Имитация

– Да и какая мне цена как демону, если уже даже такие твари, как Константин, не годящийся мне в прежние времена даже в грязь на копыте, ни во что меня не ставят? – продолжал он, и сквозь розовый свет здешних ламп я увидел усталость на его лице.

Константин. Тот еще грязный ублюдок. Из всех упырей этот был самый злобный и отвратительный. Он умер где-то шестьдесят лет назад, в шестидесятые годы. В газетах его прозвали «Вурдалак», что символично. Прозвали его так, правда, не за то, что он был одним из самых жутких и уродливых маньяков того времени: за его преступления ему присвоили высшую меру, расстреляли и хотели кремировать, однако накануне кремации его труп, который лишь на ночь оставили в холодном морозильнике центрального морга, куда-то пропал. Испарился. Куда же он делся? Я думаю, вы и так понимаете. Его бес-напарник, тоже та еще мразь, не мог – а точнее не могла – позволить такому ценному материалу превратиться в пыль. Было бы сложно его восстановить.

Тогда в результате следственных мероприятий было решено, что самым рациональным объяснением будет похищение тела родителями одной из жертв. Найти тело, конечно, не смогли, хоть и пытались. Но Константину, этому куску дерьма, было мало просто исчезнуть. Став упырем, он узнал, где живет расследовавший его дело следователь, дождался его поздно вечером, сидя на детской площадке напротив подъезда, и помахал ему рукой, мерзко и страшно улыбаясь. Пока мент протирал глаза, того уже и след простыл.

В конечном счете следак решил, что все-таки действительно его видел, что это не галлюцинация, как ему сперва подумалось, и попытался донести это до своих коллег. Начальник развел руками и отправил его в санаторий, чтобы проветрить голову. Когда он вернулся оттуда, Константин продолжил игру: преследовал его дальше около месяца. Появлялся то там, то здесь: то у детского садика, в который ходил ребенок этого следака, то в типографию, где работала его жена. Наконец мент не выдержал и окончательно слетел с катушек. Стал дерганным, орал на коллег так, что слюни брызгали в разные стороны, кричал, чтобы они ему поверили. И они поверили. В его невменяемость. А потому, вместо санатория ему теперь была дорога только в психдиспансер, где его до конца жизни кололи галоперидолом. Откуда я это знаю? Сам Константин и рассказал. Он любит эту историю. Гниль.

– И что он в этот раз натворил?

– Видишь вон то черное пятно на полу? Это гнусное насекомое протащило сюда с собой канистру с бензином. Облил себя и поджег. Смеялся и орал сквозь боль, чтоб я за ним убрал, пока он не вернулся. Мерзость. Разумеется, Мессалина его тут же потушила – не очень-то хочется сидеть и неделю клеить сраный пепел. Но пол-то мне кто возместит?

Почему-то, по мере нашего разговора, я чувствовал, как растет внутри меня ком отвращения, как я пресыщаюсь этим высокомерием, абсолютно несовместимым с его страдальческим тоном. Смотря в зеркало своей души сквозь желтые глаза демона, погрузившегося в свой жалобный плач настолько низко, насколько не смог бы погрузиться дождевой червь, я понимал, насколько низок и сам. Я сижу здесь, напротив него, напиваюсь и слушаю его внезапно выплеснутое мне в лицо нытье, чего при жизни бы делать не стал. Когда-то у меня было самоуважение, но даже это у меня отобрали. Тогда я жил мимолетной мыслью о том, что жизнь пронесется, как поезд по лежащему на рельсах телу, и потому не позволял себе заводить друзей, общаться, слушать и сочувствовать. Зато теперь, когда мертв и знаю, что забвения мне не видать, не могу не делать этого. Прожить свою жизнь совершенно одному не так страшно, но нет ничего хуже в этом мире, чем жить в одиночестве целую вечность. И поэтому даже в таких низких, словно грязь, созданиях я пытался искать себе друзей. Но всему есть предел.

– Мне пора, – перебил его я на полуслове и тут же увидел обиду в его поникшем лице. Он словно был близок к душевному оргазму и очищению от той мерзости, что в нем копилась, готов был выплеснуть это все на меня до последней капли, но я не дал ему кончить.

