Методология и социология психологии

Юревич А. В.

Методология и социология психологии

Введение

В последние годы одной из главных тенденций в развитии отечественной психологической науки стало возрождение интереса к методологии, и прежде всего к той, которую принято называть общей или философской методологией (за рубежом ее называют философией психологии), на поле которой сосредоточены наиболее общие и (позволим себе такую характеристику) самые важные, интересные и «вечные» методологические проблемы этой науки. «Маятник» интереса к методологии в начале 1990-х годов, в связи с распространением в нашем обществе узкопрагматичных настроений оказавшийся в крайне невыгодном для нее положении, поскольку на методологии много не заработаешь, в последние годы качнулся в обратном направлении, что было вызвано целым рядом причин, описанных в наших прежних публикациях (см.: Юревич, 2005; и др.). Сейчас налицо все основные симптомы возрождения к ней интереса, который всегда, до наступления «бурных 1990-х», был очень характерен для отечественной психологической науки, что не может не радовать.

Этот интерес свойственен и зарубежной психологии, где он не флюктуирует, как в нашей стране, «маятникообразным» образом, а носит более стабильный, равномерно распределенный во времени характер. Но и здесь он, несмотря на более равномерные и «спокойные» исследовательские установки, подчас выливается в отнюдь не спокойные революционные настроения, демонстрирующие взрывной потенциал этой области психологического познания. Так, например, звучат утверждения о том, что последние 40 лет развития мировой психологической науки «прошли впустую» (Toomela, 2007) ввиду того, что она развивалась по «американскому», а не по более адекватному «австро-германскому» пути (ibid.). Подобные настроения вряд ли могли бы возникнуть, если бы в зарубежной психологии наблюдалось хотя бы относительное методологическое благополучие. Есть основания предположить, что этот уровень и впредь будет «штормить», пока «вечные» методологические проблемы психологической науки, такие как различные «параллелизмы» – психофизический, психофизиологический, психосоциальный, сильно ограниченная воспроизводимость психологического знания, его эклектичность и др. – перестанут быть вечными, т. е. не будут разрешены. И именно на данном – общеметодологическом – поле следует ожидать наиболее судьбоносных для нее событий.

В подобных вполне интернациональных условиях широкий интерес к общей методологии психологии – это норма, а его отсутствие – временная, обусловленная различными вненаучными причинами патология, и возрождение этого интереса в отечественной психологической науке выглядит как ее возвращение в «нормальное» состояние (в чем, естественно, можно разглядеть ситуацию, обратную описанной Т. Куном в качестве «нормальной» науки, но и это, с учетом особенностей психологии и ее непохожести на естественные науки, по большому счету, тоже «нормально»).

Вместе с тем обозначилась отчетливо выраженная односторонность сложившейся в отечественной психологии рефлексии над общими путями развития психологической науки. Эта рефлексия свелась главным образом к когнитивным проблемам развития психологического знания, в то время как и ее социальные проблемы, такие как организация психологии как исследовательской и практической деятельности, ее взаимоотношения с обществом, влияние социального заказа на ее развитие и т. п., за редкими исключениями, оказались вне основного поля исследовательских интересов.

Подобная ситуация вынуждает обратиться в общей структуре науковедения и его проекции на «территорию» психологии. Два основных раздела науковедения – общая методология науки и социология науки – оказались очень неравномерно представленными на данной «территории» (подробнее об этом – во второй части этой книги). Саморефлексия отечественной психологической науки свелась преимущественно к общей методологии, в то время как социология науки здесь представлена лишь ее зачаточными формами. В результате «за бортом» остались не только крайне важные вопросы организации психологического сообщества, взаимоотношения психологической науки и общества и др., но и вектор методологического анализа оказался сильно «усеченным», искусственно отграниченным от анализа социальных детерминант развития психологического знания. Это порождает заведомо одностороннюю и неадекватную парадигму в самой методологии, где психологическое знание рассматривается как развивающееся чисто «интернальным» путем, под влиянием внутренних, чисто когнитивных потребностей в его развитии, в то время как в действительности, как показывает опыт многих наук, научное знание эволюционирует под значительным воздействием и внешних, социальных факторов.

