До третьей звезды

Михаил Лебедев

До третьей звезды

До третьей звезды

Часть первая. Дни затмения

И мне дано понять, что, пока я сижу в этой щели, меня не тронут. Даже ещё страшнее: меня отделили от человечества, как отделяют овцу от стада, и волокут куда-то, неизвестно куда, неизвестно зачем, а стадо, не подозревая об этом, спокойно идёт своим путём и уходит всё дальше и дальше…

Аркадий и Борис Стругацкие. За миллиард лет до конца света

Глава 1. Стольников

Ночью приходил заяц. След рассказал, что пришёл он от Амосовых, покормился под двумя яблонями, сделал пару скидок и убежал вдоль забора к домику сторожа.

«Опытный, – отметил Стольников, прикуривая сигарету. – Там собаки на привязи. Развлекался. Петли, что ли, поставить?»

Знал Николай, что петли на зайца ставить не будет: лень, да и не ставил их никогда, только в старых охотничьих журналах читал, когда был молод, азартен и имел два ружья. Кроме ружей, имелась короткая компания друзей-товарищей, с которыми хорошо было выезжать на природу: весной на утку, а по снегу – на боровую дичь.

Зайцев тоже стреляли, бывало, но редко и по случаю. Зайца с гончей нужно брать, а собак у них как-то не завелось, хоть и мечталось. Да и привозили с тех охот по паре птиц в лучшем случае. В азарте отстоять зорьку, расстреляв впустую патронташ по редко налетавшим уткам, да у костра вечером посидеть под рюмку-другую-третью со старыми приятелями – вот и всё удовольствие. И немалое удовольствие, если вспомнить.

Жёнам только непонятное – ну да им и футбол непонятен был, и рыбалка, и давно заброшенный преферанс. Хорошо, что в природе всё правильно устроено, строго по гендеру. Мужчина в торговом центре, тоскливо сидящий с кучей пакетов у примерочной, столь же нелеп, как и женщина, выпивающая у костра разбавленный спирт под чёрный хлеб с салом.

Большинство друзей-товарищей остались в прошлом. Или вообще уже там, где все мы когда-нибудь будем. Старая горизонталка пылится дома в сейфе, не чищенная уже года три. А зря. Сюда бы её привезти: тихо на дачах пока, но бережёного бог бережёт – в прошлую эпидемию обошлось, да кто знает, как всё обернётся в нынешнюю. Зайцы опять же.

Стольников дошёл до мангала, выбросил бычок в припорошённые снегом угли.

«Скоро совсем завалит, – идя по тропке к избе, думал Николай. – Да и хорошо: лопату в руки, чтоб вспотеть, – и в итоге ровные дорожки с сугробами по краям, морозец под тридцать, натопленная изба – красота. Так и до Нового года дотянешь опять. Жена приедет, Лена порадуется уличной ёлке. Гирлянду бы проверить, игрушки посмотреть. Ладно, завтра».

В прогретой с вечера избе Стольников умылся, лениво наблюдая в зеркале надоевшее лицо в бороде с изрядной уже проседью, поставил в микроволновку вчерашнюю картошку с тушёнкой, достал из холодильника ополовиненную бутылку, включил телевизор. Плейбук за завтраком читать неудобно, проще полюбоваться официальной действительностью: под спирт нормально заходит, практически как новости из «Звёздных войн». Смешно и страшно – не у Джорджа Лукаса, понятно, а у Фёдора Земскова. Оба фантазёры. Жаль, что у второго фантазия обратилась реальностью. Но сколько осталось тех, кому жаль?

Николай налил рюмку, махнул под картошку с телевизором. Там красивая женщина рассказывала о гениальных инициативах вождя на совещании глав Двенадцати. Лидеры мировых держав обсуждали объёмы помощи странам третьего мира в наступившую эпоху пандемий. Земсков сообщил, что Четвёртая вакцина, разработанная в Новосибирске, оказалась ещё эффективнее Третьей. И что мы опять готовы её поставить Бразилии, Индии и Африке. Практически бесплатно. «Практически», – дикторка пыталась интонационно совместить сердобольность к падшим и презрение к внешним осквернителям исторической памяти. Странно, но у неё получалось.

Остальные главы стран дюжины вежливо слушали с каменными лицами. Выпуск перешёл к новостям Первой Антидопинговой Олимпиады: в Иркутске корейцы выиграли парный заезд в буере, в Томске местная спортсменка стала победительницей по сольному дельтаплану. В общем медальном зачёте Россия оторвалась от Абхазии уже на тринадцать очков.

