Hotel California

– Ну ты можешь в это поверить: тебя мама берет за руку и отчитывает кенгуру. Даже я такого себе выдумать не могла, а она подробно высказала, что кенгуренка плохо воспитала.

– Наверное, дошло до кенгурового суда, и свидетели были на вашей стороне. – задумался я, сделав серьезную гримасу. – кенгуру-адвокат защищал интересы кенгуренка, но все оказалось решенным до вынесения приговора.

Рюцике тот час же тихо рассмеялась, что несколько прядей волос упали ей на лицо. Я убрал их за ухо, продолжая смотреть на нее при желтом свете фонарей. Она и в самом деле казалась мне совершенна во всей своей любопытной простоте, которую про себя я осознавал только сейчас. И только с тобой, Рюцике.

– Нет, мама купила мне несколько данго61 и продолжили гулять по зоопарку. Однако на кенгуру я была очень обижена, хотя…он же был малышом.

Одори продолжала распускать свои огни по всей площади, словно лепестки, и мы для себя решили, что день для нас подходит к приятному завершению. Я отвез Рюцике к дому, наблюдая в ее свежем лице искру уставшего тюленя, который рвется к морским скалам.

– Как ты считаешь, я смогла раскрыть себя лучше обычного сегодня? – бросила на меня Рюцике спокойный взгляд. – А если где-то немного напрягла тебя, то…

– Ты превзошла все мои ожидания. Чего стоил твой яркий наряд и разговоры про осьминогов.

– Хм-м, ты и правда думаешь, что вечер прошел отлично? А то сидит во мне такое ощущение, что кто-то немного недоволен…

В этот момент меня всего охватило сильное волнение, пробирающее мое существо нарастающими колебаниями пламени. Я поцеловал Рюцике, не дав ей закончить свою мысль. Пожалуй, стоило все же дослушать ее. Наверное, стоило. Однако уединение завладело моим разумом, что я хотел только Рюцике. Ее усталость. Ее красоту. Сложно объяснить, что движет человеком, когда он осознает момент разлуки. Он может длиться лишь неделю, но порой перерастает в сто лет одиночества. Все же трудными мне дались последние три года, которых я не видел. Не знал.

– Я… разве мы можем? Что твоя жена подумает об этом? – спросила меня Рюцике.

– Во-первых, когда я успел обзавестись женой?

– Ну, знаешь…представим, что у тебя есть жена и ты встречаешься с любовницей. – Начала Рюцике и склонила голову. – Ты бы смог с ней этим заняться?

– Наверное, нет. Не смог бы. – я смотрел в глубокие и полные ясности глаза Рюцике. Их орбиты были переполнены особым чувством, которое я не мог распознать.

– Наверное…

– Сложно сказать, но в одном я убежден, что в измене я не нашел бы себе места и…скорее, не простил бы себя.

Лицо Рюцике сменилось спокойным взглядом, будто бы я произнес комплимент, который пытаюсь прокрутить про себя заново.

– Исумара… я недавно в магазине купила очень интересную пластину. Такую: с песнями из семидесятых. Не хочешь послушать ее?

– Если настаиваешь… – выпалил я.

– Причем здесь настаиваю? Я же знаю, что ты вновь сядешь за свои картины и будешь думать о непонятном. А я хочу завершить вечер, так сказать…правильно, что ли. Трудно самой объяснить.

Я вышел из машины и подошел к двери Рюцике, отперев ее ручку легким движением.

Она жила в отдельном доме с небольшой оранжереей на задней стороне. В ней росли акации и стояло дерево сирени. Комнаты были обставлены в соответствии с японскими традициями, в которых выделялись журналы моды и полки художественной литературы. Никогда мне не приходилось видеть столь огромную коллекцию книг, расставленных в жанровом порядке.

– Почему ты не решила стать писательницей? – спросил я и прошел в зал.

– Хотела, но…довольно трудно совмещать с ежедневной волокитой в офисе. – Она распустила шелковые волосы до плеч. – Сидишь за макетами интерьера и думаешь себе: «стоит ли роман писать или нет?». И так каждый день, представляешь?

– Немного могу тебя понять. – кивнул я и подошел к полке с виниловыми пластинками.

На ней лежали пластинки Buddy Holly, Beatles, Creedence и множество других групп, которые ознаменовали эру бурной музыки в свое время. «У нее и впрямь неплохие пристрастия» – подумал я.

