Сны и кошмары фермера Сведенборга

«Господин Сведенборг, я всегда страшилась врага рода человеческого. Меня, как и других детей, пугали Сатаной, если взрослым казалось, что мы слишком много шалим. И этот хитрый и подлый враг был самым злым существом, что только можно вообразить, ведь он покушался на самое ценное, что есть у человека – его бессмертную душу. Просто ходячая ловушка, не так ли? Однако же в поэме мистера Мильтона Сатана не выглядит плохим, он просто желает думать и поступать, как ему нравится. Зачем Бог дал свободу своим ангелам и человеку, если это привело к злу? Не вредно ли для души моей занимать себя подобными мыслями?»

Я не ожидал столь глубоких размышлений от юного создания, и ещё более укрепился в том светлом чувстве, что пронизывало каждую клетку моего существа.

«Поэты, милая Эмеренция, создавая свои произведения, движимы вдохновением, порождаемым разумом и волей сердца. Посему, воспринимая художественное произведение, мы наслаждаемся продуктом, в котором участвуют воображение художника и стремление его духа, но надо отдавать себе отчёт, что сие есть конструкция умозрительная. Другое дело священное писание, ум и сердце пишущего тогда открыты для принятия истины, исходящей от Духа Святого, и являются проводником блага».

Мог ли я предполагать во времена моей молодости, что не менее как через пятнадцать лет и сам буду общаться с обитателями небес: Ангелами Господними и духами умерших?

Наша беседа прервалась громкой речью Кристофера, слышимой поодаль у входа в дом.

«Мистер Дюжон, я вынужден повторить ещё раз: хоть сам король и весь военный совет прикажут мне взять вас в проект, я скажу – нет, пусть даже рискуя положить на плаху свои седины! Мы инженеры, а не алхимики! При всем уважении к вашему мастерству, нас с господином Сведенборгом не интересуют магические мази, побеждающие силу тяготения во период Лунных затмений. Наша задача – создать рабочие доки!»

«Я призываю не делать поспешных выводов, – послышался трескучий голос Дюжона, – ваш компаньон дал мне определённые гарантии относительно нашего сотрудничества, а слово, данное благородным господином, требует исполнения».

«Это ложь! – воскликнул я, приближаясь к собеседникам. – Никаких гарантий мной дано не было, и тому есть свидетель. Наша встреча проходила в доме Бернарда Седерхольца, и он имел честь лично присутствовать при нашей беседе!»

Пьер Дюжон и слуга его Марсель посмотрели на меня взглядом, исполненным презрения и ненависти – они оба сжались, одновременно кутаясь в камзолы, будто испытали неожиданный холод.

«Месье Сведенборг, – назвав на меня на французский манер, Дюжон алчно улыбнулся, – я вижу в ваших глазах блеск, порождённый отнюдь не неприязнью ко мне и не вашими религиозными предрассудками относительно мастерства алхимии. Кто же эта юная особа, что столь скромно стоит у вас за спиной?»

«Эта особа – моя дочь, Эмеренция Польхем, – распаляясь ещё больше, сказал Кристофер, – но вас это никоим образом не должно интересовать».

«Ваша дочь интересует не меня, – сказал Дюжон, согнувшись в карикатурном поклоне, и его уродливый спутник издал короткий смешок, – не так ли, мистер Сведенборг?»

После этих слов алхимик и его homunсulus развернулись и пошли прочь, лишь последний бросил на ходу фразу: «Beata stultica13».

«Что имел в виду этот проходимец?» – спросил Польхем.

«Не знаю», – ответил я и опустил глаза.

Боюсь, я никогда не забуду того взгляда, что были брошены на меня и Эмеренцию Дюжоном и его не менее отвратительным слугой. И до сих пор я мучаюсь сомнениями, сыграла ли та встреча свою злополучную роль в последующих событиях, лишивших меня радости семейного счастья?

Наш с Кристофером инженерный проект продвигался. Каждый день я старался доработать новую деталь, внести предложение и принести свежий чертёж в мастерскую, чтобы иметь возможность провести несколько заветных минут с Эмеренцией.

В конце концов у меня и моего компаньона произошёл разговор, который я помнил всю земную жизнь и сейчас он звучит в ушах, будто это произошло вчера. Случилось это во время прогулки по саду, после того как мы утвердили к изготовлению опытный образец разработанной мной системы цилиндров.