Стольников налил ещё рюмку за победу российского спорта. Про то, что Бразилия с Индией снова вежливо отказались от российской вакцины, вчера написали в плейбуке. Почти уже без издевательских интонаций: Россия опять в жопе со своей вакциной, а на Румынию обрушился снегопад. Стабильность.

Зазвонил телефон.

– Коля, баню топишь сегодня? – голос Рымникова завывал, как метельный ветер в печной трубе. Связь барахлила третий день.

– Затоплю, если хочешь.

– Давай, топи. Приедем с Лёхой через пару часов. Что привезти?

– Ага. Значит, масла подсолнечного, пива, сала можете взять, закуски какой. Мясо есть, сейчас замариную. Выпивку по личным предпочтениям. А так у меня имеется, ты в курсе.

– Понял. Всё, жди.

* * *

Вася Рымников никогда и никуда не добирался в оговорённый им самим же срок. Ещё в институте его прозвали Опоздайка. Как-то там он рифмовался с Апдайком в большой факультетской поэме, которая досталась им от старшекурсников. Фольклорная летопись факультета полулегально велась несколькими поколениями студентов. Прозвища, означенные в ней преподавателям, прилипали к ним намертво и вполне могли присутствовать на могильном камне наряду с фамилией и датой смерти: «Владимир Сергеевич (Таракан) Стрельченко. 19..–20..»

Стольников не знал, жив ли сегодня бывший завкафедрой русской литературы Таракан. Скорее уже нет, чем ещё да. Сколько ему было, когда они отметили в поэме его тараканьи усы? Лет тридцать пять, наверное. В принципе, мог бы и жить ещё, но Первая пандемия выкосила многих пенсионеров, да и Вторая была ничуть не заботливее. Так что вряд ли.

Не самый вредный мужик был этот Таракан – по слухам, едва ли не он сам зачинал памятник факультетской андеграундной культуры ещё в своём студенчестве. Сколько лет после нас просуществовала «Педагогическая поэма»? Неизвестно. Время менялось медленно, но необратимо. Может, и сейчас она хранится на каком-то забытом нелицензированном носителе, кто знает. Ябпочитал, как говорили когда-то в свободных интернетах, да кто ж тебе даст.

Николай достал из холодильника добрую часть свиной шеи, порезал на порционные куски в пол-ладони, слега отбил тыльной стороной лезвия тяжёлого ножа, щедро посыпал специями, купленными на рынке у знакомого узбека, добавил лука и ломаного лаврового листа, крепко перемешал мясо в кастрюле, накрыл крышкой. Никакого, прости господи, уксуса, сухого вина или кефира. Мясо должно быть мясом, а не сопливой декадентщиной. Рубленый натурализм Маяковского против унылого акмеизма Ахматовой. Так победим.

Почему-то тогда все они исповедовали Маяковского. Лёшка Куницын однажды прямо на лекции сцепился с Тараканом, который недоумевал, как можно себя чистить под Лениным? Ясно, что в метафорах Лёшка понимал чуть более вялой весенней мухи, кружащей в аудитории, но спорил яростно, напирая на революционность формы, а не содержания. Таракану спор с безграмотным неофитом быстро надоел, и он отправил Куницына в коридор проповедовать птицам и первокурсникам.

Никому уже не интересен Маяковский. Все переболели чужими и своими стихами, выросли из возраста и времени надежд, когда рифма обнажала и уточняла мысль, не доваренную прозаической частью организма. Когда строчки в столбик выплёскивали смыслы, бродившие внутри тебя и снаружи тебя. Тебя и других.

Хорошая книжка получилась у Лёшки – единственного из нас, кто решился предъявить публике свои пьесы, раз и навсегда прояснить, графомания это или нечто большее. Оказалось, что нечто большее, если верить паре благожелательных столичных критиков. Но мы и без них это знали, и Куницын знал, но у него к тому времени намечалось слияние с поглощением конкурентного бизнеса, которые не оставляли времени и места для каких-то там пьесок. Кончился бизнес закономерным итогом. Но хоть книжка осталась.

Так-то у всех что-то осталось нестыдное в анамнезе: сборник драм и комедий, либеральная газета, политический опыт. Юность нестыдная была, молодость, любовь какая-никакая. Грех жаловаться, в общем. Итог не очень хорош, понятно, но у кого он сегодня хорош из поколения, потрёпанного дарованной свободой и закатанного в угрюмость нынешнего бытия?