Вдруг я почувствовал позади себя теплое давление, пульсирующее на правом плече. То была Рюцике. Она держала руки за спиной, склонив на меня свою голову.

– У тебя отличная коллекция пластинок. – продолжал я рассматривать полку. – Сколько лет ты собирала их?

– Здесь лежат старые пластинки отца. Когда он приходил с работы, ему нравилось бывать в зале. И включал пластинку. Мы собирались с сестрой вокруг отца и слушали их. А порой даже пытались подпевать.

– Получалось?

– Не очень. – Рюцике сдержанно вздохнула. – я не попадала в ноты и не знала, о чем и вовсе поют ребята.

Я промолчал, не найдя слов что-либо ответить ей. И стоит ли говорить, когда у тебя за спиной шикарная девушка, которая рассказывает про свое детство? Нет, совсем не нужно.

– Можешь, пожалуйста, закрыть глаза. – прошептала Рюцике, ее вместе с ней отстранилась пробивающее все тело теплота и плотность ее груди. – Испортишь сюрприз.

– Значит, здесь мне и суждено расстаться с жизнью? – сочинил я. – Что ж, наверное, лучше так, чем сидеть за холстами…

– Не сегодня, дурачок. Тебе повезло, что у тебя праздник, так что оставайся на месте и ни в коем случае не поворачивайся. – она поцеловала меня в шею и унеслась, подобно Кентервильскому привидению, в другую комнату.

Я ждал возвращения Рюцике, продолжая рассматривать пластинки многих известных групп. Хоть мне и было уже 27 лет, но, как и любого человека, переполняло раздирающее любопытство того, с чем он может столкнуться, развернувшись на зов. Отчаяние? Радость? Ты никогда этого не узнаешь, пока не развернешь свое тяжелое существо в ином диаметре. И потому я ждал любого сигнала, словно офицер на перепутье, который укажет ему верный из всех вариантов путь. Рассматривая пластинки, я все не мог не думать о своем нынешнем состоянии. Что-то таилось за пеленой моего сознания и не могло прорваться через нее. Что-то тянет его и растягивает. Вместе с этим представала картина женщины с осьминогами, но… она словно была на широком черном занавесе, за которым скрывалась особая правда. Чего? Настоящего или утерянного? И почему так много вопросов задает мое сознание? А может быть…

Во всей комнате зазвучал ритм гитар, сопровождаемый ударами по барабанам. Такая знакомая мелодия. Ну, конечно, как тебе не знать ее, Исумара.

– Теперь… можешь развернуться. – протянула Рюцике.

Она стояла передо мной в одном лишь сером пиджаке, которым я накрыл ее при прогулке на Одори. Все ее тело было обнаженным, открывая выразительные черты ее стройной фигуры. Из-под пиджака виднелась линия груди, что скрывалась под его стрелками. Хоть он и был велик Рюцике, но придавал всей ее наружности особую юношескую красоту. И заметив это, мое тело наполнилось сильными колебаниями в пенисе. Я хотел прижаться к ней. Поцеловать линию грудей. Быть рядом уже навсегда.

– Ты…вспомнила эту песню? – только произнес я, остановив свой взгляд на лице Рюцике.

– Да, ведь она звучала в фойе, когда мы с тобой впервые встретились. – она подошла и положила руки мне на грудь. – Тебе нравится?

– Что ты в одном пиджаке?

– Не только это…

– Да, мне очень нравится – и сразу почувствовал на себе тепло мягких губ Рюцике. Она медленно приложила ладонь к моей шее. Ее волосы бегали по моему лицу, вызывая особое волнение по всему телу.

– Исумара, ты… хочешь станцевать со мной? – она подняла свой широкий взгляд, продолжая держать мою шею. – Ну, можем и просто послушать мелодию или…

– Только не сбивай шаг. – прошептал я и взял ее ладонь в свою, одной держа за плотную талию.

Мы двигались в медленном ритме, переходя с одной позиции в другую. В этот момент между нами предстало что-то неуловимое, словно мягкий эфир. Оно кружилось вокруг нас. Сближало наши тела. Рюцике держала свою голову на моей груди, иногда подпевая про себя куплет «Hotel California»1.

– у тебя так бьется сердце. – произнесла Рюцике. – очень тяжелым темпом, словно…вот-вот вырвется.