Мое опьяневшее тело, действующее уже словно независимо от моего сознания, встало, как марионетка на нитках, расплатилось и направилось, покачиваясь, к выходу. Без лишних слов прощаний и прочего дерьма. Хоть я и старался идти медленно, но внутри хотел сбежать, перейти на рысь, крича что-то невнятное. Мой рассудок, и так помутненный, вдруг стал распадаться на части. Что было причиной этого, я не понимаю до сих пор, ведь панических атак раньше за собой не замечал. Мне хотелось скорее добраться до выхода, но дверь словно отдалялась от меня, размывалась, пряталась. Музыка становилась громче, разрывая мои уши, а бесы и упыри, нагие и окрашенные кровью, наглели все сильнее, прижимались ко мне, кружили меня в своем урагане страстей.

IV

Чем дальше я прорывался через эту цепь окровавленных рук, чем ближе я в теории должен был быть к двери, тем дальше она становилась, а пространство вокруг размывалось, темнело, искажалось, как сгоревшая пленка в проекторе. Длинный коридор, и так уже тянувшийся на километры вперед, стал расти вширь. Адский марш из голосов и неистового смеха кружил вокруг меня водоворотом, и мне очень захотелось блевануть куда-нибудь, неважно, куда, но горло лишь разрывали сухие судороги. Я наклонился всем телом, сунул два пальца в рот, но и это не помогло – все те же холостые сокращения в горле и сухой раздирающий кашель. Когда же взгляд мой поднялся с пола наверх, я увидел, что стою уже совсем не в «Шабаше».

Глаза в тот момент у меня ослабели и покрылись плотными слезами от попыток протрезветь, потому все вокруг превратилось в непроглядное, мутное пятно. Протереть их долго не помогало – слезы тяжелыми гроздьями появлялись вновь и вновь, обдавая неприятным холодом. Когда мне наконец удалось хоть как-то очистить взгляд, я увидел, что стою в темноте, освещаемый лишь полной луной.

С каждым мигом я видел все больше, и уже через несколько секунд понял, что нахожусь посередине густого леса. Вокруг не было ни души: только один я и сосны, окружившие меня, как некогда окружали упыри и бесы. Они какое-то время лишь зловеще поскрипывали, но в один момент скрип этот усилился, иглы и ветви их зашелестели, как целлофан, и меня мгновенно потянуло вперед мощным потоком ветра. Он словно гнал меня, толкая в спину, туда, вперед – на опушку, виднеющуюся в лунном свете. Мне оставалось только подчиниться потоку, расправить руки и брести, ковыряя ногами рыхлую землю. Лес был очень сухой, и потому вся осыпавшаяся листва, все ветки и пыль, что копились тут, поднялись в воздух.

Когда я оказался на опушке, ветер сразу стих, как по кнопке, словно выключили гигантский вентилятор. Грязь и листва еще какое-то время опускались вниз, как растревоженный песок в реке, и когда все наконец улеглось, стало возможно оглядеться вокруг. В центре этой опушки стоял какой-то алтарь метра три высотой, напоминавший своей формой половину чаши или даже кубка. Он порос высокой травой, которая обвила его своими стеблями, и покрылся густым мхом. Внутри этого полукубка, как на троне, стояла голова мертвого козла, из-под которой обильно стекала на землю густая, темная кровь. Она вилась, как виноградная лоза, вокруг подставки и пропадала в темно-зеленой осоке, видимо, где-то там, внизу, впитываясь в землю.

Кроме этого кубка и травы не было ничего, что можно было бы разглядеть при лунном свете, однако через секунд десять из леса, обнимая холодные стволы сосен, появился какой-то оранжевый свет, как от огня. Вслед за ним появился еще один, правее, а потом еще, и еще. Уже через пару мгновений весь обозримый мною лес был заполнен этим светом. Они все нарастали, переливались, дрожали, и в конце концов из-за деревьев стали выходить их источники – руки с факелами. Держали их, как можно было разглядеть, обнаженные женщины. Волосы их были грязными, а тела блестели, будто вымазанные чем-то жирным.

Они шли очень медленно, и даже казалось, словно медлительность эта была совсем уж нереальной – когда они перешли на легкий бег, выйдя из-за сосен полностью, движения их были скорее парящими, будто, подпрыгивая вверх, какие-то невидимые крылья заставляли их не падать, а планировать в воздухе. Откуда-то стала доноситься музыка, но такая же медленная и неровная, как бывает, когда ставишь не ту скорость на виниловом проигрывателе. Основным инструментом была, как мне показалось, скрипка или виолончель. Разобрать эту какофонию на отдельные голоса было трудно. Она была фальшивая, скрипящая. Ненастоящая. Музыка ногтей на школьной доске, пенопласта, зубного бура, впившегося в нерв без анестезии и сверлящего его, но очень медленно, до безобразия медленно. Музыка, под которую хочется убить себя. А потом танцевать.