До приезда гостей, по прикидкам Стольникова, оставался час. Он наколол на щепу полено, оторвал пласт бересты и разжёг мангал. Баню решил затопить позже – всё равно вначале за стол, а там уж как пойдёт. Открыл плейбук, сделал запись, закрыл.

* * *

Старенький «Фольксваген» Рымникова прибыл на удивление почти в оговорённый срок – то есть с опозданием минут на пятьдесят. Из тёплого салона, застёгивая куртку, выбрался под лёгкую метель Алексей. Василий, весело сверкнув очками, вынул из багажника позвякивающие пакеты с городской снедью. Обнялись.

– Чего задержались-то? – Николай подхватил у Рымникова пару пакетов и первым двинулся по тропке в сторону дома.

– Ты Опоздайку не знаешь? – ответил в спину Куницын. – Вначале он ко мне на полчаса позже приехал, потом потащил зачем-то на Хитрый рынок, хоть по пути магазинов навалом. Чисто Земсков.

– Я опаздывать начал, когда вождя твоего никто в лицо не знал, – Василий стряхивал снег с ботинок, долговязо разуваясь под вешалкой. – Наговариваешь ты на меня, Лёшенька. Тапки где, Коля?

– Вон, мои возьми. Я в валенках пока, всё равно сейчас идти дрова в баню подбрасывать. Давайте, чего у вас там из холодных закусок, на стол. И напитков. Я сейчас картошку с мясом метну.

Поляну накрыли быстро, по-мужски: помидоры пополам, огурцы повдоль, соль отдельно. Сало толстыми ломтями, хлеб, мясо и рюмки. Вроде всё. А то салаты какие-то ещё, прости господи. Выпили за встречу: парни закупились акцизной водкой, потратились. Потом ещё по одной под горячее.

– Ладно, пойду баней займусь, – Николай вышел, впустив в избу небольшое облако холодного пара внешнего мира.

Рымников включил телевизор, там в записи вчерашний «Спартак» мучился с «Росгвардией». Результат известный – 1:1.

– Ты ему скажешь или я? – спросил Василий.

– Ну, давай я.

– Сразу надо было. Как вот теперь?

– Как-нибудь. Язык не поворачивался. Да и какая разница.

Сидели молча, наблюдая, как «мусора» возят «мясных». Стольников вернулся, сбросил у печки охапку поленьев.

– Через двадцать минут готова будет. Давайте ещё по одной.

– Давай, – Василий наполнил рюмки, посмотрел на Куницына.

– Предлагаю за Лену твою, – в большой мужицкой лапе Алексея хрусталь смотрелся нелепо. – Взяли её вчера.

Николай выпил на автомате, и вместе с холодной водкой падала в судорожный желудок единственная спасительная мысль «врут, розыгрыш». И тут же растворилась в неизбежном понимании «не врут». А потом постоянно всплывало рефреном «вот тебе и Новый год», «вот тебе и Новый год».

– Как? – вопрос не в смысле риторики и эмоций, а чисто технический. «За что?» давно уже спрашивать было бессмысленно – хоть Бога, хоть человеков. Оставалась конкретика.

– Вроде бы дома поздно вечером, как обычно у них, – Алексей говорил спокойно, даже, казалось, флегматично. – Блокировка, обыск, арест. Юра рассказал на рынке.

– Торгует?

– А что ему остаётся? В четырёх стенах сидеть?

– Да понимаю я, это так.

Рымников налил всем, поёрзал на стуле, выпил.

– Позвонил одному вхожему. Может, завтра-послезавтра расскажет чего.

– Хорошо.

Куницын поднял рюмку:

– За Лену. Как-нибудь всё… От меня тут толку, сам понимаешь.

– Понимаю. Давай.

Чокнулись. В телевизоре футбол сменился конкурсом патриотической песни «Голос Родины». Юноша из Рязани чистым лемешевским тенором пел что-то про берёзовый сок. Очень душевно пел, закрывая глаза от переполнявших радостных чувств. Нет, не от чувств – просто слепой от рождения. Жюри было в курсе.

– Ладно, шагайте в баню, – Стольников выдал приятелям из холодильника две бутылки пива. – Я не пойду.

Рымников с Куницыным понимающе приняли пиво и пошли парить сочувствующие тела.

