Парниковый эффект

– Фонограмму остановили, а Лерка за кулисы сбежала. Зрители понять ничего не могут, шумят, хлопают, – продолжал, все более распаляясь, делиться с ним впечатлениями Борис Михайлович. – Музыку минут через пять снова включили, дочь опять появилась и запела вживую, и это была катастрофа! Сначала она «петуха пустила», затем кашлять стала, а на втором куплете микрофон выронила и свалилась в обморок. Ее тут же унесли за кулисы, а мы с женой побежали следом. В гримерке она после нашатыря очнулась и забилась в истерике, так, что ничем ее было не успокоить. Кричит только, не слушая никого: «К черту все это! Не могу больше под „фанеру“ петь!» Пришлось ей скорую вызывать, об этом с утра уже все СМИ трубят.

«Хоть одно доброе дело сделал», – подумал о Ланцове Иннокентий Сергеевич, а вслух поинтересовался нынешним состоянием Леры.

Та, по словам отца, в настоящее время после уколов и капельниц спала в отдельной палате, а вся профессура ломает головы над ее диагнозом и говорит лишь о переутомлении и нервном по этой причине срыве.

Поинтересовавшись, чем он может ему помочь, Разумовский услышал от него то, чего более всего опасался. Зотов, глядя ему в глаза, потребовал рассказать о причинах его хождения по квартирам со странной просьбой и повышенном интересе к начальнику ЖЭКа.

– Соседи утром с женой поделились, когда про Леру узнали – Нонна с последнего этажа, генерал, у них оказывается те же проблемы. Объясните, что это все значит? – взял он за горло мертвой хваткой хозяина, и тот с испугом подумал: « Если признаюсь, Ланцову не поздоровится, знаю я этих нефтяников», а следом мелькнула крамольная мысль: «А может и черт с ним», но он ее сразу же от себя отогнал.

Как бы ни сопротивлялся он неизвестной болезни, та все же ежеминутно подтачивала его организм, и возрожденное в нем вирусом сострадание к людям и всплывший из глубин памяти главный врачебный принцип – «не навреди» – не позволили ему подставить под смертельный удар Ланцова, и он решил попытаться обмануть могущественного соседа, сомневаясь, что это ему удастся.

Стараясь казаться предельно искренним, Иннокентий Сергеевич объяснил ему свой интерес к начальнику ЖЭКа начавшейся в городе эпидемией птичьего гриппа. Ланцова же по некоторым симптомам он посчитал инфицированным, однако в дальнейшем все его опасения не подтвердились, и тот оказался совершенно здоров.

Изложив свою ложь на едином дыхании без сбоев и кашля, он почувствовал облегчение, но искушенного в таких делах бизнесмена объяснение его явно не убедило. Лицо его посуровело, он резко поднялся с дивана и, посмотрев сверху вниз на притихшего в кресле хозяина, с металлом в голосе заявил: «Ради дочери я на все пойду. Поэтому сообщите мне, если все-таки подтвердятся», на что Разумовский послушно кивнул головой.

С трясущимися от страха поджилками он проводил Бориса Михайловича и закрыл за ним двери на все замки, после чего, уже не сдерживая себя, жалобно простонал:

– Вли-ип… Оконча-ательно…

Когда же напуганная его стенаниями и громким лаем собаки из кухни выскочила супруга и набросилась на него с расспросами, дрожащим голосом выдавил из себя:

– Эп-п-п-пидемия… нач-чалась… жу-ут-т-кая…

Он готов был сейчас же, в чем есть, бежать в жилконтору, но жена уговорами, валерьянкой и рижским бальзамом привела его в чувство, и по настоятельному ее совету он дождался окончания рабочего дня и тогда уже позвонил Ланцову домой, потребовав от него незамедлительного свидания в нейтральном месте.

Василий Васильевич противиться его требованию не стал, и вскоре, договорившись о месте встречи, они сидели за дальним столиком в чешском пивбаре, недавно открытом на Комсомольской площади и заполненном в основном молодежью, что позволяло беседовать без опасений быть кем-то услышанными.

