Вдогонку за солнцем

Алинда Ивлева

Трип в прошлое

Спасибо, папа!

Мой малыш пах миндальным молоком и немного репой в меду. Я кормила его, рассматривая свою грудь.  Эти два огромных бидона.  На которые нанесли карту военных действий, испещренную синими реками – венами и горячими точками, где разорваны сосуды. Сын причмокивал и сопел как ежик. ⠀ Я мать – одиночка. Конечно, попытаюсь сделать все, чтоб ты не нуждался, родной, но как?  Твой биологический создатель исчез, словно туз в рукаве карточного шулера. И скрывался от алиментов с ловкостью героев сериала «Побег», сбежавших из тюрьмы строгого режима. Думаю, для твоего отца семья оказалась «Алькатрасом». А моя главная задача теперь – выжить! Как в падающем самолете, сначала надеть маску себе. И найти способ зарабатывать. Отец заявил, что неудачный выбор спутника должен меня научить не верить, впредь, словам в блестящей обертке! ⠀ Спустя месяц после появления на свет ребенок отказался от груди, не принимая молоко, пропитанное ненавистью и отчаянием.  Он не спал ночами и истошно плакал, но мгновенно засыпал на улице. Часы спокойствия дарил морозный, убаюкивающий воздух. В год рождения сына только зима и смилостивилась надо мной, придержав про запас снежный плед в небесных закромах и промозглый холод. Мне приходилось совершать марш – броски каждую ночь. Чтоб родные могли выспаться. С седьмого этажа и назад. Я покоряла собственный Эверест. Взвалив, как навьюченный мул на спину коляску и, еле удерживая в трясущихся тощих руках, тащила вверх-вниз снова и снова, бесценный, закутанный в одеяло, кулёк. Лифт починили, когда сыну минул год. Работы с грудничком на руках не найти. Пособие копеечное позволяло купить две банки молочной смеси. Каждую неделю приходилось клянчить деньги у отца. Папа единственный, кто работал в нашей большой семье из шестерых иждивенцев и собаки. На двух работах. Двадцать семь лет пролетели стремительно как хиты Торкана, но я навсегда запомнила момент, когда отец доставал зелёную тетрадь в клетку и аккуратно выводил мелким аккуратным почерком цифры: какую сумму я взяла в долг, когда отдам. ⠀ Для меня пуще унижения не было, но другого выхода я не видела.  Отец однажды спросил: – А ты пыталась? Искала выход? – я обижалась и рыдала взахлёб, когда никто не видит. Мне было всего – то двадцать два. Я любила. Ошиблась. ⠀ Каждое утро приходилось бежать за молоком совхозным к огромной бочке на колёсах, похожей на желтого бегемота. В то утро очередь выстроилась к бочке как в миграционный отдел из выезжающих в Германию на ПМЖ, по еврейской линии в 90-х. За мной пристроилась пышногрудая круглая грузинка в сером балахоне. Когда ненароком задела меня локтем, пошутила:

– Ох, чуть не убила, какая «тхели балахи». Ветер подует – унесёт тебя, – гнусаво засмеялась.

– Пока тощий сохнет, толстый сдохнет, – обозлилась я.

– О, язычок то острый перчик, да, девка, времена тяжёлые. А то приходи, если работа нужна, чурчхелла знаешь? Вот приходи, узнаешь! – и назвала адрес, загадочно улыбаясь. Кто такая «чурчхелла» я тогда еще не знала. Более осведомленные люди просветили. Магическое заклинание «работа». И в обед следующего дня с синей коляской, моей ровесницей, обтянутой клеенкой, я звонила в дверь квартиры феи- работодательницы:

– Пришла? А я знала. Нос как собака на такие дела у Тамары, – пухлая женщина запустила меня в квартиру, пропахшую жженой карамелью и затхлостью. – О, что тут сложного, гамхадари, видишь кастрюли. Опускаешь "каакали" в этот "клэй" и вешай сохнуть тут, – потащила в ванную и показала верёвки с прищепками. – И смотри, чтоб малец тут не орал, – грузинка зыркнула на коляску. Перед моими глазами до сих пор стоят эти чаны с клейстером зелёного, жёлтого дюшесного и марганцовочного цвета. ⠀