«Я нахожу приятным, что тебе нравится проводить время с Эмеренцией», – сказал Кристофер, – Вы обсуждаете поэтов и библейские рассказы, что явно идёт ей на пользу. Да и теперь её игра на клавесине стала чище, и ублажает мой слух».

«Общение с вашей дочерью доставляет мне огромное наслаждение – удивительно наблюдать чистый и зрелый ум в столь юной девушке».

«Друг мой?» – Польхем, поднял глаза, осененный неожиданной догадкой.

«Да, Кристофер, я люблю вашу дочь», – исполненный волнения, выпалил я.

«Я искренне рад, Эммануил, – компаньон положил руку мне на плечо, – что ты испытываешь к моей дочери столь благородное и возвышенное чувство. Однако должен спросить тебя со всей присущей подобному признанию серьёзностью, не может ли случиться такое, что влечение твоё, особенно в столь сложной ситуации нашего общего дела, лишь мнится тебе тем окрыляющим даром, воспетым поэтами? Не может ли так произойти, что очарование молодости лишь показалось тебе светом, спрятанным Господом в наших душах?»

«Клянусь своей бессмертной душой, – сказал я, – что сам враг рода человеческого не смог бы наложить тех чар на глаза мои, чтоб принял я неправое за правое, чтоб чёрное показалось мне белым, ибо свет я вижу не оком, но сердцем, – бесконечен он и неисчерпаем в собственной полноте, ибо имеет единый источник. Посему, друг мой, наставник и компаньон, я бы хотел просить вас – с самыми чистыми намерениями и стремлением души – руки и сердца вашей дочери, Эмеренции Польхем».

Кристофер был тронут моей речью, и на его глазах, как и на моих, выступили слёзы.

«Эммануил, ты мне как сын, – наконец ответил он, – нашими усилиями и совместным трудом мы облагородили свои фамилии. Не есть ли это знак, продиктованный волей небес, чтобы роды наши соединились в благословенном союзе? Как отец, я даю согласие на брак и буду всячески потворствовать его осуществлению. Одного лишь прошу: найди верные слова, что проникли бы в душу Эмеренции, дабы она, несмотря на свой юный возраст, могла осознать и почувствовать всю чистоту и искренность твоих намерений».

Это был, пожалуй, один из самых счастливых дней в той части моей жизни, когда умом моим владели человеческие чувства, и ангелы Господни не явили ещё своих откровений. Мог ли я подумать, сколь призрачно и скоротечно бывает земное счастье? Сколь необъяснимы и жестоки те обстоятельства, что мешают Божественному свету, исходящему через дух человека в порыве чистой любви, засиять в той силе и славе, коей он достоин по высшему замыслу? В тот же момент я думал лишь об одном: как объясниться с юной Эмеренцией, так и оставшейся для меня той единственной женщиной, что я любил… люблю… открывшей мне свойство человеческой души взлетать на ангельские высоты.

Несколько дней я не мог решиться, и, представляя наш разговор в саду, разными способами складывал свою речь, но, когда всё произошло, мои заготовленные мысли улетучились, подобно эфиру.

В тот день мы разговаривали о музыке. Речь шла о подающем надежды композиторе, принадлежащем к уважаемому старинному роду – Иоганне Себастьяне Бахе. Я слышал его игру на клавесине во время поездки в Дрезден и был весьма впечатлен игрой этого выдающегося мастера.

«Музыка, – говорил я Эмеренции, – хоть и является чем-то неуловимым, что могут осязать лишь пальцы исполнителя в момент соприкосновения с клавишами, да чуткое ухо слушателя, жадно внимающее драгоценным мгновениям, тем не менее способна подарить ни с чем не сравнимое ощущение высшей гармонии. Гениальная музыка пробуждает в человеке нечто, что возвышает его».

«Как бы мне хотелось иметь способность к подобным прикосновениям», – сказала девушка и, будто случайно, коснулась моей руки.

«Вы имеете талант, милая Эмеренция. Я уверен, ваша чуткость и усердие позволят достичь высот в музыкальном искусстве».

«Я очень стараюсь и молю Всевышнего о том, чтобы Он в полной мере открыл мне способность передавать красоту этого мира. Я хочу делиться ей с другими людьми, и очень благодарна за то, что уделяете внимание моим занятиям».

«Эмеренция, большая честь и удовольствие для меня иметь возможность принять участие в вашей судьбе», – сказал я.