Николай выключил телевизор и попытался отключить эмоции, чтобы найти выход из давно и тоскливо ожидаемого провала надежды на лучшее. Выхода не было – он знал – просто следовало зацепиться за какую-то реперную верёвку, чтобы не рухнуть в пропасть конечного финала. Суицидальная статистика в России била все европейские рекорды последнего десятилетия: ролики с убедительной статистикой на этот счёт во множестве можно было увидеть в плейбуке – не в телевизоре, понятно.

* * *

Леночка родилась третьего января, и с тех пор Новый год у Стольникова длился три дня, независимо от срока назначенных правительством каникул для трудящихся. «Ребёнок-праздник», – называла её Юля, первая жена: и за дату рождения, и за яркий, искристый, смешливый характер.

После развода ребёнок-праздник оправдывал свой семейный титул во время еженедельных встреч с Николаем. Леночку смешило всё: белки в парке, мороженое в кафе, звонок телефона, лужа во дворе. Дома они вдвоём бесились так, что соседи укоризненно качали головами при встрече.

Потом Стольников женился на Рите, а у Леночки появился отчим Юра, Юрий Пермяков, ведущий инженер на заводе строительных пластмасс, ныне пораженец. Ребёнок-праздник умудрился всех примирить и подружить вокруг себя. Пару раз и Новый год встречали семьями («вот тебе и Новый год»), а уж день рождения Леночки – обязательно.

Дочь росла, Николай писал смелые статьи в своей газете, но ощущение праздника стиралось то ли взрослением Лены, то ли тускнеющим временем. Стольникову долго хотелось верить в то, что время здесь ни при чем – просто ребёнок-праздник вырос во взрослую красивую девушку, для которой друзья и свойственные возрасту влюблённости закономерно стали важнее отца. Наверное, и это тоже, но вместе со взрослением дочери менялся мир вокруг, и менялся много быстрее, чем Лена.

Николай точно знал, когда ребёнок-праздник окончательно исчез, превратившись в самостоятельную единицу взрослого человеческого мира. Юля умерла, когда дочери исполнилось двадцать. Умерла внезапно от обычного инфаркта, задолго до всей этой печальной нынешней вирусной чехарды. На похоронах – тогда ещё можно было хоронить по-старому – Лена была окаменевшей, как мёрзлая могильная земля. Весной земля оттаяла, могила обычным образом просела. Стольников с Юрой могилку поправили, а Лену поправить до конца так и не смогли.

Рита править её не могла и не хотела, просто приняла Лену новую, жёсткую, сильную. Приняла и отогрела. Смогла то, что не получилось у Стольникова. Рите было проще, она не знала ребёнка-праздника до знакомства с Николаем, не могла помнить ту маленькую белокурую бесятину, которая была и осталась лучшим в жизни Стольникова.

А жизнь катилась привычной колеёй: Николай дорос до главного редактора, у Юры на заводе карьера тоже ладилась, Рита наконец защитила кандидатскую по теме истории брежневизма. Но вокруг уже постепенно что-то рушилось, осыпалось под давящим грузом тяжёлой всеобщей могильной плиты. Официально осуждаемая, но фактически возрождённая цензура делала работу Стольникова всё более бессмысленной, бизнес Куницына благополучно прибрали к рукам новые люди с холодными глазами и правильными удостоверениями, депутатство Рымникова благополучно завершилось после команды сверху на зачистку местного политического поля.

Первые пораженцы появились вскоре после Новой Конституции. Никто не знал принципа отбора: человек жил обычной жизнью, растил детей, ходил на службу, смотрел сериалы, но однажды к нему приходили люди в неприметной одежде, предъявляли постановление комитета по правам граждан, проводили ленивый обыск, навечно блокировали доступ к интернету и мобильной связи, знакомили под роспись с положением, исключающим возможность пораженца избирать и быть избранным в любые органы власти, вежливо прощались и отправлялись дальше по своим строгим государственным делам.

Поначалу включилось возмущение плейбучной общественности и сдержанное осуждение западных правительств. Но Западу лидер нации напомнил о Великой Отечественной и Первой пандемии, а плейбучным активистам и прочему населению телевизор рассказал, что незначительное поражение в правах мизерного количества не вполне сознательных граждан направлено на повышение качества избирательный системы. Что же касается самих пораженцев, то они остаются в общем и целом такими же россиянами, как и остальные. Иметь свои взгляды на окружающую действительность волен каждый, но нужно иметь и мужество понимать, что эти взгляды категорически не разделяет подавляющее число жителей страны, и спокойно принимать факт отлучения от социальных сетей. Деды не знали интернета, а сломали хребет фашистской гадине. Вот и всё, вот и не надо тут. Живите себе дальше, работайте, плодитесь и размножайтесь. А не хотите – пойдёте этапом в исправительный лагерь согласно полученному статусу, доказывать своим трудом полезность и преданность обществу.