Через время, определять которое с этой минуты не берусь, девушки побросали факелы и встали вокруг кубка, сомкнув руки и оттеснив меня назад. Я смотрел на все это, не закрывая глаз, и даже поймал себя на мысли, что совершенно не моргаю. Тем не менее, осознание этого факта никак не отразилось на ощущениях: мне совершенно не хотелось моргать. Глаза будто высохли, окаменели, а потому и моргать мне больше было не надо. Только смотреть.

А смотреть было на что: когда последние руки сцепились мертвой хваткой, нагой хоровод тронулся вокруг чаши, приплясывая и напевая что-то неразборчивое, такое же тягучее, как и музыка. Они все кружились, танцевали, а я смотрел и не помнил себя, и по мере того, как танец сменялся с одного на другой, козлиная голова на своем импровизированном троне начинала двигаться. Сперва лишь слегка, рывками, а потом уже совсем ожила, зашевелив глазами и губами. Она поднялась вверх, над чашей, расплескивая кровь из шеи водопадом, и из этой крови сформировалось нечто, напоминающее человеческое тело, а после обросло сухожильями, хрящами, мышцами, покрылось кожей и густым шерстяным покровом темно-синего цвета.

Огромный – двух метров ростом – человекоподобный козел сидел передо мной, закинув ногу на ногу, и смотрел мне в недвижимые каменные глаза, а затем разинул пасть и человеческим глухим басом, как из бочки, произнес:

– Пади ниц пред Сатаной!

– Ты не Сатана, – сказал я и не узнал свой голос – он был похож на голос моего собеседника.

– Откуда ты знаешь? Ты ни разу не видел Сатаны.

– Нет никакого Сатаны.

Козел почесал бороду и в насмешке выпучил на меня свои глазенки.

– А может тебя нет?

– И меня нет. Я умер.

– А себя-то ты хоть раз видел? Свою мерзкую рожу, обтянутую кожаным брезентом. Посмотри на себя. Может, это ты – Сатана?

К чему ведет этот разговор, я не понимал, но и молчать не мог – мысли сами всплывали в голове и тут же вылетали изо рта, который шевелился помимо моей воли.

Вдруг моего плеча коснулась чья-то рука: девушка, такая же обнаженная и вымазанная жиром, к которому теперь прилипла куча грязи и сосновых иголок, жестом попросила меня обернуться. Там, в траве, на постеленном пикниковом полотенце лежал укутанный по пояс в оленью шкуру Леонард. На мускулистой груди его лежала такая же, как и прочие, девушка и гладила его, словно это не антропоморфный осел, а кот. Просто большой.

– Не слушай ты этого мудака, – сказал он мне, а затем бросил в рот кусок сырой плоти. – Это я – Сатана.

– Нет, это я – Сатана! – воскликнула девушка, а затем вдруг засмеялась.

– Я Сатана! – раздалось с другого конца леса.

– Нет, я Сатана! – раздалось с другого.

Голоса звучали отовсюду, со всех сторон, загромождая голову. Казалось, что она вот-вот лопнет от мыслей – моих и не моих, чужих голосов, моих голосов. Сжав виски в ладонях, я попытался заглушить боль, сдержать силу, разрывавшую изнутри черепную коробку, но тут же увидел, как все вокруг начало тонуть в чем-то горячо-оранжевом. Подняв глаза, я понял, что все горит. Горят сосны, женщины, чаша с козлом на ней, Леонард, стоящий напротив меня, как ни в чем не бывало. Он подошел ко мне поближе, протянул свою пылающую руку и дотронулся моего плеча, разверзнув вонючую пасть:

– Иди домой, болван.

V

Не помню, как вышел, но когда оказался на улице, вдыхая свежий исцеляющий воздух, все прекратилось. Утомленный и еле дышащий, я присел на бетонную ступеньку, чтобы перевести дух. Все пальто было в крови. «Придется выбросить», – с досадой пронеслось в моей голове. Дрожащими руками я с трудом смог достать пачку сигарет, вытащить из нее одну и закурить. Поганые твари. Как же я ненавижу вас всех. Всех.

Нужно было быстрее добраться до дома. В свою тихую, укромную квартиру, в которой можно было бы спрятаться, погрузиться в нее, как в панцирь. Я поднялся, едва владея своим телом, пошатываясь сел в машину, с пятого раза наконец попал в зажигание ключом и направился домой.