«Простите мне слова, что могут прозвучать дерзко, но нити судьбы находятся в руках Господа», – девушка взглянула мне в глаза так, что я на мгновение испытал сильнейшее смущение.

«Отец наш небесный создал нас по образу и подобию своему и может в малой мере, но даровал нам частицу той безграничной, творческой свободы, что позволяет и нам участвовать в божьем промысле», – возразил я.

«Вы правы», – скромно опустила глаза девушка.

«Вы бы хотели и впредь вести беседы о поэзии, посетить со мной концерты лучших музыкантов и вместе попытаться устроить будущее?

«Да, конечно, – она запнулась, – что вы имеете в виду, господин Сведенборг?»

«Эмеренция Польхем, – я вдохнул полной грудью, чтобы произнести эти слова, – вы согласитесь стать моей супругой?»

Она, казалось, не услышала меня, и лишь чуть ниже опустила голову. Я не решался повторить свои слова, и мы шли по саду в молчании, нарушаемом назойливым щебетом соловьев.

«Но я так молода, господин Сведенборг», – тихо сказала Эмеренция.

«Вы сможете полюбить меня?»

«Я ещё не думала о любви и не знала ее», – грустно сказала девушка.

«Никоим образом не хотел смутить вас или на чем-то настаивать; всё, о чём прошу: подумайте над моими словами».

Эмеренция согласилась три дня спустя, о её решении мне объявил Кристофер, передав необычную просьбу дочери, которую, тем не менее, я принял с трепетной благодарностью. Девушка пожелала прекратить наши послеобеденные прогулки и беседы до помолвки, которая должна состояться сразу по завершению королевского проекта. Я решил посвятить все силы разработкам дока, оставив радость общения с возлюбленной на время окончания срочных государственных дел.

Трудно сказать, случай, злой рок, или – во что мой разум отказывается верить – воля самой Эмеренции, не позволила познать мне радости взаимной любви. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, нет твердости в моей руке, ибо воспоминания о единственной избраннице и неожиданная встреча с Эмеренц Софией приводят мысли в неровное движение и порождают неисчислимое количество вопросов разного свойства. Доверяю бумаге эти строки для сохранения здравомыслия, в коем, будучи новоявленным отроком, нуждаюсь более, чем во времена дарованных мне откровений, когда зарделся закат моей прошлой жизни. Посему события, произошедшие на Земле, в городе Лунде эпохи Ре-Элласа при лунном затмении и последствия оных, явленные мне на ферме, опишу в подробностях.

Тень от нашей грешной планеты, скрывающей ночное светило, Карл Железная Голова возжелал увидеть лично, посему попросил Кристофера и меня присутствовать при знаменательном небесном событии с perspicillum – так вслед за Галилеем мы называли зрительную трубу. В Лондоне мне довелось изучать природу оптических явлений и методы обработки линз, а благодаря знакомству и дружбе с основателем Гринвичской обсерватории Джоном Флемстидом я был посвящен в его работы, в частности, мне был знаком небезызвестный лунный атлас, копия которого, с любезного позволения астронома, хранилась у меня в кабинете.

Вечером, перед затмением, Бернард Седерхольц прибыл за мной в экипаже королевского совета. Я сам нёс perspicillum, в силу величайшей ответственности не доверяя прибор – линзы которого стоили целое состояние – слуге. Небольшой походный лагерь был разбит на окраине тополиной рощи, где более чем через полвека, на последнем году моей земной жизни, будет построена обсерватория. Экспедиция любителей наблюдать за жизнью небесных тел была тайной: свита Железной Головы состояла из полутора десятка кирасиров и трёх членов совета. Там же присутствовал Кристофер Польхем с Эмеренцией, она упросила отца взглянуть на затмение, на что он дал своё согласие.

Король был одет по-простому: высокие сапоги, охотничьи штаны, тёмно-синий мундир без знаков отличия, поверх мундира была надета тёмная длинная куртка с высоким воротом из тонкой кожи. Он что-то оживлённо объяснял Кристоферу, а Эмеренция, смущённая присутствием столь высокопоставленной особы, стояла, опустив глаза; даже в сумерках мне казалось, что на ее щеках играет румянец.