– Тебя это немного беспокоит?

– Знаешь, оно как двигатель: так плотно и сильно стучит, что я даже…

Я посмотрел на нее и заметил яркий блеск в ее карих глазах. Ее лицо было смиренным, но отдавало от себя сильной любовью и искренностью, которая пробуждается в особый момент. И он настал. Я поцеловал Рюцике и прижал за обнаженную талию. Все

_____________________

1«Hotel California» – песня группы Eagles из одноимённого альбома, выпущенного в 1976 году.

ее тело отдавало необъятной шелковистостью и стройностью. Грудь была возбуждена. Ее руки обвили мою шею, и передо мной предстала совсем иная Рюцике, которую я знал. Своим существом я узнавал знакомые мне черты светлого лица, современную короткую стрижку и свежесть тела. Однако в ее объятиях я чувствовал небывалую искру, что пронизывала все ее тело. Мы не видели пространства вокруг нас. Только наши тела.

В одно мгновенье мы оказались на полу. Я продолжал целовать Рюцике, замечая, как ее рука водит по моему пенису. Не успев вставить, я почувствовал у нее влажность, пробиравшуюся по стенкам влагалища. Медленными толчками я стал двигаться внутри, ощущая теплоту всего ее тела. Она задвигалась под мною. Дыхание усиливалось. Ее взгляд бежал по моему лицу, скрываясь в долгих поцелуях. Она сильно обхватила мою шею, прижавшись головою, и я кончил в нее. Я продолжал находиться в ней, слушая учащенное дыхание ее груди. Ее глаза были прикрыты. Тело немного сопровождалось легкой судорогой, в которой я узнавал ее. Рюцике. Она еле заметно посмотрела на меня с легким движением в кончике губ.

Я не отводил от Рюцике взгляда, понимая, что это была наша первая ночь с момента встречи. «Значит, Eagles» – подумал я про себя и заметил, как Рюцике уснула. Я встал и укрыл ее бежевым пледом. В кармане брюк я вытащил пачку «Кэмел» и закурил сигарету, уйдя на кухню. За столом я пытался переосмыслить произошедшее, смотря на тонкую белую дымку. Она уносилась через невидимые магистрали и улицы, изредка заворачивая за новый квартал. И во всем этом потоке движения одна мысль: что теперь будет? Мне 27 лет, и я сижу на кухне у девушки, с которой только что переспал и которую люблю больше самого себя. Может, так и должно быть. Я и Рюцике. До нее у меня было много девушек и женщин, с которыми я спал и ни разу не виделся больше одного раза. Но Рюцике была совсем другой, что я до сих пор пытаюсь понять мое к ней расположение. И при всем этом я убежден, что полюбил впервые. Мне 27 лет, и я сижу на кухне у той, кого полюбил впервые и больше ничего мне не нужно. Теперь все правильно.

Я оставил окурок в пепельнице, покрывшимся серым веществом, и вернулся в зал. Рюцике лежала, подобрав под себя руки и вытянув левую ногу. Все это время я не сводил глаз с ее удивительно спокойного лица под морскими красками сгущающей ночи. Пряди волос закрывали часть шеи. Что-то было радостное в ее сне. «Может быть, ей снился зоопарк в Киото». – подумал я и лег рядом с Рюцике. Я прижал ее талию, слушая умеренное дыхание в груди. Своей протяженностью оно напоминало приливы океана, ударяющегося об сглаженные временем скалы. И во всем этом бесконечном океане были только мы. Два человека. Два влюбленных сердца. Разве раньше было иначе? Возможно когда-то я испытывал подобное чувство или его запатентованную оболочку. Но я этого не узнаю. И не хочу.

На следующее утро я проснулся от боли в шее, пытаясь навострить свое внимание на первом попавшемся предмете. Рюцике не было рядом. В квартире стояла тяжелая тишина, в которой можно было различить далекое громыхание скоростных поездов. В одно мгновенье мне все показалось невозможным сновидением, которое явилось в порыве отчаяния. «Еще немного, и я проснусь за холстом, разглядывая картину с пингвинами» – подумал я и приготовил кофе. На столике под пепельницей я обнаружил записку с очень красивым каллиграфичным почерком.

«Мне нужно было срочно явиться в офис, так как какой-то разъяренный клиент не хотел платить за заказ. Я оставила в холодильнике омлет с тофу. И прости, что не проснулась с тобой».