Потом Тамара сказала, что я не ленивая корова и отвела к знакомым азербайджанцам, где я вечерами, одной рукой качая коляску – другой мыла посуду в кафешке. Позже подвернулась подработка диспетчером в мутном, что в последствие и подтвердилось, агентстве недвижимости. По нескольку часов в день приходилось висеть на домашнем телефоне и рассказывать, что есть чудесная квартира, которую срочно хотим поменять на комнату. Когда до меня дошло, что ответственность попахивает небом в клеточку, я потребовала зарплату и решила попрощаться с агентством – призраком. Меня не дослушали на том конце провода – пожелали доброго пути в сторону жилища Кузькиной матери. Оставшись без средств к существованию, я попросила отца продать или заложить все мое золото. Он под опись составил список изделий в заветной зелёной тетрадке. Я мыла полы в метро ночами. Было дело, даже охраняла склад, словно та бабуля с карабином наперевес, в тулупе, из фильма про Шурика.

Сын подрос, пошел в сад, потом подработки находили меня сами, и мы выжили. Прошло три года. Однажды папа подозвал меня и шепотом сказал:

– Если я умру, хочу тебе на память оставить этот пейзаж. Это моя первая картина. Напоминает мне мое беззаботное детство эти бескрайние поля, берёзки юные и скрюченные домишки в моей деревне «Воружке». А вон, видишь тот домик, с синими ставнями, что покрепче, это еще моя прабабка там жила, – я заметила отсутствующее выражение его лица. Поняла, папа сейчас бегает со своими друзьями деревенскими по полям, гоняет лещиной козу Дуньку. А может, ушли в ночное пасти коней. Вспомнила все отцовские рассказы о Воружке, засвербело явственно в носу от дыма костра, запахло печеной картошкой, медовым клевером. Цикады перекрикивались с лягушками. Навернулись слезы, захотелось обнять, но не положены в нашем доме ласки. Признак слабости, смахнув слезу, буркнула:

– Ох, зачем ты сейчас о смерти, ненавижу эти разговоры. А две недели спустя моего папочки не стало. Инсульт разбил на проклятой работе. Через сорок дней я осторожно, будто она хрустальная, сняла картину со стены. За холстом выдолбленное углубление. Внутри сложены пакетики с любимыми сережками, колечками, цепочками, все деньги, взятые в долг и возвращенные в срок. И зелёная тетрадь. Последняя запись: «Запомни дочь, в жизни халявы не бывает, привыкай рассчитывать на себя. Я не был нежным отцом, но уверен, я научил тебя быть сильной. Пусть прошлое останется в прошлом, но оно послужило тебе хорошим уроком! Теперь я знаю – ты в жизни не пропадешь. Иди прямо, не пресмыкайся, не оглядывайся. Вырасти из сына человека. Папа».

Я с ним иногда провожаю закаты

Перебравшись из Санкт–Петербурга в Никольское, полюбила я гулять по курганам возле дома, похожим издали на спящих драконов. Словно пришли они на берег Тосны, да так и остались. Поросли травой и разноцветием их могучие спины. Если б не торчащие местами, захваченные в плен мхом и сорняками забвения остовы фундамента, никогда бы не поверила, что здесь жили люди. Однажды у развалин такого дома повстречала мужичка, прячущегося под кустом сирени от полуденного солнца. Он сидел на единственной выжившей ступеньке крыльца, вытянув тощие ноги и дымя папиросой, которую не вынимал изо рта. Лицо его сморщилось будто шагреневая кожа и покрылось цепким коричневым загаром.