Жил я на окраине города, как и подобает упырю, в ветхой панельной пятиэтажке. Бюрократическая система, о природе и вообще существовании которой можно только догадываться, выделяла нам жилье так, чтобы не нести особенных потерь. Пандемониум – корпорация хоть и влиятельная, однако все мы: упыри, бесы – рабы Сатаны, и все мы получаем лишь огрызки с Его золотой тарелки и даже не имеем возможности уйти. Но не поймите превратно – меня это устраивает. С тех пор, как я работал на мафию, ничего не изменилось: дом для меня был по-прежнему лишь местом, в котором я мог скрыться ото всех, спрятаться за тяжелыми занавесками, закрыть дверь на семь замков и погружаться в свою фрустрацию. Но, несмотря на это, для меня подвигом было дойти до своей квартиры.

Вот я вышел из машины и пошатываясь двигаюсь к двери подъезда, у которого решила покурить парочка каких-то шлюх и красующийся перед ними пьяный и, судя по всему, больной олигофренией павлин, скалящий в дебильном смешке свои гнилые зубы. Они слишком хмельны и заняты своим делом, так что даже не замечают моего пропитанного кровью пальто.

– О, еще один. С праздничком! Ты к нам заходи! У нас еще есть! – кричит эта мразь мне вслед, как только я вошел в дверь, и две кобылы начинают выть, заливаться смехом, а я даже не понимаю, о каком празднике речь.

В подъезде снова вонь. Прорвало канализацию? Лифта нет, и я поднимаюсь по лестнице. Блеклая лампочка почти ничего не освещает, но даже в такой темноте можно рассмотреть на зеленой стене свеженаписанную черной краской надпись «это ваш выбор и вы будете съедены». Я медленно ступаю на грязные ступени, и мне порою кажется, что нужна вечность, чтобы преодолеть хотя бы один пролет, а теснота здешних стен давит мне на грудь и сжимает горло. Два пьяных мужика сидят на ступеньках, заняв весь проход, и хищно смотрят на меня коршунами, выпуская сигаретный дым. Едва протискиваясь между ними, я продолжаю свое восхождение.

– Поаккуратнее-то нельзя, а? – раскрыл свою пасть один из них. Я стараюсь не обращать внимания.

Вот она, моя дверь. Шестьдесят вторая. Я открываю ее одним ключом. Затем вторым. Финальный рывок, и вот наконец можно выдохнуть – я дома.

Если бы мне и захотелось вдруг описать свою квартиру подробно, то у меня вряд ли бы это получилось. Описать ее можно разве что тем, что она абсолютно пуста. Нет в ней даже обоев на стенах, а лишь голый и холодный бетон. Одна комната, маленькая кухня и санузел. Что еще про нее можно рассказать? Пустоту заполнял разве что большой книжный шкаф, наполненный книгами, и кровать, которую я поставил в самом центре комнаты.

Медленно и еле двигая руками, я стянул со своих плеч кровавое пальто, оставшись в одной рубашке и брюках, и забросил его в первый попавшийся в коридоре угол, а затем сразу прошел в комнату. Нельзя было точно сказать, сколько времени мне осталось на сон, потому что часов в квартире тоже не висело, и время я привык определять лишь примерно. Время вообще перестало меня волновать очень давно, и в какой-то момент я начал делить свой день на отрезки, составляющие из себя общую рутину, каждодневные инертные действия, которые мне приходилось совершать, чтобы существовать. И раз сон для меня больше не был так важен, то я просто достал из шкафа очередную книжку, открыл ее и начал читать. Даже не помню, что это было. Какой-то сраный детектив, каких много. Они все настолько одинаковы, что можно из каждого по отдельности собрать новый, и он даже будет интереснее.

В какой-то момент я вырвал из него пару случайных страниц из середины и конца и сложил в общую стопку уже вырванных до этого листов на тумбочке перед кроватью. Это тот самый фетиш, который во мне проснулся после смерти. Мое извращение. Когда я умер, не имея при жизни привычки ни к чему, кроме чтения, то стал с жадностью поглощать в свое чрево огромное количество книг. И, как это бывает с сексуальными девиациями, в какой-то момент мне стало этого мало. Я читал книги и с конца в начало, и в случайном порядке перелистывая страницы. Теперь я вырывал по странице и складывал в стопку, чтобы перемешать их и прочитать потом, когда закончу саму книгу.