После того как одетая в национальный чешский костюм и паричок с коротенькими косичками молоденькая официантка поставила перед ними блюдо с закусочным ассорти и два запотевших бокала с пивом, Ланцов с наслаждением пригубил пенный напиток в отличие от своего визави, даже не взглянувшего на бокал, а тут же набросившего на него с обвинениями во вранье, обросшими после посещения им клиники и пугающего разговора с Зотовым новыми красками и доказательствами.

Выслушав его до конца, Василий Васильевич отрицать в этот раз очевидные факты не стал, а дожевав щупальце осьминога и разок кашлянув, спокойно без извинений и посыпания головы пеплом поведал профессору о своей неизвестной болезни и предложил ему самому разбираться во всех этих вирусах.

– Меня они, честно говоря, все меньше и меньше волнуют. Чувствую я себя замечательно, а если что-то еще полезное сделаю, так и вовсе ощущаю душевный подъем и радость, что день прожит не зря, – допивая остатки пива, объяснил он соседу, и лицо того исказила гримаса.

– А меня так все это в ужас приводит, – нервно отреагировал на его слова Разумовский, и Ланцов, ухмыльнувшись, подозвал официантку, и та через пару минут поставила перед ним новый бокал. Взяв его и слегка приподняв, он с откровенной издевкой предложил своему обличителю выпить за праведную жизнь без вранья, но тот оставил тост без внимания и попытался его отрезвить.

– Похоже, вы в своей эйфории чувство реальности потеряли, а все ведь гораздо серьезнее и, прежде всего, для вас самого. Это я как медик со стажем вам заявляю.

– Да плевать я на это хотел, надоело всего бояться, – отмахнулся от него Василий Васильевич и стал делиться воспоминаниями о том, как всю свою жизнь врал всем напропалую и воровал, где только мог, а потому и лишнее слово сказать боялся, теперь же намерен жить, ни на кого не оглядываясь, без лжи и по совести.

«Да, похоже, он безнадежен, – мысленно ужаснулся Иннокентий Сергеевич. – И меня вместе с собой погубит».

– Вы ведь, как я погляжу, тоже не ангел, иначе б так сильно не нервничали, – поддел его снова Ланцов. – Но это ваши проблемы, я никого учить не намерен, а уж тем более умышленно заражать. Ну, разве что вашего Тищенко, да и то только ради вас.

Его граничащие с детской наивностью рассуждения вконец взбесили профессора, и он, не выдержав такого над собой издевательства, взорвался:

– Вас скоро тронут! За одно место! И очень больно! Вы как единственный установленный распространитель инфекции для многих смертельно опасны! Меня вы уже осчастливили! А Зотов с генералом?! А остальные невинные жертвы?! Да стоит им об этом узнать, вас тотчас же на куски порвут!

Конечно же, Василий Васильевич не был уж настолько наивен и безрассуден, чтобы совсем отмахнуться от прозвучавших в его адрес угроз, поэтому напрямую спросил у соседа, чего собственно тот от него добивается.

«А действительно, что?» – спросил себя Разумовский и, немного подумав, предложил ему, сохраняя втайне от всех истинную причину и цели, лечь к нему в клинику и пройти там обследование с целью обнаружения этого вируса и дальнейшего его изучения ради всеобщего блага.

Первоначально Ланцов стать подопытным кроликом наотрез отказался, затем после увещеваний и разъяснений профессора долго не соглашался, ссылаясь на занятость на работе, и все же мощным воздействием на его ставшую уязвимой совесть и обвинениями в эгоизме Иннокентий Сергеевич, хотя и с большим трудом, добился его согласия.

Обговорив сроки госпитализации и расплатившись по счету, они оделись и покинули заведение, и, оказавшись на улице и вдохнув полной грудью морозного воздуха, Василий Васильевич, пройдясь до угла дома, остановился и, устремив свой взор к светящимся в темном февральском небе трубам районной ТЭЦ, с минуту неподвижно на них смотрел, а в ответ на вопрос удивленного этим зрелищем Разумовского, объяснил ему:

– Горы при лунном свете вспомнились.

– Да вы, оказывается, поэт, – поиронизировал тот, и тут же позади них послышался женский крик, заставивший заговорщиков обернуться. С призывом остановиться к ним в накинутом на плечи пальто и съехавшем на сторону парике с косичками неслась во весь дух обслуживавшая их официантка.