«И животноводство», – шутил тогда из Стругацких под телевизор Куницын. Через пару месяцев Лёшку поразили в правах. Потом Юру и вскоре Леночку.

Лена к тому времени давно жила отдельной взрослой жизнью – снимала квартиры на городских окраинах, регулярно меняла работу. То пропадала на несколько месяцев, то объявлялась неожиданно и могла несколько дней жить у Стольниковых. Леночка с Ритой подолгу за бутылкой вина обсуждали романтические отношения дочери с мужчинами, выгоняя Николая с кухни. Он не возражал, был счастлив присутствию Лены в доме, её отношению к жене как к подружке.

Дочь уходила, и тогда Рита рассказывала то, что Стольникову знать следовало. Не всё, конечно, но он и этому был рад. Через Риту же передавал невеликие деньги, когда Лену поразили в правах. Официально вынесенный приговор не считался основанием для увольнения с работы, но любой руководитель понимал политику партии и правительства правильно, и рекрутинговые агентства понимали, да и сами пораженцы. У мусорных баков поздними тёмными вечерами выстраивались очереди из стеснительных людей. Некоторые держали за руку ребятишек.

Юра, потеряв работу, поначалу, как нормальный русский человек, запил. Лена жалела отчима, но навещать его перестала. Он иногда приходил к Стольниковым относительно трезвым, жадно глядел, как Николай разбавляет спирт, и, стоило Рите выйти из кухни, тут же умоляюще подмигивал Стольникову и показывал дозу промежутком между большим и указательным пальцем. Николай жалел, наливал. Потом ужинали, разговаривали о Лене и о жизни в целом, затем Юра вдруг резко отказывался от очередной налитой рюмки, вставал и нетвёрдой походкой уходил в ночь.

Через полгода сумел выйти из цикличного алкогольного состояния. Стал разводить кроликов на даче, но как-то с животноводством у него не заладилось. Но завёл в тот период знакомство в мясных рядах Хитрого рынка и теперь торговал там бараниной фермера из отдалённого района области. Тот честно с Юрой рассчитывался раз в месяц, что для пораженца могло считаться достижением вершины успеха. И с Леной отношения у него наладились, и зарабатывал теперь он в иной месяц больше, чем Николай своими внештатными публикациями, даром что пораженец. Юра, выходит, и узнал первым об аресте Леночки.

* * *

– Подниметесь? – больше для порядка спросил Николай, когда Рымников остановил машину возле подъезда.

– В другой раз, Коля. Держитесь там, – извинительно пожал плечами Алексей.

– Звони. Рите привет, – подтвердил Рымников.

– Ладно, пока.

Стольников сел на лавочку, прикурил сигарету. «Вот тебе и Новый год», – рефрен не отпускал. «Знает Рита или ещё нет?» – это был второй рефрен. Докурил, поднялся на лифте, думая о том, что сегодня воскресенье и жена должна быть дома.

В прихожей на комоде под зеркалом, куда Стольников всегда бросал ключи от квартиры, лежал сложенный вдвое лист бумаги, на котором было написано Ритиным почерком: «Коле». Он понял всё ещё до того, как зашёл в комнату и увидел висящие над полом ноги Риты в осенних сапогах, которые они вместе покупали в конце сентября.

Запись Стольникова в плейбуке. Статус «Только я».

«Хронология года.

Март: заболел отец. Май: Третья пандемия. Июнь: уволили с работы. Сентябрь: дочь занесли в пораженцы (или пораженки, как там по новой этике?). Октябрь: умер отец.

До конца года ещё три недели. Всего три недели. Ничего, как-нибудь».

ПЛАНПо привычке кончается год,по привычке закуплены свечи,и коньяк, и болгарское лечо,шпроты, мясо, что на антрекот.По привычному ходу вещейближе к празднику строятся планы:уничтожить в себе графомана,больше кушать сырых овощей,быть воздержанней в резких речах,матом не разговаривать в среду,одержать небольшую победунад собой в разных там мелочах,помириться со старым дружком,поменять телевизор на даче,стать добрее, мудрее, богачеи пешком на работу, пешком!Поумерить себя в литражеалкоголя в конкретное тело,больше спать… Свёрстан план до предела.Только тромб шевельнулся уже.