«Вот вы говорите, что десятеричная система, придуманная арабами, является наиболее удобной? Возможно, когда дело касается тонких астрономических или алхимических вычислений, это действительно так, но не кажется ли Вам, что касаемо военного дела, идеально подойдет восьмеричная система? – Карл Железная Голова нависал над Польхемом, увлечённый собственной речью. – Возьмем для примера некоторые константы. Стороны света – их четыре, а с промежуточными направлениями восемь! В кубе, или призме, что наиболее точно описывают пространство защитных укреплений и построений – восемь сторон! И позволю заметить, те же арабы, подарившие миру великую тактическую игру – шахматы, разделили поле на восемь клеток, посчитав подобную систему наиболее верной. А вот и Эммануил Сведенборг! Я вижу у вас в руках обещанный perspicillum, несите же его скорей».

Король Карл был весьма образованным монархом, обладавшим недюжинным умом и страстью к наукам. Дерзость его в военных делах, буйный, бесшабашный нрав, а порой и жестокость, сочетались с глубокими математическими познаниями и любознательностью.

Я поприветствовал короля, после чего мы с Кристофером под светом бледной Луны и керосиновых ламп, что держали кирасиры, начали разворачивать треногу и устанавливать perspicillum, засыпаемые вопросами со стороны нашего августейшего покровителя. В ожидании затмения мы успели обсудить модификации доков и дамб, а также производство линз и зрительных труб для нужд армии.

До наступления затмения оставалось около получаса, когда из сумерек рощи возник алхимик Дюжон со своим жутким спутником, который тащил за собой гружёную тележку. Гвардейцы сделали движение в сторону незваного гостя, но Железная Голова жестом остановил их.

«Я приветствую Ваше Величество», – издалека прохрипел алхимик.

Не получив ответа, он приблизился и преклонил колено, то же самое повторил карлик.

«Встаньте, месье Дюжон, – сказал Железная Голова, – как вы нашли нас? У короны слишком много врагов, чтобы подобное предприятие было публичным».

«Лунд, Ваше Величество, является городом не того размера и свойства, чтоб хранить в нём тайны. Легко затеряться в трущобах Лондона или Парижа, но здесь для человека пытливого и целеустремлённого не составит большого труда обнаружить сокрытое».

«Допустим, – нахмурился Карл, – но найти интересующее вас место и быть туда приглашенным – не одно и тоже».

«Я прекрасно помню, что мне было отказано в разработке королевского проекта по транспортировке флота. Милостиво прошу простить мою дерзость и упрямство, но я бы хотел продемонстрировать недальновидность привлечённых к этому делу учёных».

«Вы смеете сомневаться в компетенции Королевского Совета? – возмутился Карл. – Господа Польхем и Сведенборг доказали свой авторитет и преданность многолетним трудом, их деятельность не нуждается в оценке бродячих алхимиков».

«Ваш гнев справедлив, – склонив голову, сказал Дюжон, – но всё, чего я милостиво прошу, дайте мне возможность продемонстрировать результат моих трудов. Силы горнего мира, применимые к материи, способны создавать явления, которые можно назвать не иначе как чудесами, а в чудесах нуждаются все, кто участвует в большой войне».

«У вас есть минута объясниться», – сказал Карл.

«Сейчас, под светом Луны, вышедшей из тени, я завершу мазь, что изменит законы тяготения и позволит производить транспортировку тяжёлых объектов малыми силами».

«Господа, – обратился Карл к окружающим, – я не могу отказать себе в удовольствии увидеть действие удивительного вещества».

Стоявший рядом капеллан в сутане священника наклонился к монарху, и я расслышал его шёпот: «Ваше Высочество, этот человек заигрывает с дьяволом».

«Любая война – театральное представление дьявола, но человек должен бояться только Господа, – сказал Карл. – Месье Дюжон, делайте что должно».

«Марсель!» – прозвучал в ответ хриплый приказ.

Homunculus подобострастно бросился к телеге, откинул кусок грубой холстины, явив взглядам общества перегонный куб, несколько колб и разномастных мешочков.

Алхимик поставил куб на землю и расположил под ним плоскую горелку: «Petroleum14», – скомандовал он, и слуга, достав нужную колбу, залил в неё густую тёмную жидкость.

Марсель переливал и смешивал содержимое колб, повинуясь указаниям хозяина.

«Mercurio supernatat, stibium, sulfur15», – слышались указания на латыни.

Тем временем затмение приближалось, и мы с Кристофером занялись отладкой зрительной трубы.