В этой книге предпринята попытка преодолеть односторонность методологической рефлексии отечественной психологии, дополнив когнитивный анализ происходящего в психологической науке социальным анализом, что отражено и в названии книги, и в ее структуре. Ее первая часть посвящена традиционным для методологического самоанализа отечественной психологии когнитивным проблемам, вторая – куда менее традиционным для него социальным вопросам.

В то же время следует подчеркнуть искусственность подобного рассечения методологического поля психологии на когнитивное и социальное, это возможно только как аналитический прием. В реальной системе детерминант развития психологической науки когнитивные и социальные факты теснейшим образом взаимодействуют, пересекаются друг с другом и в «чистом» виде вычленяемы только на уровне аналитической абстракции. В частности, общеметодологические установки психологической науки и практики испытывают большое влияние не только внутринаучных, но и происходящих в обществе процессов. И как ни странно, этой науке сейчас приходится переоткрывать для себя данную хрестоматийную для науковедения истину.

Одним из наиболее существенных процессов, наблюдающихся в общей методологии психологии, является «пресыщение» постмодернистскими настроениями и – здесь тоже уместна аналогия с маятником – обратное движение в направлении ригоризации исследовательских стандартов. Этот процесс связан не только с собственно когнитивными факторами, но и с психологией самих исследователей, которые сейчас переживают «усталость» от постмодернизма, сопоставимую с «усталостью» от позитивизма, которая, в свою очередь, сильно содействовала распространению постмодернистских настроений. Одновременно он имеет и очень выраженную социальную составляющую, что с особой отчетливостью проявляется в отечественной психологической науке и системе ее взаимоотношений с нашим обществом.

Всплеск либеральных настроений начала 1990-х годов сменился «откатом» от либеральных (точнее, псевдолиберальных) идей, что проявляется в целом ряде социальных, политических, психологических и прочих индикаторов. Всеобщая потребность в свободе сменилась массовым ощущением дефицита контроля, что явилось естественной реакцией на проявление свободы в ее самых нелепых формах. Это изменение общественных настроений отразилось и на науке, в том числе на психологии, обозначившись в изменении доминирующих в ней методологических установок. Пресыщение избыточной методологической свободой, выражающейся в таких формулах, как знаменитое кредо П. Фейерабенда «годится все» (Фейерабенд, 1986), породило явное раздражение подобными формулами (Аллахвердов, 2003; и др.) и потребность в усилении методологического ригоризма.

В современном мире эта потребность усугубляется отчетливо выраженным ослаблением позиций рациональной науки и рационализма вообще, характерным и для современного российского общества, и для других стран. В нашей стране на менее чем 400 тыс. ученых сейчас приходится 300 тыс. магов, астрологов, экстрасенсов и прочей подобной публики, что выглядит более чем странно на фоне курса на экономику знаний, провозглашенного в наших официальных государственных программах. В связи с этим наблюдаются явные противоречия массового сознания: в терминах психологической науки – массовый когнитивный диссонанс, а по выражению некоторых психиатров – массовая шизофрения. По телевизору, сделанному на основе законов физики, показывают не физиков, а магов и экстрасенсов. В наших школах дети узнают о зверствах средневековой инквизиции, сжигавшей на кострах невинных людей как колдунов, которых на самом деле не существует и которыми они на самом деле не были. А придя домой и включив телевизор, они видят на экране личностей, именуемых колдунами. Если использовать выражение М. Вебера «рационализация всей общественной жизни», как показано в его трудах, сформировавшая основу Нового времени (Вебер, 1990), то происходящее в нашем обществе можно охарактеризовать как нечто прямо противоположное – как «иррационализацию всей общественной жизни».