Подбежав, она дрожащей рукой в перчатке протянула Ланцову недополученную ими сдачу в размере пятидесяти шести рублей и стала со слезами на глазах извиняться за свой обман, и Василий Васильевич, забрав у девушки деньги, слегка пожурил ее, а затем успокоил, сказав, что подобное в ее жизни больше не повторится, после чего с торжествующей улыбкой взглянул на профессора.

«Да он не поэт, а алхимик какой-то. Второй раз за сутки дерьмо в чистое золото превращает», – мысленно изумился тот, после чего они распрощались и, соблюдая правила конспирации, разошлись по своим жилищам.

При входе в подъезд Ланцову ударил в нос резкий и тошнотворный запах, и он поитересовался у испугавшейся его появлению престарелой консьержки причиной происходящего, услышав в ответ, что приезжавшие недавно по распоряжению Полукаева санитары травили в подъезде насекомых и грызунов.

Проживавший прямо над ним на втором этаже Полукаев занимал солидную должность в городской санитарной службе, вел довольно разгульную жизнь и, состоя в третьем браке, слыл отъявленным ловеласом и выпивохой, что сразу же навело Ланцова на мысль об истинных целях этой масштабной химобработки и ему тут же вспомнились предсказания Разумовского, что не вызвало у него, однако, панических настроений и желания отказаться от намеченных планов.

Глава 5

Перед тем как лечь в клинику, Василий Васильевич довел до логического конца задуманные им проекты и, прежде всего, добился от Игоря выполнения незавершенных им ремонтных работ в помещениях ЖЭКа, хотя тот, лишившись отцовского покровительства, испытывал серьезные материальные затруднения. Невзирая на это, Ланцов в своих требованиях к нему был непреклонен и на уступки сыну не шел, но попытался все ж таки убедить его в своей правоте, однако Игорь, не обращая внимания на все его доводы, отказывался его понимать и смотрел на отца, как на умалишенного. Поэтому расстались они по завершении всех работ, словно чужие – холодно и подчеркнуто официально, и Василий Васильевич с горечью сделал для себя неутешительный вывод: «В мать свою весь пошел, потому и вирус его не берет».

В те же дни согласно договоренности его посетила официальная делегация райцентра Осоки во главе с первыми лицами. За неделю до этого он связался по телефону с их самым главным и сообщил ему о своем безвозмезном даре. Тот первоначально решил, что его нагло разыгрывают, после чего, протестировав собеседника, долго не мог поверить его словам, а когда все ж таки осознал, что это не розыгрыш, принялся благодарить от всего сердца Василия Васильевича и клясться ему, что возродит очаг местной культуры. Однако Ланцову одних его обещаний показалось мало, и он пожелал зафиксировать их в юридическом документе.

После того как в присутствии высоких гостей он подписал у нотариуса в пользу райцентра дарственную на дачу, оставив себе лишь купленный, как посчитал он, на трудовые доходы катер, растроганные его щедрым даром «осоковцы» предложили ему обмыть этот исторический документ в ресторане, но он, сославшись на занятость, от выпивки отказался, пообещав приезжать к ним в свободное время на рыбную ловлю.

Но и на этом Ланцов не остановился и, окрыленный своим благородным поступком, продал за выходные на авторынке предназначенный для поездок на дачу свой почти новенький джип и перечислил все до копейки деньги на развитие музыкальной школы, где год назад вместе с земляками Шукурова производил ремонтно-строительные работы, а на «сэкономленные» в ходе их выполнения бюджетные средства и приобрел себе этот внедорожник.

Разумовский все это время сохранял за ним койко-место, ранее занимаемое покинувшим со скандалом клинику Авелем, и когда, казалось бы, все намеченное Василием Васильевичем было успешно завершено, и он с чистой совестью мог лечь на обследование, в дело снова вмешалась питерская погода.

После непрогнозируемой синоптиками трехдневной оттепели крыши значительного числа городских домов массово дали течь, и в квартиры последних этажей хлынули с потолков потоки талой воды, а на головы расслабившихся было горожан снова полетели сосульки. Оставить Ларису один на один с осаждавшими жилконтору взбешенными новым природным катаклизмом жильцами Ланцов, конечно ж, не мог, а потому, засучив рукава, приступил к ликвидации очередного стихийного бедствия.