И вот момент настал. Кирасиры погасили факелы, и когда тень начала скрывать ночное светило, Железная Голова прильнул к окуляру и тихо произнёс: «Всевышний установил закон, дающий направление телам небесным, и волей его наступает тьма, угодная Ему».

Диск Луны скрылся, звёзды засверкали ярче, и вся процессия затихла, а гвардейцы пригасили факелы.

Как только светящийся край прочертил черноту неба, послышалось шипение – это карлик Дюжона зажёг горелку. Содержимое ёмкости размером с небольшую бочку издавало утробный, чавкающий звук, а из воронки куба шёл тёмный едкий дым.

«Последний ингредиент, – прохрипел Дюжон, достал из кармана пузырёк с тёмно-красной жидкостью и, откупорив пробку, добавил в нагреваемую смесь несколько капель. Дым сменил цвет и в свете факелов выглядел грязно-жёлтым.

Алхимик принюхался, нахмурился, и я расслышал презрительное бормотание: «Лундские доктора… совершенно никаких гарантий… не тот состав».

«Что-то не так, месье Дюжон?» – усмехнулся Железная Голова.

Пьер затравленно оглянулся, и взгляд его задержался на Эмеренции.

«Господа, я буду признателен, если вы наберётесь терпения и уделите мне ещё немного внимания. Отдельно приношу извинения юной госпоже Польхем, которая из-за моей недостойной персоны вынуждена красть время своего сна. Позвольте мне преподнести вам подарок в знак моего искреннего раскаяния и уважения к вашему отцу».

Все присутствующие замерли на мгновение от подобной дерзости. Игнорировать вопрос короля – поступок опрометчивый, за который можно не только попасть в темницу, но и лишиться головы.

Далее события развивались стремительно. Воспользовавшись замешательством присутствующих, Дюжон снял с пальца перстень и отдал его слуге, прошипев что-то, как змея, ему на ухо. Держа перстень перед собой, homunculus скачками, подобно сатиру, приблизился к Эмеренции. Девушка растерянно отшатнулась, но карлик схватил её руку, надел кольцо на палец и впился в кисть долгим поцелуем. Девушка испустила глубокий выдох и пошатнулась, а уродец бросился обратно к хозяину.

«Ещё немного терпения, благородные господа», – произнёс алхимик, схватил голову слуги, и подведя его к кубу, надавил пальцами на челюсть – изо рта уродца в адское варево закапала кровь, и дым сменил цвет на изумрудно-зелёный.

Я бросился к Эмеренции, которая без чувств упала в мои объятия, на её руке виднелись два маленьких отверстия от зубов карлика.

Карл щёлкнул пальцами, по его движению гвардейцы бросились и заломили руки Дюжону и его слуге.

«Вы безумны и отвратительны, месье Дюжон, и будете повешены в этой роще вместе со своим отродьем», – сказал король.

«Я рискнул своей шеей во славу короны, Ваше Величество, и смею надеяться на милость получить возможность объясниться», – прохрипел алхимик.

«На Страшном Суде получишь слово, жалкий прислужник Сатаны», – сказал король и сплюнул себе под ноги.

«Для того, чтобы состав работал, требуется кровь девственницы. То ли доктор, к которому я обратился, оказался шарлатаном, то ли его пациентка не так строго блюла свою честь, но состав крови оказался бракованным. В Лунде не купишь непорочную кровь и за пять сотен талеров. Но сейчас всё получилось, позвольте мне продемонстрировать результат, и, если вы не увидите обещанного чуда – поступайте с моей шеей, как будет угодно».

«Заткнуть ему рот?» – спросил начальник королевской стражи.

«Подождите, – сказал Железная Голова сквозь зубы, – Я дам вам ещё один шанс продемонстрировать своё сатанинское зелье, но, если ничего не произойдет, карлик будет повешен у вас на глазах, а потом, когда с вами обоими будет покончено, тела скормят свиньям».

«Благодарю, Ваше Величество», – Дюжон показал зубы в жуткой ухмылке.

«Мой король, не позволяйте этому человеку закончить сатанинское дело, – слова сами собой вырвались из моего рта, – кровь, помимо веществ, питающих тело, содержит флюид, производимый мозгом и являющийся вместилищем души. Я готовлю научную работу по результатам анатомических исследований, где докажу, в каких частях и субстанциях тела находится человеческая душа!»