P.S. Ты очень сладко спишь

Рюцике

Я съел омлет с тофу, вслушиваясь в удаляющийся бег поездов. Закончив с завтраком, я подошел к виниловому проигрывателю и включил «Hotel California». Вместе с ритмами проносились воспоминания о бульваре Одори, выставке, осьминогах и бархатном теле Рюцике. Все это казалось мне таким далеким, но вместе с тем приближенным к моему настоящему, что и терзания о моих исчезнувших годах рассеялись, подобно клубам пепельного дыма. Пластинка остановилась, и я пришел в себя. Надев вчерашний костюм, вышел из дома Рюцике и сел в зеленую мазду, включив радиостанцию об искусстве. Забавно, что в Японии ведутся репортажи и новости на любую тематику, будь до финал чемпионата по гольфу или открытие нового вида моллюсков. Ведущие вели обсуждение об вчерашней выставке в префектуре Хоккайдо.

«Хокусай, без всякого сомнения, опередил свое время» – говорил один.

«И чем же это определилось?» – расспрашивает другой.

«Ну, как сказать…его работами вдохновились десятки мировых художников от Пикассо до Дали. Представляете?»

«Пожалуй, вы абсолютно правы. А чего стоит его гравюра про…ее…женщину с осьминогами» – протягивает второй.

«Да, открытое демонстрация сексуальной фантазии дала новаторское движение в искусстве. Хотя для нас с вами это довольно простая часть культуры. Не считаете?» – поддерживает первый.

«В самую точку!»

Я стал рассматривать в своем сознании гравюру женщины с осьминогами, водя по ней от одного угла к другому. В ней было нечто особенное, чего сложно воспринять любителю искусства периода Эдо. На первый взгляд обычная пошлая картинка с больной фантазией одинокого старика. Однако… ты будто бы начинаешь слышать бриз волн, ласкающих обнаженное тело девушки на берегу; морские твари пытаются удовлетворить ее, сжимая свои конечности по ее открытому телу. Наверное, я бы заинтересовался подобными сюжетами, будь мне 20 или 47 лет, но сейчас мне 29, и я добираюсь до своей студии. «А если бы Пикассо нарисовал подобную картинку. Как бы он ее назвал?» – подумал я и завернул за третий квартал.

«Обещаешь, что будешь помнить меня?»

«Обещаю тебе»

Мой висок словно пронзила горячая игла, впивающая с невидимой болью. Я потерял управление и столкнулся с автомобилем на встречной полосе. Удар пришелся по левую сторону машины, унеся ее на несколько метров. Половина лобового стекла была разбита. Из брови, напоминающей разделенный архипелаг, стекала кровь. Я оставался в сознании, пытаясь принять решение. Я хотел было пошевелить своими руками, но тело застыло в холодном поту. В ушах стоял пронизывающий шум сирены.

«Ты будешь только несчастлив со мной»

«не говори этого»

«Не надо»

Да что происходит? Чей это голос? Чьи это воспоминания? И как раздирается сознание…все вырывается из него, будто через сломанную дверь с петель. Все бежит. Все уносится в разные стороны. Остановите это…я…не могу…

«Как же нам быть дальше?»

«Прошу. Только не оставляй меня»

Очнулся я вечером в больничной палате. На мне оставалась рубашка цвета морской волны и серые смятые брюки. Голова пульсировала легкими покалываниями после удара. На руках были яркие ссадины.

В палату зашел то ли врач, то ли доктор. Это был мужчина средних лет. Низкого роста с мелкими сединами на висках. Казалось, что его глаза вырвутся из своих орбит под выпуклыми линзами очков.

– Чувствуете пульсацию в голове? – Спросил он, держа руки в карманах халата. – Или судороги в теле?

– Да только некую слабость. И все.

Молчание длилось несколько секунд, будто доктор – врач уличил меня в обмане.

– Значит…слабость, да?

– Немного голова пульсирует, наверное…

– Ага. Возьмите – Он протянул мне таблетки и мазь с резким запахом мяты, что разносился по всей палате. – Принимайте два раза в день, и будете как новенький двигатель спорт-кара.

Я кивнул ему, и доктор- врач вышел без единого шума, словно пролетев над землей.

