своим негативным присутствием, поскрипывать дверьми, сшибать со столов фужеры, устраивая беспорядок. Неужели, в этом весь смысл загробной жизни? Разве мне не предоставят возможность выбора: чем я займусь, пока здесь буду ошиваться?

По коридору понесли накрытые тела. Не помню, почему я рванула вслед за носильщиками, вероятно, считала себя привязанной к этим бренным пустым оболочкам, с гибелью которых продолжаешь вести весьма непонятный образ жизни. Меня порадовало то, что я могу выходить беспрепятственно, если двери передо мной открывали живые люди. Но то, с какой лёгкостью я оказалась на улице и какое испытала блаженство, обретя свободу, всё-таки прояснило: в это место я возвращаться пока не намерена – нечего мне здесь делать, тем более, когда у меня была безудержная цель, и мне необходимо было разобраться: на что способны такие, как я, можем ли мы повлиять на жизнь живых?

Я чуть было не запрыгнула вслед за носилками в служебную машину. Хорошо, что помедлила – задние дверцы трупоперевозки закрыли у меня прямо перед носом. Тела отвезут в морг – это хуже, чем наша квартира, делать в морге тоже абсолютно будет нечего. Я и так еле перетерпела томное пребывание в одном месте, в компании двух покойниц, а тут специальное учреждение с покойниками в ассортименте. А вдруг я увижу, как, достав из камеры холодильника, вскрывают моё любимое тело, вытаскивают внутренности, которые я так берегла… Как оказалось, берегла напрасно. Мне не легко далось решение бросить курить – я беспокоилась о сохранении здоровья, а не для того, чтобы наблюдать посмертно, как, раздвинув рёбра, достают мои порозовевшие от здорового образа жизни лёгкие. Когда машина с трупами начала покидать нас, я даже всплакнула. Не думала, что это будет настолько болезненно – прощание с дорогими для меня телами, которых я, скорее всего, больше не увижу. Ощущение я испытала такое, будто меня рвали на части, разъединяли две половины, не способные к существованию друг без друга. Умирать не советую.

Столпившиеся вокруг оперативных машин любопытные граждане по мере рассасывания следственно-оперативной группы начали расходиться, оставив меня в конечном результате одну, стоящую в полной растерянности посреди дороги. Уличный свет был другим, не таким, как при жизни. Мне казалось, что теперь я смотрю на мир сквозь солнечные очки с бледно-коричневыми стёклами. Смеркалось. Накрапывал дождь. Низко стоящее солнце едва проглядывало сквозь рваную облачную поволоку, только теперь всё выглядело как-то иначе: мой сумеречный город отражался в каких-то неестественных тонах. Ветер гулял и здесь. Люди проходили мимо, пытаясь удержать распахивающуюся одежду на груди, придерживали волосы, чтобы не разлетались куда попало, но меня никакие ветра не обдували, и волосы ничто не лохматило. Это был не мой ветер, не из моего мира. В моём мире, кажется, не существовало никаких ветров и вообще стихий – я могла за этим лишь наблюдать. Погода вокруг неизбежно портилась, а я всё время чувствовала себя в комфорте – что-то подобное было у меня, когда я встречала закат на берегу моря. Отдалённый гул автострады, проходящей за соседними домами, напоминал мне не что иное, как шум прибоя.

Я и сама не заметила, шагая босиком, как очутилась далеко от своего дома – всё время куда-то шла и шла, не зная куда и зачем. Глянув на свои босые ноги, вдруг почувствовала себя среди обычных прохожих какой-то умалишённой, сбежавшей из психиатрической клиники, но ноги не жаловались, им было нормально, хорошо, к тому же они нисколько не запылились. Мне стало интересно – при этом я усмехнулась, ведь одежда на мне оставалась той, в которой я была застигнута на момент расправы – получается, ворвись убийца часом раньше, когда я принимала душ, и мой фантом бродил бы по улицам голым?.. Может поэтому в народе ходят разные байки, что мёртвого надо хоронить, не сочтите за оскорбление, укомплектованным по всем пунктам. Была свидетелем, как в гроб к покойнику, лишённому обеих ног, положили обувь – на тот момент я не понимала, к чему такая бессмысленная традиция, а сейчас подозревала, что есть в этом смысл: здесь умершие, должно быть, снова обретают утраченные при жизни органы. Разные слышала истории. Хотела бы я сейчас получить свои любимые белые кроссовки – не привыкла я ходить босиком, не освоилась должным образом.

Мост был бесконечно долгим; внизу блестела вода. Я только тешила себя иллюзией, будто иду вдоль берега чистой реки, что шумит течением в лоне природы. На самом же деле понимала – это плескающаяся промеж свай грязная городская вода, от которой разило гнилыми водорослями, а ил в ней был из осевшей дорожной пыли и ещё, бог знает, чего. Загаженная и замусоренная мрачная река. С резким порывом ветра понесло над водой пустой целлофановый пакет – на миг он взметнулся, упал и прилип к её зыбкой поверхности. Люди постепенно пропали из виду – их распугал накрапывающий дождь. Остались одни автомобили с зажжёнными фарами. Я даже не заметила, как зашло солнце.