«Господин Сведенборг, – сказал король, не глядя на меня, – я ценю ваши научные изыскания, и в подобающем месте и времени вы всегда получите слово, но сейчас замолчите, либо я расценю вашу инициативу как дерзость».

«Марсель!» – отдал короткий приказ Дюжон.

Homunculus вырвался из рук растерявшихся стражников и, подобно псу, стал рыться под тентом повозки, откуда извлёк крупное яблоко.

Дюжон обмакнул пальцы в получившуюся мазь и вытянул руку ладонью вверх. Жалкий раб, прихрамывая, побежал к своему хозяину и положил яблоко в ладонь. Омерзительная смесь, распространяя неприятный серный запах, капала, блестя в свете обновлённой Луны. Алхимик произнёс странную фразу на языке, который показался мне искажённой латынью, и разжал дрожащие пальцы – яблоко поднялось вверх на расстояние локтя. Послышался всеобщий вздох удивления. Королевский капеллан дрогнувшим голосом начал читать Pater noster16.

Я держал в руках дрожащую Эмеренцию, и в наступившей тишине мне показалось, что я услышал шёпот разрываемого пространства, в разверстую рану которого, тихо и подло, подобно Змею-искусителю, явилось Зло, пропитав густой тьмой ночной воздух.

Я вручил возлюбленную в руки её отца, чтобы совершить ещё одну дерзость.

«Господин Дюжон, – сказал я, пытаясь перебороть желание задушить его голыми руками, – вижу, эксперимент удался, но как учёный-практик должен напомнить, что наша цель – ремонт и транспортировка кораблей, а не фокусы с летающими яблоками».

Алхимик посмотрел на меня с холодным презрением, а я продолжил: «Заставьте взлететь вот хотя бы perspicillum, и вопрос вашего участия в проекте будет решен».

«Месье Сведенборг, – сказал Дюжон, – вы слишком переоцениваете свои способности и ту роль, что была…»

«Принесите зрительную трубу, – отдал приказ Железная Голова гвардейцам и обратился к Дюжону. – Не вам высказываться о способностях господина Сведенборга. Делайте своё дело».

Дюжон густо намазал дорогостоящий инструмент мазью, с трудом приподнял его, прочел заклинание и разжал пальцы. Perspicillum с глухим стуком упал на землю и линзы вылетели из трубы.

«Да будет проклята твоя душа и вечно блуждает, забывшая сама себя. Да не познаешь ты никогда брачного союза, и сердце твоё будет стучать в пустоту вечно», – прошипел Дюжон, с ненавистью глядя мне в глаза.

«Вы шарлатан, – ответил я, не отводя взгляда, – предоставьте Господу определять место человеческой души».

«Месье Дюжон, – снова вмешался Карл, – убирайтесь из Лунда, убирайтесь из Швеции. Даю вам сутки и, если вы будете пойманы на территории моей страны, даю вам слово, ваша шея окажется в петле».

«Вы отпускаете его, Ваше Величество?» – услышал я шёпот капеллана.

«Проходимец обещал чудо и показал его – это вопрос королевской чести», – отрезал Карл.

Алхимик и homunculus, бросив повозку, поспешили удалиться в темноту рощи в страхе, что милость короля может оказаться недолговременной.

Много часов я провёл в раздумьях, пытаясь осознать, как злосчастный случай с этим шарлатаном повлиял на последующие события. Всё началось с того, что Эмеренция, укушенная сатанинским существом, слегла с неизвестным недугом, сопровождавшимся лихорадкой и жаром. Я имел некоторые познания в медицине и каждый день посещал дом Польхемов, общаясь с придворным лекарем и пытаясь развлечь Эмеренцию беседой. Лекарь (весьма надеюсь не тот, что продал кровь Дюжону) рассказывал, что в первые дни болезни, когда девушка лежала в лихорадке, глаза её наливались кровью, и в бреду она говорила на языке, схожем с латынью, однако слов не удалось разобрать.

В один из последующих дней случился разговор, повлиявший на всю мою жизнь.

Я посетил дом Польхемов и справился о самочувствии девушки. Она ответила слабым голосом, что чувствует себя лучше. Несчастная была бледна, и взгляд её был таковым, как будто сквозь стены на неё смотрело что-то необъятное и пугающее. Я ловил себя на мысли, что так выглядят люди, поражённые смертельным недугом, но тут же убеждал себя, что это лишь иллюзия, вызванная переживанием за здоровье дорогого мне человека.