Глава 2. Лена

– Шабашим, девки, – бригадирша Вера всегда точно чувствовала время. – Покурим до гудка минут пять, норму вроде выполняем.

Опиловщицы отложили напильники, потянули из карманов роб пачки сигарет. Два поддона рядом с обитым металлом длинным столом с прикрученными тисками тускло отсвечивали ровными рядами корпусов манометров марки А-120.

Подкатил на погрузчике неунывающий Пашка Окунь, бывший школьный завуч. Опустил поддон с новым заделом работы, хохотнул:

– Пламенный привет от литейщиков, тётки! Опять тропики, везёт вам.

– Тропики – это хорошо, Окунь, – согласилась Вера. – Забирай продукцию, ОТК проверила.

– Нормально вы талонов нынче поднимете, – карщик запустил вилы погрузчика в нижний поддон, поднял, развернулся. – Шампанского много за обедом не пейте.

– Обрыдло уже твоё шампанское, – дежурно отшутилась бригадирша.

Весёлый Окунь покатил в сторону покрасочного цеха.

«Хорошая смена, талонов двадцать к вечеру выйдет, – лениво прикинула в уме Лена, докуривая «Приму». – Двадцать талонов – десять пачек сигарет в обменнике. Столько и не нужно, ещё и на тампоны останется. Хорошо, что тропики второй день идут».

Опиловщицы не знали, что такое «тропики». Понятно, что А-100 – маленький манометр, А-120 – большой, на котором и больше подтёков металла после литейного цеха, которые стачивала напильниками бригада. Манометр в тиски – пройтись грубым драчёвым, подобрать основные дефекты личнёвым, шлифануть бархатным. Пять минут – и корпус готов к последующей покраске. И опять драчёвый, личнёвый, бархатный, драчёвый, личнёвый, бархатный, драчёвый, личнёвый, бархатный. Работа как работа. Талоны опять же – пусть не такие, как у револьверщиков с фрезеровщиками, но жить можно.

А иногда в работу привозились манометры с фиолетовым клеймом «экспорт» или с жёлтым «тропики». Первые оценивались вдвое к обычным, вторые – втрое. Считалось, что к такой продукции относиться нужно более тщательно, но ОТК не шибко придиралось, процент возвратного брака был примерно таким же, как обычно, а талонов за ту же работу прибавлялось. На какой экспорт, в какие такие тропики могли отправляться эти манометры, изготовленные по древним советским технологиям, Лена не представляла, да и представлять не хотела. Талонов на круг выходило больше, а другой валюты на посёлке не было и быть не могло.

Гудок к обеду накрыл гулкий шум механического цеха. Бригада побросала окурки в ящик с пожарным песком и потянулась в сторону раздевалки, где в металлических шкафах висели зимние бушлаты. Столбик термометра в трудовом поселении Звезда-3 сегодня показывал минус 32 градуса.

* * *

Когда смена уже подходила к концу, на опиловочный участок заглянул мастер. Дед Никодимыч одышливо осмотрел пару корпусов с поддона готовой продукции, подошёл к Лене: «Стольникова, к начальнику цеха». Девки нахмурились – дневной план бригаде никто не отменял, – но смолчали: каждую могут дёрнуть к цеховому, и не грамоту вручать, а на неприятный разговор. Приятных разговоров с исправленцами у граждан начальников не бывает.

– Садись, Стольникова, – начальник цеха тонким пальцем ткнул Лене на стул для посетителей, кивнул мастеру на соседний. Лена села, с рукавов робы на полированный стол посыпались крупинки металлических опилок. Никодимыч, деликатно кряхтя, устроился напротив, глянул в глаза коротко, непонятно.

– Как она? – спросил начальник у мастера. – Кури.

– Старательная, план выполняет, – Дед Никодимыч достал из кармана пачку «Космоса», закурил сам, протянул сигарету Лене, щелкнул зажигалкой. Пальцы у опиловщицы чуть дрожали. – Замечаний нет.

Начальник кивнул, придвинул к себе бумагу на официальным бланке, надел очки. Он был сер и невзрачен до неприметности: тень отца Гамлета на его фоне казалась бы рыжим цирковым ковёрным.