– Здрасьте – забор покрасьте! Откуда здесь такая красота взялась? Точно не местная. Местные акромя меня здесь не любят ходить, – пожилой жилистый мужичок оглядел меня словно на базаре лошадь выбирал. – А то постой, поговорим, скучно мне. Я тута каждый день буренок пасу. А тебя не видал, – коровы, услышав голос хозяина, устроили перекличку. – Я тут всю жизнь живу. Прапрадеда мово еще Петр 1 сюда прислал, его и еще восемь семей мастеровых: плиточников, каменщиков. Когда шведов разогнал с этих мест. Питер начинался отсюда, – старик гордо постучал себя по груди крючковатыми пальцами.

– Я недавно переехала. Изучаю окрестности. Красиво тут у вас. А чего ж местные не ходят? – А кому охота по костям гулять? То Невский тут шведов гнал, потом Петрушка, потом фрицы лютовали. Сколько ж здесь народу полегло. Сплошная братская могила. Говорят, иногда и голоса слышны, стоны. Даже птицы не поют, прислушайся. А выше поднимешься к дороге, там вообще одни кости с войны. Там и могилка есть, за синей оградкой, неизвестного солдатика. Отец мой, Василий Леонидович, рассказывал, как при нем косточки-то нашла соседка Тимофеевна, – старик махнул рукой в сторону трассы.

– Очень интересно, – я присела рядом. – Ну. Слушай, коли интересно…

***

– Тимофеевна, что удумала? На хрена парник ломаешь? Ты дуги–то не выбрось, я назад пойду, заберу, в хозяйстве всё пригодится, – сосед Дарьи Тимофеевны, мелкий, скрюченный, словно бесхребетный, Семён Липатович, давно глаз положил на её большой ухоженный участок. Две сотки, которые она «прихватизировала», по его особому мнению, лет 15 как не дают ему покоя. «Хоть батя и выделил по широте душевной многодетной вдове ненужный кусок, документально-то не оформил». И нёс Липатыч личную вахту, строго отслеживая любые перемены на соседских грядках. Даже вороны облетали покосившийся, обколоченный досками дом местного скупердяя стороной.

– Дочки сообщили: не поедут ко мне – мыться негде. Вот решилась. Парник сниму, местных работяг попрошу, за весну успеют, говорят, баньку поставить. Главное, фундамент, вот здесь, – Дарья поправила проеденный молью вязаный колпак неопределённого цвета и, довольная задумкой, указала на парившую землю, которая радовалась освобождению от полиэтилена. – Перекопаю, тут валунов полно. Их на фундамент и пущу.

– Ну, давай, давай, посмотрю я, какую ты баню поставишь, – хмыкнул в отвисшую нижнюю губу старый стручок, так что она задрожала, словно студень. Мимо любопытного Липатыча прошуршал калошами дед Пихто: – Хто тут? Чё за партсобрание, ядрёна вошь, ни проехать – ни пройтить! – дед походил на древний артефакт, пролежавший в торфяниках, поэтому хорошо сохранившийся. Латаная куртейка свисала с его тощих плеч. Отчего издали, когда останавливался передохнуть, опираясь на палку, напоминал пугало. – Ты там сильно-то не шуруди, Дашка! Тамочи ещё с войны неразорвавшиеся снаряды могут быть. Бои-то ж страшные в Красном Бору шли. Немчура бегит, всё жжёт или минирует. Топтали ж мы, етицкая сила, их тут. К городу Ленина рвались, – Пихто услышал обрывок Дарьиной фразы, тяжело вздохнув, поделился воспоминаем. Почесал куцые, прогорклые от дешёвых папирос волосёнки на бороде, и поковылял дальше. На рынок в вещмешке потащил на продажу молодые кустики.

– Пихто, не переживай, здесь уж всё копано-перекопано, с войны 60 лет как, – Тимофеевна махнула рукой.

– Хто? – отозвался старик, подставив руку к уху. – Иди ты, тетерев глухой, – окрысился Липатыч.