Все это имеет непосредственное отношение к психологической науке и практике. Наши сограждане, плохо различающие психологов, психоаналитиков, психиатров и психотерапевтов, психологов-практиков и психологов-исследователей и т. д., теперь причисляют к этой когорте также парапсихологов, астропсихологов, экстрасенсов, магистров белой и черной магии, очень любящих выдавать себя за психологов. Подобные эрозии наблюдаются и в самом психологическом сообществе, некоторые представители которого создают секты, активно используют в своих трудах такие понятия, как карма, аура, чакры, биополя и др. Это ставит психологическую науку и рациональную психологическую практику в трудное положение, выдвигая в качестве одной из главных проблему демаркации рационального и иррационального в самой психологии. Данная проблема имеет и когнитивную, и социальную сторону (яркий пример невозможности их расчленения), предполагая ужесточение и методологии психологической науки, и критериев принадлежности к рациональной психологии, которые выставили бы непреодолимые барьеры желающей примкнуть к ней самой разношерстной публике.

Подобные обстоятельства, в терминах М. Г. Ярошевского, на «над-сознательном» уровне (Ярошевский, 1978) создают вектор развития психологической науки, направленный на ригоризацию ее методологии. Суть этой ригоризации состоит не в возвращении к жестким позитивистским стандартам, которые были характерны для психологической науки на протяжении длительного периода ее развития, а в наложении разумных ограничений на тот методологический либерализм, который распространялся в отечественной психологии с конца 1980-х годов и который в своих наиболее экстремальных формах был мало отличим от методологического анархизма (симптоматично, что в последние годы регулярно возникал вопрос об отличиях методологического либерализма от методологического анархизма, например, в версии П. Фейерабенда, хотя, в общем-то, ответ на него очевиден и производен от общего понимания отличия либерализма от анархизма).

Суть представленной в этой книге ригоризованной версии методологического либерализма состоит в сохранении базовых «либеральных» методологических принципов, состоящих в невозможности какой-либо одной, «единственно правильной» психологической теории, в принципиальной возможности различных интерпретаций психологических феноменов, в необходимости их комплексных, многосоставных объяснений, в отказе от позитивистского культа эмпирических методов и др., с дополняющим эти принципы акцентом на преодоление «анархических крайностей», таких как правомерность любых теорий и интерпретаций, признание полной релятивности эмпирических фактов, возможности эмпирически подтвердить все что угодно и т. п.

Следует подчеркнуть, что подобная ригоризация, направленная на разграничение либерализма и анархизма в методологии, не является «изобретением велосипеда», а служит лишь проекцией на методологию отечественной психологии тех процессов, которые отчетливо выражены и в мировой психологической науке. Вместе с тем в данном случае отчетливо выражена «социальная привязка» происходящего в современной российской психологии к происходящему в нашем обществе, основным вектором развития которого становится превращение необузданной и малоцивилизованной свободы, понимаемой как отсутствие любых запретов и ограничений, в свободу цивилизованную и ответственную, основанную на ее разумных – правовых и нравственных – ограничениях. И вполне закономерно, что социальные процессы, разворачивающиеся в нашем обществе, получают отображение в методологических изменениях отечественной психологической науки.

Разумеется, и такая – «ригоризованная» – трактовка методологического либерализма вызовет немало возражений, как «слева» – со стороны «методологических анархистов», так и «справа» – со стороны «методологических ригористов», и породит немало сложных вопросов. Однако в пробуждении вопросов и возражений состоит одна из главных задач любой книги, посвященной методологии психологической науки – как было отмечено выше, одной из наиболее «беспокойных» составляющих психологии. А, наверное, худшее, что может ожидать такие книги, это отсутствие вопросов и возражений.

Раздел первый

МЕТОДОЛОГИЯ ПСИХОЛОГИИ

ГЛАВА I. СТРОЕНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

1. СОСТАВ И СТРУКТУРА ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

«Анатомия» психологического знания

Одной из особенностей современного состояния психологической науки в России служит сочетание, с одной стороны, высокой востребованности психологического знания и самих его носителей – психологов, с другой – ослабление попыток внести порядок в это знание и явное пренебрежение к методологическим вопросам. Такое сочетание не выглядит сколь-либо парадоксальным: если психологическое знание «покупают», а покупают его повсеместно и очень охотно, значит, оно того заслуживает, а стало быть, нет нужды сомневаться в его адекватности и ломать голову над «проклятыми» методологическими вопросами, которые к тому же, как показывает опыт более чем столетнего развития психологической науки, все равно неразрешимы1. В подобных условиях было бы странно, если бы психологи вместе того, чтобы продавать охотно покупаемый у них товар – психологическое знание (или то, что считается таковым), занялись его придирчивым изучением и выявлением его скрытых изъянов.