В палате стояла тяжелая тишина, нарушаемая гудением стационарного кондиционера. Он был моим единственным собеседником. Моим заблудшим товарищем. Как органы человека, он выполнял свои задачи. Мог выйти из строя. Сломаться и оказаться на свалке. Но он был стойким и гудел из последних сил. Все это время я продолжал лежать на кровати, думая об образе, который меня настиг. Воспоминания проносились словно распутанная пленка. Ее кадры прокручивали один сюжет за другим. Без мотора. Без титров. Именно здесь, лежа в палате рядом с другом-кондиционером, я вспомнил…я вспомнил все, что скрывало в себе мое бетонное сознание. Три года амнезии – года, которые никогда не должны были истлеть. «Прости, что не сдержал обещания» – подумал я, впершись взглядом в зеленый потолок. Внутри было искажено. Тело было слабым, отдавая необъятной тишиной. Глаза были покрыты невидимой пеленою, через которую отдавал тусклый свет лампы. Пелена пронизывала их, проникая все глубже и глубже, подобно паразиту, который ставит своей целью свести вас с ума. Вы чувствуете его. Вы слышите его. И он вас видит. Однако это вовсе не паразит и не пелена – все это часть вашего разума, которая старается сберечь вас от той части воспоминаний, которой не должно было существовать. Однако она есть. И она наблюдает за вами из себя, когда вы спите или бежите марафон. Она неотъемлема от вас, и вы это знаете. Разве вы ее не видите, как я ее вижу сейчас?

Что это?

ПУСТОТА

Почему же я ее чувствую?

ПОТОМУ

ЧТО

ТЫ

БЫЛ

СЧАСТЛИВ

С

НЕЮ

Что с ней теперь?

Ответь мне

А

ты

разве

не

знаешь

в е

з             н

а       е

р            п

о

м

н

и

ш

ь

Сатоко…

Глава 2

Спустя три дня меня выписали из поликлиники, хоть я мог и покинуть этот дом, пропитанный йодом, в первый день. Однако я не хотел, чтобы кто-то видел меня в столь запущенном состоянии. Рюцике я звонил не часто, говоря, что иду на поправку. Мне не хотелось обманывать ее, но так было бы правильней для нас. Для всех. Из университета меня предупредили, что в мое отсутствие они наняли временного преподавателя из токийского университета, и просили отметить, когда смогу вернуться. «Значит, из токийского. – подумал я, будучи в лечебной палате. – Долгий путь пришлось проделать, чтобы добраться до Саппоро. И чего им захотелось нанимать преподавателя из столицы…». Больше всего мне не хватало моего товарища – кондиционера. Все же он был неплохим малым с гудящим мотором. Наверное, также вспоминает меня или не заметил того, как я исчез. Как бы то ни было, он был рядом и разделял всю мою раздирающую боль. Лучший из кондиционеров.

По просьбе ректора университета я взял двухнедельный отдых, чтобы восстановиться после аварии. И действительно, мне было трудным держать кисть перед холстом, так как всплывали воспоминания о Сатоко, из-за чего по руке проносилась непреодолимая судорога. Я решил на некоторое время отложить работу над картинами и переехал к Рюцике. Вместе с ней мне не приходилось думать об утерянном прошлом или о невозможности управлять своим телом. Мы вместе просыпались, вместе слушали старые виниловые пластинки и вместе обсуждали планы ее дизайнерских проектов. Пожалуй, есть нечто необъятное, когда живешь с любимым человеком. Может, это «нечто» называется гармонией или счастьем. Сложно ответить.

По ночам я часто пребывал в помутненном состоянии. Тело не принадлежало мне в ночные часы, так как просачивались одна «пленка» за другой о ранней жизни. Как мне сказала на утро Рюцике: по моему телу проступал холодный пот, поэтому она накрывала меня двойным одеялом и растирала тело, чтобы привести его в порядок. Все это время Рюцике старалась не показывать своего беспокойства о произошедшем, однако в ее глазах я замечал искру сильной заботы и понимания, с которой она смотрела на меня каждый день. Как бы то ни было, я знал, что во всем этом она любила меня, и о большем я не хотел и думать. Мне было трудным объяснить ей того, чего я для себя не понимал. Сам себе я казался прилившимся к берегу бездыханным телом. Оно лежит на самом краю моря с прилипшими водорослями и смотрит…никуда. Оно же мертвое. Куда смотрит мертвец, когда оказывается выброшенным на сушу? Может быть, «пленка» продолжает крутить фильм снова и снова, но он не видит ее. Он в другом зале, где всегда темно. И лишь слышит, как звук динамиков стихает и превращается в тяжелую пустоту. Вам ее не осязать. Не спросить. В одно мгновенье вы сливаетесь с нею и становитесь частью ее бесконечности.