– И ты бывай здоров, Семён, дел и без тебя хватает, – Дарья нагнулась, кряхтя, и принялась выдёргивать пожухлые сорняки. Времени до лета всего полтора месяца оставалось, а надо под фундамент для баньки ещё яму вырыть. Рабочие только по выходным могли работать, Дарья Тимофеевна спешила. Очень уже хотела с внуками лето провести. «А то всё по морям да заграницам, у бабки, видите ли, не «олклюзив», – бурчала по-доброму женщина, лопатой выворачивая из оттаявшей земли замшелые валуны. Каменные ошмётки твердыни словно блуждали под землёй: только с трудом выкорчуешь один – другой красуется на том же месте. Вросли гранитными корнями, не хотели расставаться с нажитым местом. Дарья поднатужилась, схватила упрямый валун двумя руками за бок, упёршись ногами в яму и чуть сдвинула его. Исполин подмигивал искрами слюды и кварца на солнце. Синие прожилки на каменном теле будто вены. Казалось, что по ним вот-вот побежит кровь, и многотонный гигант восстанет из подземного царства. Женщина присела на край выщербленной земли отдышаться. Из–под камня показался длинный мохнатый корень. Дарья скинула потную куртку, похотливо липшую к спине. Засучив рукава растянутого свитера, дёрнула корень изо всех сил. Камень сдвинулся. Упёртый склизкий корешок потянул за собой обнаженные ломти ещё мёрзлой земли. Солнечный луч со снайперским прицелом мгновенно подсветил железяку среди чёрных комьев. Удивлённая находкой женщина аккуратно потянула за торчащий край, покусанный бурой ржавчиной. Металлический огрызок напомнил ей крышку от школьного пенала, только посреди алюминиевой, едва уцелевшей пластины зияли две дыры с острыми зазубринами. Когда она догадалась, что это часть портсигара, рука дёрнулась. Дарья застыла над ямой, боясь вздохнуть и даже подумать о последствиях. «Может быть, под камнем и вторая часть покоится?» Придя в себя, женщина начала рыть землю руками, словно дикое животное, которое яростно роет нору, чтоб укрыть в ней своих детёнышей. Рукой наткнулась на что-то твёрдое. Потащила чуть на себя– сломанная кость с обрывками истлевшей ткани. Дарья не испугалась. Она вернула останки на место последнего приюта и тихо заплакала: – Как же так, защитничек мой, значит, я уже 15 лет не одна закаты-то провожаю. Поди ж, тебя искали родные, горе-то какое! А ты меня охранял! – она обхватила голову чёрными от земли-матушки руками, стоя на коленях, зарыдала. Беззвучно. Затем, раскачиваясь как маятник, подняла огрызок портсигара и прижала к груди.

– Дашка, ты не забыла про дуги? Чё сидишь на земле, ополоумела или клад нашла? Там земля и моя, если что, не забыла? Клады все пополам, слыхала? –Липатыч, будто почуял своим «Варвариным» длинным носом нечто секретное, крадучись, прошмыгнул в калитку к соседке. Та повернулась на скрип несмазанных петель, утёрла рукавом свитера красные от слёз глаза и металлическим голосом пригвоздила ноги соседа к земле:

– Кладбище тоже делить будем? – сосед тут же оценил обстановку, юркнул хищным взглядом на раскуроченную землю. Затем развернулся с неожиданной прытью и рванул на почту для дежурного звонка племяннику – местному участковому. Уже вечерело. Уставшее солнце в апреле рано ложится спать. Дед Пихто тащился по тропинке вдоль домов с мешком нераспроданных кустов малины. Угловатая тень волочилась слева от старика. Он припадал на одну ногу, отчего калоши чавкали, угрожая хозяину сбежать прочь.

– Хто? Хто случилось, Дашка? На рынке болтають, едрит твою на коляске, что клады нашла. Едрёна корень, – он забавно хрюкнул, и беззубый рот расцвёл в добродушной улыбке.

– Клады? Вот сказочники! Как бы с этой находкой в каталажку не загрести. Дед, подойди ближе, чё спросить хочу. Ты ж с Красного Бору родом? Здесь что в войну-то было? Ты воевал не в этих местах? – Дарья Тимофеевна заметно нервничала и расхаживала вокруг расхристанной земли.