Чтобы как можно быстрее очистить крыши от снега и заделать в них дыры, нужны были дополнительные рабочие руки, а для этого требовалась не предусмотренная госбюджетом наличка, и Василий Васильевич быстро распродал знакомым частникам припрятанные им еще с прошлого года для сына стройматериалы, инвентарь, инструменты и моторное топливо, а вырученные за это деньги пустил на оплату нанятых им на стороне работяг.

Такой креативный, но не вписывавшийся в рамки закона подход позволил ему за несколько дней разобраться с протечками, после чего к нескрываемой радости Разумовского он со спокойной душой отправился на больничную койку, оставив на хозяйстве Ларису.

Его госпитализация прошла буднично, и с направлением за подписью Разумовского и спортивной сумкой в руке он появился утром на отделении, где дежурная медсестра записала его в регистрационном журнале, а после проводила в палату с двумя еще спавшими в это время соседями. Там, разложив прихваченные с собой из дома вещи и переодевшись в спортивный костюм, он, вымотанный за последние дни работой, завалился по их примеру на койку и тут же заснул, однако уже через час был поднят с постели и направлен к завотделением, с нетерпением ожидавшему Василия Васильевича для согласования с ним плана его диспансеризации.

Всю последующую неделю он послушно мотался по кабинетам врачей, где его детально осматривали, прослушивали, просвечивали, брали анализы и вели собеседования разного рода специалисты, не посвященные в истинные цели обследования, но каких-либо значимых результатов это не принесло, а лишь добавило ему знаний о возрастных своих патологиях и накопившихся за годы жизни болячках, но никак не приблизило к разгадке главной болезни.

Не желая расписываться в своем бессилии, Разумовский придумывал и проводил все новые и новые исследования и эксперименты, а в разговорах наедине призывал Василия Васильевича к мужеству и терпению, когда же на десятый день тот не выдержал и засобирался домой, рассказал об отправленных им в институт микробиологии своему товарищу его проб и анализов и уговорил еще на несколько дней задержаться до получения результатов.

За все это время Нина Петровна посетила его лишь раз. Принесла в пакете коробку сока, пачку печенья и несколько яблок, справилась о его здоровье и для приличия посидела минут пятнадцать, а уходя, заявила, что намерена подать на развод и раздел совместно нажитого имущества, что, впрочем, не произвело на Василия Васильевича должного впечатления, и он вместо ожидаемой женой реакции отделался гробовым молчанием.

В отличие от жены Лариса навещала его практически ежедневно, подкармливала домашней пищей, рассказывала о производственных буднях и обстановке в трудовом коллективе, отвлекая этим начальника от больничной рутины. В остальное же время ее разве что скрашивали визиты сотрудников правоохранительных органов к соседу по палате Антону, переведенному из реанимационного отделения за день до появления там Ланцова.

Этот учащийся индустриального колледжа попал на операционный стол со сквозным пулевым ранением брюшной полости и показал на первом допросе, что стал жертвой грабителей, выстреливших в него около общежития при попытке оказать им сопротивление.

Записав его слова в протокол, следователь взял с него заявление, после чего его ежедневно стал посещать опер в штатском, по несколько часов изводивший Антона своими вопросами, однако тот твердо стоял на своем, когда же оперативник их покидал, ругал почем зря продажных ментов, отравляющих жизнь честным и ни в чем не повинным людям.

– Оправдываюсь перед этим «козлом», будто сам в себя выстрелил! – искренне возмущался он, и ему всякий раз вторил с соседней койки Серега – кряжистый сорокалетний мужик с одутловатым лицом и перебинтованной головой.

– На хрена ж им бандитов ловить, проще с тобой трындеть! Сидит здесь в тепле, а зарплата капает! А мы за них отдувайся! Я одного «баклана» пьяного хотел в трамвае на место поставить, вот и схлопотал себе по башке! Пускай нам тогда оружие, как в Америке, раздадут, сами себя без них защитим!

Для поддержания боевого духа Серега движением фокусника извлекал из хозяйственной сумки пластиковую бутыль с надписью «ряженка», встряхивал ее несколько раз, после чего наливал из нее в кружку прозрачную с резким запахом жидкость.