Не дойдя до конца моста, я остановилась. Идти было некуда. Мне стало нестерпимо больно от одиночества, я была совершенно одна – пленницей на свободе. Былой мир по чужой воле обернулся проекцией; теперь ты – зритель и не больше: смотреть можно, пользоваться нельзя. Мне стало больно и от отсутствия рядом Вероники и от щемящего осознания того, что мои друзья мне больше никогда не составят компанию в нашем уютном баре, родной отец – не Вероникин, мой, с которым у меня были вечные разногласия, не сможет поучать меня – это я так считала, а теперь осознала, что не поучал – он только пытался уберечь от опасностей. А я была упрямой ослицей, огрызалась, вдалбливала ему, что жизнь теперь другая, в которой он ничего не смыслит, одним словом, говорила ему, что он устарел. Сейчас мне захотелось отцу набрать, посетовать на случившееся, рассказать всё, как было и донести до него, что я по-прежнему рядом, я живу…

Больше всего я не понимала почему до конца не умерла. Моя сестра… Нет, будем говорить так: астральное тело моей сестры, раз существуют эти тела, как показал мой случай, куда-то переместилось, а я до сих пор пребывала здесь, среди людей, продолжавших жить. И кроме меня, по крайней мере в диапазоне трёх кварталов, такие, как я, не скитались. Мне бы не составило труда отличить нормального человека, несущегося по улице с телефоном под ухом, от зомби в одежде не по погоде с обвислыми руками и глазами ошалелого туриста, которого водят по экскурсионному Бухенвальду.

В момент этой острой душевной боли я, склонившись над чёрной водой, решила попробовать добить себя окончательно и перелезла через ограждение. Пальцы сжимали грязный от выхлопов парапет, мышцы ног и рук деревенели, а я колебалась, взвешивала последствия. Куда попадают самоубийцы из мира мёртвых? В небытие, в определённый таксон самоубийц второго ранга? В любом случае терять мне было нечего. Раздосадованная, что сделала выбор не в пользу мести – скорее не верила в возможность её осуществления, я всё-таки разжала пальцы… Падение превратилось в парение. Гравитация существовала только в моём сознании – в моём новом мире законы физики уже не действовали. Меня поразило то, какими нереальными возможностями я стала наделена, но пользовалась ими неумело, как на первом каком-либо уроке – я же не знала как толком управлять этим новым непривычным для меня телом и вообще что с ним делать. Я была в полнейшем отчаянии, поэтому не разобравшись и не изучив свою новую форму существования кинулась искать лёгкие пути – бросилась с моста. Однако, я коснулась воды без малейшего плеска, после чего провалилась во мрачную слепую глубину.

В сентябре вода должна быть прохладной. Только не для меня. Я парила под водой, как птица в небе, широко открыв глаза и не чувствуя холода: подводное царство выглядело весьма однообразно, и кроме мутной воды я не видела ничего. Теперь я так же успешно существовала в водной среде, полагая, что отсюда, от чего-то схожего, могли пойти сказания о русалках. Я, захваченная водным пленом, водила руками, ждала своей смерти внутри смерти, как бы глупо оно не звучало. И ничего не менялось. Потеряв терпение, я стала двигаться вверх, пытаясь отсюда выбраться. Всплыла на поверхность и взяла курс к ближайшему берегу.

Под самим мостом, куда почти не долетали городские источники света, полосой легла тень. Сколько я здесь просидела, обняв колени и спрятавшись от людского мира, сказать сложно. Одежда, которая по ощущениям по-прежнему была на мне, так и осталась сухой, что меня удивляло – здесь всё было извращено – она должна была намокнуть и облепить моё тело, а заодно вогнать в холодную дрожь. Внезапно за спиной я услышала хруст, затем до меня донеслись мужские голоса: сюда же, в укромную тень мостовых опор, по тропинке спускались два наркомана, подыскивая место поудобнее, что стало понятно из диалога, который они вели между собой. Две тёмные фигуры прошли вплотную мимо меня – я чуть отпрянула, испытав отвращение к ним, особенно из-за вони, что сопровождала этих немытых, впитавших в себя обилие употребляемой ими дряни, представителей из низших слоёв общества. Я слишком остро ощущала всякий запах с момента смерти – то была одна из появившихся способностей: запахи я стала улавливать будто хищник, чья жизнь проходит в постоянной охоте.

Анализируя произошедшие во мне преобразования и разорвавшуюся связь с окружающим миром, я слишком увлеклась и отбросила на дальний план причину своего нынешнего состояния, можно сказать, забылась. Страстное желание мести, вероятно, оно и удерживало меня на этом свете – это был подаренный мне шанс, чтобы я могла разобраться с убийцами, предоставленный мне по какой-то неизвестной причине… Может быть, связанный с несправедливостью и жестокостью, может быть, именно я должна покарать виновных за содеянное. Не поверите, подобные мысли меня только утешали. Пора перестать горевать, пора перестать уничтожать себя. Надо заняться делом и довести его до конца.