– Эх, тут выжженная земля да обугленные деревья были. Ничегошеньки фрицы не оставили. Красный Бор удерживал целый батальон, етит твою мать, СС. Фашистская срань, «Фландрия» величали себя, ишь ты. Мы им тут задницу-то надрали. Тут же передовая проходила Ленинградского. Пытались Саблино отбить, железную дорогу то бишь. В Ульяновке той изверги соорудили, едрит твою на коляске, загоны, местных тама, как скот, держали. О, вспомнил историю одну. Когда вернулся с войны, кто уцелел после прорыва в 44-м рассказывали: повар один, ушлый дед, на кухне у немцев работал. Заключённым кашу из гвоздей, себе рульку аль шпикачки со столов. Пёр всё, што не приколочено. Знамо дело, фрицев как наши погнали, лагерь-то изверги и прикрыли, всех убогих да болезных сразу к стенке. А тех, кто мог передвигаться, на пользу Германии держали. Наша 55-я Армия тогда шибко продвинулась, лётчиков отправили уничтожить огневые укрепления, етитская сила. В 43-м, кажись, было дело. На ИЛ-2 двоих-то ребятишек сразу подбили. А третий здеся же и упал, говорят, катапультировался. Парашют бабки, что в погребах прятались, нашли на дереве. А лётчика не видали. Только слухами земля полнится. Повар тот, гнилая душонка, немцам доложил, чтоб выслужиться, так да эдак, лётчик в лесополосе, найти поможет. Подсобить, мол, победе Германии над проклятыми коммунистами. Документы при красноармейце имеются, так он запросто раздобудет. Тварь такая, местный же, все дорожки знал. Нашёл его быстро. Истекал лётчик кровью. Фотокарточку даже отдал девчульки: «Невесте, земляк, мол, сообщи». Молил придушить – лишь бы не плен. Нога на лоскуте кожи болталась ниже коленки. Так этот же душевный, так сказать, человек на себе волок его к железной дороге. Чтоб у фрицев расположение заиметь. Там патруль их и принял. Говорят, иуду с парнишкой тем, лётчиком, после пыток зверских вместе и расстреляли. У немцев свои понятия. Высшая раса, – Пихто, загадочно прищурившись, поднял вверх палец. Неожиданно густо закашлялся и смачно сплюнул. – Предатель – он везде предатель. Говорят, возле ивы козьей где-то прикопали солдата местные. Глянь-ка, правда ж, а не ракита у тебя возле теплички?

– Ой, Пихто, ракита или нет, точно не знаю. Как заснуть-то теперь после рассказов твоих? – Дарья с болью в глазах посмотрела на металл, воняющий смертью.

– Дай-ка взгляну, – костлявая высушенная рука с набухшими шишками потянулась за находкой. – Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты, так то ж из самолётного металла, портсигары делали лётчики, ещё писали на них: «Кури своё». Точно, едрит кудрит, точно тебе говорю, видал такие на фронте. Ты спецов, Дашка, вызывай. Они как это экскумируют. Пошёл я, – Пихто, почти глухой ветеран Василий Леонидович, похлопал по руке соседку и поплёлся, опираясь на палку к дому. Спустя сутки возле дома Дарьи Тимофеевны лисой увивался Липатыч с местным участковым в ожидании знакомых копателей с металлоискателем. Клад пришли искать. Неравнодушные работницы почты, подслушав разговор Липатыча по телефону, вызвали вместо «черных археологов» милицию. Те приехали с поисковиками из военно-патриотического движения и военным прокурором. При останках советского солдата, пропавшего без вести в страшном 1943, обнаружили чудом уцелевший позеленевший смертный медальон, жетон и фрагмент кожаной куртки. А в капсуле хрупкая весточка из прошлого: бланк бойца и записка в ржавых пятнах. Опытный поисковик тогда сказал, вскрыв осторожно «ладанку» бойца:

– Заполненный бланк все равно, что черная метка, верная примета…, – он бережно положил документ в полиэтиленовый герметичный пакет и развернул выцветший отсыревший обрывок газеты. С лупой сумел прочесть: «Передайте Лидусе люблю ее до последней капельки жизни. Отомстите за меня.» Позже установили личность. Белорус. Сын учителей. Умерли к тому времени, не дождавшись сына с войны. Останки лётчика захоронили торжественно в начале 2000-х рядом с братским захоронением погибших местных жителей и солдат-защитников в Никольском. Суворов говорил: «война не окончена, пока не похоронен последний солдат». Я мечтаю о конце войны, теплится огонек надежды, и семь лет уже навещаю могилку Неизвестного Солдата. Надпись стёрта. Нет у защитника Отечества даже таблички, только белые цветы искусственные. По иронии судьбы рядом с лётчиком вечным сном и повар спит. Правдив сей факт или нет– история пастуха умалчивает. Провожаю иногда закаты с тем лётчиком, Павлом Даниловичем.

***

Рассказ написан по мотивам реальной истории. Из Архивных данных Центрального военно-морского архива МО РФ: «Мякинький Павел Данилович, 1923 г.р., сержант, летчик 3 АЭ 57 ШАП ВВС КБФ (Ил-2). 11 февраля 1943 года звено лейтенанта Солдатова вылетело на подавление огневых точек противника, мешающих продвижению частей 55 Армии в район Красный Бор. При подходе к цели над территорией противника атакованы ФВ-190 и Ме-109. Истребители прикрытия были скованы боем, штурмовики вместо вступления в оборонительный круг продолжали идти прежним курсом. В результате ни один из самолетов звена на аэродром не вернулся, все пропали без вести. 16 мая на станции Пустынька Тосненского района Ленинградской области поисковиками было обнаружено место захоронения летчика, погибшего в перестрелке с немцами. Неучтенная могила находилась прямо под огородами, на ней стоял парник. Была проведена эксгумация, и теперь 22 июня 2006 года останки летчика будут захоронены на воинском мемориале в городе Никольское Тосненского района Ленинградской области. …».

Любкино счастье

Было дело, отдыхала я с мужем в деревне. Не на дачных шести сотках, а в настоящей деревне, окружённой непроходимым лесом, состоящей из пяти жилых домов, между которыми тянется единственный провод электрический. Этот провод повизгивал и гудел при каждом дуновении ветерка, оставляя местных жителей без всяких признаков цивилизации. ⠀ Жизнь наша, порой, покруче гимнаста в цирке – шапито, таких кульбитов накрутит. Вот и со мной в той деревушке случился один, почти цирковой, случай. Бабушка мужа неожиданно почувствовала себя плохо. Схватилась за сердце. Губы посинели, рука плетью повисла. Любимый внук бабушку на заднее сиденье жигуленка уложил, и рванули они в Питер. Дорога дальняя, около пяти часов в одну сторону. А меня оставили гостей дожидаться, московских родственников. Смартфонов тогда не было, связь телеграфная отсутствовала за ненадобностью. Кастрюлю на столб пришпандорили у центральной дороги. Вышел, стукнул со всей дури поварешкой. Тут же пять дверей настежь со всех избушек. Сельсовет в деле. Утром ранним, со вторыми петухами, с резного крыльца плюхнулась в изумрудную некошеную траву, ромашки перешептывались на ветру с колокольчиками. Запах детства пьянит. Валялась в медовом разноцветье, пока бока не отлежала. Открыла парник, закрыла. Воды натаскала из колодца. Полила грядки из ржавой лейки. Прошлась вокруг бирюзового сутулого дома с облупившимися плечами и лохматой крышей. Радио не ловит, телек – далёкое будущее в Ольховке. Выдула банку молока, что соседка принесла: «Парное, сладенькое, только из – под Зореньки. Вечернее то оно самое полезное, вона щёчки сразу порозовели. А пошто сычом сидишь, Кузьмич на гармонии сыграет – душу на тряпочки. Все наши – то уж собрались. Приходь». Бабка Маланья указала на дальний пригорюнившийся скрюченный домишко среди курчавых берёз. Я не пошла, и так слышно «Чёрный ворон, че ты вьёшсиии». А к вечеру зашла Любка. Если зашла она, уже рукой не отмахнешься. С розового блюдца, покрытого пушком, на меня смотрели маленькие серые глазки. Скорее пялились, да так, словно тут же измеряли артериальное давление, температуру тела и материальное положение. Сверкнула спичка, как столб пламени изо рта факира. Загорелась фезалисовыми огоньками в летнем вечере папиросина, приковав мой взгляд к беззубому Любкиному рту, похожему на дупло дятла: – Красапета, вот скажи мне одну вещь? – краснолицая здоровенная тётя нависла надо мной грозовой тучей, упершись рукой о стену дома. Клубы дыма превратились в едкий тюль, отделивший меня от незваной гостьи.