– Василич, ты как? Соточку маханешь? – каждый раз предлагал он Ланцову, однако тот, не желая участвовать в их пустом трепе, отказывался. Он и сам прежде, мягко говоря, не любил милицию и не скрывал этого, но сейчас, видимо, в силу болезни и набившей ему оскомину болтовни соседей пришел к неожиданному для себя выводу: «Чего ментов-то во всем винить, они такие же, как и мы, не хуже и не лучше. Не с Марса же они порядок у нас наводить прилетели и за всех отдуваться. Тут каждый сам на себя должен взглянуть и за свои поступки ответить, тогда и толк будет».

Его уверенность в своей правоте еще больше окрепла, когда он выяснил у Разумовского, что сосед его никакой не герой, а обычная жертва бытового алкоголизма, свалившаяся в пьяном виде с лесов на стройке, откуда его и доставили с черепно-мозговой травмой на скорой, однако изобличать до поры до времени Серегу не стал.

После недели напрасных хождений оперативник больше не появлялся, и в палате установился больничный покой, нарушаемый лишь нетрезвыми разглагольствованиями Сереги, волшебным образом, не покидая стен клиники, восполнявшего свой запас «ряженки», и Разумовский предложил Василию Васильевичу перевести его в другую палату, но тот отказался.

На двенадцатый день к нему приехал после работы младший сын Вадик, узнавший от брата о попавшем в больницу отце, и тот был приятно удивлен его появлению, повел сына в холл на первый этаж, где, устроившись в углу на диване, объяснил ему, что проходит здесь плановое обследование, связанное с гипертонией.

Вадик был в курсе размолвки родителей и вызвавших у брата и матери резкое неприятие поступков отца, но к радости Василия Васильевича выслушал все его доводы, во многом с ним согласился и осудил только за супружескую измену. В этом Вадик был непреклонен, объяснений отца слушать не захотел, лишь удивился его жестокому ничем не оправданному признанию матери в своих похождениях, принесшему ей лишь боль и страдания.

– Не мог я от нее этого скрыть, – сказал, опустив голову, Ланцов.

– Почему? – удивился Вадик.

Василия Васильевича так и подмывало признаться ему в своей болезни, но уговор с Разумовским он нарушить не мог, поэтому, не ответив, поднялся с дивана, достал сигареты и пошел на улицу перевести дух.

Во время неспешного перекура в отведенной для этой цели беседке он думал о странностях в поведении сына. Тот с самого начала повел себя так, словно был заражен им, но этого быть не могло, поскольку в новом году они еще не встречались.

Размышляя об образе жизни сына и своем критическом к нему отношении, он осознал вдруг, что абсолютно его не знает и, видимо, напрасно считал лоботрясом, не приспособленным к жизни. Тот просто уродился таким бессребреником – порядочным и отзывчивым, близким ему сейчас по духу и взглядам на жизнь, и, придя к этой мысли, отправился ее проверять.

Когда он вернулся, Вадик уже допивал из пластикового стаканчика купленный им в автомате кофе и на вопрос отца о его делах и здоровье ответил, что абсолютно здоров и жизнью своей доволен, и Ланцов с удовлетворением подумал о нем: «Вот тебе и недоумок», после чего, поблагодарив сына за понимание и поддержку, пожелал ему скорого завершения диссертации и отправил домой к семье.

Тот, перед тем, как уйти, сообщил ему о твердом намерении матери подать на развод, так как, несмотря на все его уговоры, она не в силах простить отцу супружескую измену.

– Имущество она потерять боится, для нее это главное в жизни, – сухо отреагировал на его слова Ланцов, удивив этим сына.

– А для тебя?

– Для меня раньше тоже, – признался Василий Васильевич, и Вадик в очередной раз удивился метаморфозе, произошедшей с отцом, но тот вместо объяснения буркнул ему что-то невнятное о жизненных ценностях, чем окончательно затуманил голову сыну.

Ночью из-за сильного храпа Сереги и не покидавших его мыслей о сыне он долго не мог заснуть, когда же ему это, наконец, удалось, то вновь оказался на том ужасном «партийном» собрании, откуда месяц назад пытался в страхе сбежать.

На этот раз одетый в черный камзол с кружевным белым воротником и темный длинноволосый парик, он сидел на скамье недалеко от президиума среди многочисленных зрителей и, мысленно осознав, что никому до него нет дела, перестал волноваться и стал наблюдать за происходящим на сцене.