«Разве вы существуете?»

«Я…существую?»

В один день по случаю удачного климата мы решили прогуляться вечером в Мариама парке. В воздухе стоял запах наступления майской суеты. Молодые девушки гуляли в коротких юбках, провожая взглядом покосившихся парней. Мы проходили по старой узкой тропинке вокруг озера, полного разноцветных уток. Рюцике подкармливала их куском мягкого хлеба, который продавал паренек с тележкой. Все это придавало ей детское очарование или нечто подобное, что я пытался объяснить для себя. Мне это напомнило о первом знакомстве с Сатоко, будучи уже выпускником художественного университета. К этому времени стояла теплая летняя погода 1981 года. Она фотографировала уток-мандаринок на пленку для одного гуманитарного проекта. Не знаю, что тогда меня заставило подойти к ней. Мысли кажутся рассеянными, словно разглядываешь мир через матовое стекло объектива. Но я отчетливо помню, что она была в коротких шортах и спортивной майке, прикрытой теплого цвета рубашке. Волосы были аккуратно убраны в хвост, от чего ее лицо обретало особую выразительность. Я встал позади нее и бросил имеющий у себя кусок послеобеденного хлеба. И все утки бросились на него, словно разъяренные вороны на сырую плоть. Она плавно обернулась ко мне и также легко встала, открыв свое обаяние в проскользнувшей улыбке.

– Вы…вы часто здесь бываете? – спросила она с некоторым заиканием, что нисколько ее не смущало.

– Я прохожу через парк, когда добираюсь до дома. – ответил я, рассматривая старый фотоаппарат в ее руках. – Если вы хотите поймать кадр с утками, то лучше их приманивать на кусок хлеба. Они, знаете ли …голодные.

– Хм-м, а-а может вы мне и поможете их… «наловить»?

– собираетесь приготовить уток?

Она рассмеялась всем своим телом, от чего ее хвостик упал на плечо. Хоть я не был с ней знаком, но у меня не было мысли завлечь ее в бар или переспать на одну ночь. Меня всего осенила летняя простота, что я рассмеялся в ответ.

– Сатоко Наоба. – сказала девушка и приклонила голову.

– Исумара Кановаки.

Так я и познакомился с Сатоко летом 1982 года. Мы весь день снимали уток в разных ракурсах. Она дала мне запечатлеть несколько кадров, на которых она смотрит в объектив широкими глазами, сменяя одну позу другой. Не знаю, что я должен был на самом деле испытывать в тот момент, но казалось, что мы были знакомы с раннего детства. Будто я увидел старую подругу у озера и начал расспрашивать ее об экзаменах, о сексуальном опыте и любимой пластинке Eagles. Последнее мне давалось вспомнить с особым трудом. Голову начал пронизывать усиливающий свист, стоящий извне моего сознания.

Знакомство с Сатоко было чем-то негаданным для меня. Она словно появилась из неоткуда, ведь имей возможность я увидеть ее у озера ранее – я бы прошел мимо и жил своей жизнью, как и каждый студент, окончивший университет. Но я остановился. Пошел наперекор судьбе. И больше никогда ее не забывал. Я должен был помнить ее. Должен помнить все, что было между нами. Что сталось с нею. И где я сейчас. Но…где она теперь?

Спустя неделю умерла мать Рюцике. Ей сообщил отец, который к этому времени был с ее телом. Причиной смерти стала сердечная недостаточность. Узнал я об этом, когда Рюцике лежала на полу, опершись головою к стене. Я прижал ее к себе, чувствуя, как в безумном ритме вздымается ее грудь. Тело трясло от невыносимого холода.

Поминки прошли в священном храме на острове в префектуре Хоккайдо. Ее отец смотрел на арку с живой женою, которая любила его всем существом. Теперь ее улыбка навсегда останется в его памяти. Он будет помнить ее каждый день, и от этого мне становилось больнее всего. После этого для Рюцике мир уже не был прежним. Для нас все было теперь не как раньше.