– Да, ладно, целку валдайскую не строй из себя, – она махнула мозолистой ручищей и протянула мне папиросу.

– Не курю, и вам не советую, – попыталась отодвинуть гром – бабу, чтоб спрятаться в доме.

– Да ладно выделываться – то, – словно щупальца спрута, Любкины руки меня обвили и потащили за собой. – Ты, это, городская ж, учёная, небось, скажи, что важнее в жизни счастье или здоровье?

– Люба, извините, я не настроена философствовать с незнакомыми, – мне была неприятна эта назойливая деревенская жительница.

– Анекдот хочешь? – дыхнула Любка чесноком и кислым перегаром. – Два мужика в кабаке поспорили, что важнее счастье или здоровье? Один говорит: – Счастье! Другой долго думал, и заявляет: – Не, Дружище, здоровье. Вот несколько дней назад я встретил свое счастье – а здоровья не хватило, – Люба загоготала на всю деревню. – Пойдём, куколка, яиц тебе дам свеженьких, да хоть о жизни городской расскажешь. Мне пришлось подчиниться. Сумоистка и жердь – возражения неуместны. Любка за руку втащила меня в дом. Прошла в светлую комнату настоящей деревенской хаты, пропахшей былинами, лесом, немного подпольной сыростью и печным дымом, душицей, мятой. На окнах забавные занавески из прошлого в рюшках и кружевах. Домотканые половички пестрели на полу, вызывая детский восторг. Со стены над столом взирали строго лица из прошедшей эпохи, в сюртуках и античных платьях из барежа.

– Мой род, из аристократов, – заметила удивлённый взгляд хозяйка дома, выставляя на стол с накрахмаленной скатертью огромную круглобокую бутыль с мутной жидкостью, блюдо, доверху наполненное свежими, ещё со следами помёта яиц, и тарелку с ломтями сала, луковицу чищенную, украшенную душистым пучком укропа. – Садись, выпьем за знакомство, такого ты не пробовала ещё, городская! Любка, закатав рукава мужской рубахи, разлила пахучий самогон в граненые стаканы. Меня чуть не вывернуло от ядреного аромата дрожжей и отдаленного запаха лимонной цедры. – Пей, и вот так, – женщина разбила яйцо об блюдо и, задрав лицо к верху, влила себе в рот тягучую консистенцию. Внутренности скрутило в морской узел, по спине побежал холодный пот. Любовь закусила сальцом, облизнулась и срыгнула. – Будем знакомы, – в моей руке возник стакан. Пей-пей, только не дыши. Граненый опрокинулся мне в рот, следом залили яйцо, запихнули ветку укроп и шмат сала. – Ну как? Я ж говорила, Красапета, кайф! Даже бесплодие лечит мой самогон и туберкулёз! – она бахнула, не чокаясь, ещё одну порцию домашнего вискаря. – Сейчас будем бороться, чем ещё в деревне заниматься, а? И она поставила локоть на стол, кулак походил на гирю. Моя цыплячья лапка исчезла в жаркой ладони. Попыталась изобразить борьбу. Безвольно тощая ручка через минуту лежала на скатерти.