Там в это время стоял со склоненной головой перед столом президиума знакомый ему уже бородатый старик, а когда председательствующий подал ему пергамент с написанным текстом, взял его в руки и опустился перед столом на колени.

«Совсем старика замучили, – мысленно посочувствовал ему Ланцов. – Чего же он натворил такого? Жене что ли изменил?»

В этот момент сосед по скамье повернулся к нему и сказал что-то с ехидной улыбкой на непонятном ему языке, и Василий Васильевич, окончательно осмелев, покачал в ответ головой, на что сосед злорадно хихикнул, и Ланцов еле сдержался, чтобы не отвесить ему затрещину.

Тем временем старец, держа левой рукой перед глазами пергамент, опустил вторую ладонь на лежавшую на краю стола толстую книгу, после чего хрипловатым голосом стал зачитывать текст, и в какой-то момент Ланцов разглядел скатившуюся по его щеке слезу, но никого из присутствующих это не тронуло, а вызвало лишь саркастические улыбки и язвительные смешки.

Неожиданно для себя Василий Васильевич вдруг стал понимать речь обвиняемого, продолжавшего читать по шпаргалке:

«…преклонив колена перед вашими высокопревосходительствами, достопочтенными господами кардиналами, генеральными инквизиторами против еретического зла во всей вселенской христианской республике, имея перед очами святое евангелие, которого касаюсь собственными руками, клянусь, что всегда верил и ныне верю…»

– Василич! – громко, словно со стороны позвали Ланцова.

– «…и впредь буду верить во все, что считает истинным, проповедует и чему учит святая…» – уже приглушенно, словно издалека доносились до него слова старика.

– Василич, проснись! – настаивал некто, и Ланцов, приоткрыв глаза, увидел склонившегося над ним Антона, попросившего у него сразу мобильник.

Василий Васильевич бросил взгляд на часы, показывавшие без четверти два.

– До утра не мог дотерпеть?

– Сил больше нет. Оперу позвонить надо, на моем деньги закончились. – Парень был явно на взводе, а когда он закашлялся, Ланцов сразу все понял, быстро дал ему телефон, и тот, сжимая его в руке, выскочил в коридор.

Очевидно, звонок его и в самом деле был важным и срочным, поскольку менее чем через час знакомый им опер появился в палате в сопровождении сержанта с оружием, и первым делом они надели на Антона наручники, а после уже, усевшись на стулья и не обращая внимания на присутствие посторонних, с головой погрузились в его леденящие душу признания.

Как явствовало из них, Антон был участником вооруженного нападения на инкассаторов, расстрелянных поздним вечером им и его приятелями в Московском районе города, где в перестрелке он и схлопотал себе пулю в живот. Когда же налет ими был завершен, «подельники» погрузили его в стоявшую в стороне машину и скрылись с инкассаторскими баулами. Везти раненого Антона в больницу они, естественно, не рискнули, а потому, сочинив ему по дороге легенду для следствия, привезли его в соседний с общежитием двор, посадили там на скамейку и вызвали с его мобильного скорую.

К утру, когда показания обвиняемого были подробно записаны в протоколе допроса, все проведшие бессонную ночь участники следствия были морально опустошены и физически обессилены.

Ланцов с Серегой не шевелясь лежали на койках и переваривали услышанное, Антон, сопровождаемый сержантом, отправился в туалет, опер же в это время связался с начальством, доложил обстановку и продиктовал адреса остававшихся на свободе троих соучастников, после чего, расслабившись и повеселев, поблагодарил невольных свидетелей за выдержку и терпение, но строго предупредил их о необходимости сохранять тайну следствия.

– А как же… Мы это… Законопослушные… Полицию уважаем… – проблеял с койки Серега, Ланцов же в свою очередь поинтересовался:

– Выходит, вы сразу его заподозрили?

– Конечно, иначе б я сюда не мотался. Мы эти два огнестрела сразу же между собой связали, но скажу откровенно, если бы не признание, вряд ли вину его доказали, хотя друзей его проверяли, – объяснил им оперативник. – Время было вечернее, налетчики в масках, очевидцы их практически не запомнили, а инкассаторы оба убиты. Пуля же, что его ранила, навылет прошла, мы ее так и не обнаружили. Он когда позвонил, я ушам своим не поверил.