Однако ни в коем случае не хочу сказать тем самым, что я какой-то начитанный интеллектуал, демон в красном шелковом пиджаке и с книжкой в руке, постукивающий по своей ноге тростью. Хорошая литература пусть, быть может, и попадалась мне когда-то, но давно выветрилась из памяти, как и многая другая. Читаю я не от тяги к знаниям, нет. И даже не за интересными историями. Я испытываю отвращение от них. Я – извращенец. Такой же, как и все упыри. Как и все бесы. Демоны. Кто угодно из нас, мертвых среди живых. Нет ничего романтичного, ничего интеллектуального или аристократичного в том, чтобы быть мертвецом, и неважно вовсе, какого ранга. Быть мертвым – значит лишиться мысли, сознания, интеллекта, всего того, что делало тебя живым. Быть отупевшим козлом, зомби, идущим делать то, что скажут, а после наполнять свой зад хуями в «Шабаше» или любом другом борделе – вот что значит быть мертвецом.

Вдруг раздался противный дверной звонок, который давно пора было сорвать и выбросить куда подальше. Обычно я не открываю двери так поздно, но в этот раз был слишком пьян, чтобы сообразить, что ничего хорошего за ней быть не может. С трудом мне удалось поднять свое тело с кровати и выйти в коридор. Тут же, благодаря моему неловкому движению руки, соскочили замки и дверь открылась. За порогом стоял тот мужик, что до этого сидел на лестнице. На ступеньках позади него, видимо, в отключке, сидел второй.

– Мужик, – начал он, изрыгая на меня перегар, – ты это… – на мгновение он завис, пытаясь вспомнить, что он вообще хотел сказать, и я уже было хотел захлопнуть дверь, но он помешал мне своей ногой. – У тебя какое-то лицо такое, знакомое, что ли. Где-то я тебя видел. Ты кто такой вообще? Ты хоть знаешь, ты… испачкал мне…

– Ногу убери.

– Ты мне не командуй, щенок ебаный! Я воевал за тебя, пса шелудивого!

– Угу, я тоже… – вдруг бросил я, но осекся. Правда, не успел, и проблема в том, что во фразе «я тоже воевал» смысл изречения передают уже первые два слова. Беспощадный русский язык.

– Ты? Да тебя не было еще тогда, когда я воевал! – и правда, на вид ему было лет шестьдесят, а учитывая, что он запойный ветеран, фактически было ему лет сорок. Я под это описание не подходил никак, но я же в этом не виноват. – Я убивал. Людей. Ты понял, нет? У меня, между прочим, праздник сегодня. Давай так с тобой договоримся…

На этом моменте он зачем-то решил протянуть свое рыло ближе ко мне, чтобы я, видимо, задохнулся от того смрада, что оно источало. Будучи в ярости, я пнул его ногу, а затем резко дернул дверь на себя, зажав его голову между ней и дверной рамой. Он застонал и начал тщетно выбираться из коварной ловушки, но я потянул ручку на себя еще сильнее.

– Давай мы так с тобой договоримся: еще раз ты позвонишь сюда – а меня очень бесит дверной звонок, – я тебе все кости к хуям переломаю.

И тут я пару раз ударил его дверью, уже не особо контролируя то, что делаю, а затем отпустил, и он вывалился из железных тисков наружу, ударившись спиной о кафельную плитку. Внутри меня все тряслось. Когда запирал замки, то заметил, что мои руки дрожат. Но я не испугался, нет. Мне каждый день приходится калечить людей, и не только физически. Но что тогда это? Ненависть? Гнев? Прожив в этом теле уже сорок с лишним лет, быть может, даже больше, я так и не научился их различать. Мне непонятны собственные эмоции. Собственные чувства.

Тут мне снова стало душно. Тошно. Я подошел к окну, и оно, скрипя всем своим деревянным нутром, открылось, впустив свежий ночной воздух. Где-то вдали раздались сирены реанимации, назойливые гудки, из дома напротив слышались ругань и пьяный галдеж. Мои глаза закрывались сами собой, все застилал тугой туман, голова раскалывалась, а к горлу подходил похмельный ком тошноты. В один момент я просто вырубился, впал в забвение, как впадал до этого снова и снова. После смерти у меня не было снов. Он забрал их у меня. Засыпая, я сразу, спустя мгновение темноты, просыпался, снова возвращаясь в реальность. И порой от недостатка сновидений и фантазий сама реальность может начать казаться сном. С царящим вокруг меня сюром так точно.

VI

Когда я проснулся, то почувствовал, что мое горло раздирает неимоверная боль, словно кто-то заливал в него серную кислоту, а мое тело будто плавает в воздухе. Или в воде. Холодной воде.

– Доброе утро, – услышал я чей-то голос, и лишь по едва заметной издевательской интонации узнал в нем Кирилла.

– Что… – только и удалось мне выдавить из себя, когда с трудом смог разлепить свои глаза – яркий свет горящей лампы будто резал их ржавым ножом. Когда я все-таки смог оценить обстановку вокруг себя, то понял причину своего странного положения – мое тело плавало в наполненной ледяной водой ванне, а вокруг меня покачивались островки желтоватой субстанции. – Какого хрена?!

– Я мог бы соврать, что помог тебе таким образом освежиться, но я же, в конце концов, твой друг, – тут он поднялся с корточек, чтобы освободить мне дорогу, когда я начал вылезать за борт ванны, пытаясь не задеть куски того, что когда-то отверг мой организм. – Не могу же я тебе врать: ты захлебнулся в собственной рвоте. Добро пожаловать в русский рок. А я говорил тебе не спать на спине пьяным! В общем, пришлось тебя немного реанимировать. И желудок прочистить. Но как дерьмо ты себя чувствовать будешь еще долго, вероятно.

– Погоди. Я что, умер? – спросил я, обтирая себя полотенцем и все еще не до конца осознавая себя участником происходящего.

– Ну, технически – твое тело. Сам-то ты жив, как видишь.

– Стоп, – вдруг до меня дошло, и я недоуменно уставился на Кирилла, бросив полотенце на пол, – как ты вообще сюда попал?

– Через окно. И оденься уже, сколько можно? – бросил он, уже стоя спиной ко мне, и направился в комнату.

– Через окно? Ты что, совсем охуел? Тебе что-нибудь про личные границы известно?

– Я от тебя это слышу? – раздалось из недр комнаты. – Ты вчера вломился в чужую квартиру.

– Это другое.

– А по мне – так то же самое. Собирайся давай, и так поздно уже.

– Стоп, а что, есть работа? Что там от Глеба слышно? – мой мозг вдруг словно включился, как по кнопке, и вспомнил вчерашний вечер, а вернее его часть, пока руки мои натягивали штаны, почему-то, как и вся другая одежда, валявшиеся в коридоре.

– Работа есть, а по теме того мудака отмалчивается. Сказал работать, как работали до этого, дал адрес, пробубнил, что это наш вчерашний, и бросил трубку.

Я зашел в комнату, застегивая рубашку, и увидел, как Кирилл нагло уселся на прикроватной тумбе, а в руках у него лежали вырванные книжные листы, которые он зачем-то читал.

– Положи.

– Да-а, – протянул он, перевернув страницу. – Крыша едет?

– А у кого не едет? Положи, говорю.

– Да может и у всех едет, но у тебя, наверное, даже диагноз есть, – он спрыгнул с тумбочки и нарочито аккуратно положил стопку на место, подровняв так, чтобы не торчали края. – В целом, никогда не разделял любовь к литературе. Что в ней такого? Мне понятнее, когда перед глазами что-то.

– У тебя нет абстрактного мышления.

– Да ты что? Вот и я думаю, что нет. Бесполезная штука. Ну так что, ты готов?

– Пальто только новое достану и поехали.

– Я тебя на улице подожду тогда.

– Ага… – только и успело вырваться из моих уст, как, повернувшись, я понял, что в комнате есть лишь я да ветер, колышущий грязную, белую тюль. К слову, в этот день он – ветер – был сильнее, чем вчера: сквозь открытую форточку то и дело раздавался свист, вой, оглушающе громкий шелест листьев и треск деревьев. За окном вдруг сверкнуло, а буквально через пару секунд раздался раскат грома, на который решили разом ответить сразу несколько сигналок, стоящих под окном машин.

Все ходило ходуном, в том числе и мой рассудок. Голова раскалывалась, а тело ныло и едва слушалось своего хозяина. Хозяина ли? Так или иначе, выходить на улицу не хотелось. С таким бы удовольствием упал я сейчас на кровать и умер еще раз, но тем не менее нашел в себе силы, чтобы опуститься под нее и вытащить оттуда большую картонную коробку. В ней были все мои пожитки: пара запасных штанов, белье и второе пальто, за которым я и полез.