Тем не менее диспропорция между неудовлетворительным состоянием психологического знания и его высокой востребованностью не может не настораживать, поскольку рано или поздно может обернуться предъявлением психологическому сообществу оправданных рекламаций. А известная мысль непопулярного ныне автора: «тот, кто переходит к решению частных вопросов, оставив у себя «в тылу» нерешенные общие вопросы, будет постоянно на них натыкаться (и спотыкаться)» – актуальна и поныне. В результате постановка вопроса о том, что же представляет собой психологическое знание, как оно организовано и структурировано, вполне уместна и сейчас, когда приготовленные психологами блюда принято, как в рассказе одного из классиков русской литературы, есть, не глядя в тарелку.

Трудно не согласиться и с тем, что «самая актуальная проблема психологии на современном этапе – это интеграция психологического знания» (Мазилов, 2003, с. 218), если, конечно, не понимать эту интеграцию как искусственное подведение под общий знаменатель заведомо не подводимых под него подходов и направлений. А интеграция психологического знания едва ли возможна без его систематизации, позволяющей навести хотя бы минимальный порядок в психологическом «хозяйстве».

К числу основных структурных элементов психологического знания можно отнести следующие2:

1 базовые «идеологии»3 (и сопряженные с ними системы методологических принципов);

2 категории;

3 теории;

4 законы;

5 обобщения;

6 объяснения и интерпретации;

7 прогнозы и предсказания;

8 факты и феномены;

9 знание контекста (установления фактов и проявления феноменов);

10 эмпирически выявленные корреляции между феноменами;

11 описания;

12 методики;

13 технологии;

14 знания, ассимилированные психологией из смежных наук.

Слагаемые психологического знания

В основании психологического знания лежат базовые психологические «идеологии», такие как бихевиоризм, когнитивизм и психоанализ. Эти «идеологии» и соответствующий им уровень организации психологического знания называют по-разному: парадигмами, подходами, ориентациями, системами знания и др. Но в любых систематизациях психологического знания он непременно присутствует, что неудивительно: данный наиболее крупномасштабный уровень «рассечения» психологической науки и накопленного ею знания нельзя не заметить.

В психологической литературе трудно найти удовлетворительное и вообще сколь-либо внятное определение подобных наиболее глобальных систем психологического знания и перечисление того, что они охватывают. Психоанализ, например, определяют и как один из базовых подходов в психологии, и как теорию, и как метод, и как область психологической практики, и даже как религию современного западного общества (Беккер, Босков, 1961)4, и каждое из подобных определений верно, но страдает неполнотой. Когнитивизм, бихевиоризм и психоанализ можно охарактеризовать и как глобальные психологические методологии или «психологические империи» (Юревич, 2000), в границах которых заключены общий образ или модель психологической реальности, основные принципы ее изучения, соответствующие теории, способы производства знания, критерии его верификации и т. д., закрепленные соответствующими «методологическими эмоциями» (««нет» интроспекции!», «человек не крыса!» и т. п.). Наличие подобного аффективного слоя, цементирующего «защитный пояс» соответствующих теорий, дает основание характеризовать глобальные системы психологического знания именно как идеологии, выполняющие не только познавательные, но и идеологически функции, например функцию демаркации «своих» и «чужих».

Каждая из психологических «империей» фактически живет по собственным законам и не имеет с другими «психологическими империями» ничего общего кроме границ (Юревич, 2000). Это дает основания говорить о том, что наиболее глобальные системы психологического знания, как и куновские парадигмы, «несоизмеримы» друг с другом, т. е. не вписываются в единые критерии рациональности и напоминают спортивные команды, играющие на одном поле в разные игры. Соответственно, психология характеризуется как допарадигмальная наука, т. е. преднаука, которая станет полноценной наукой только тогда, когда в ней будут выработаны общеразделяемые критерии рациональности и достоверности знания, психологические «империи» объединятся, а конкурирующие парадигмы сольются друг с другом (Кун, 1975).

Глобальным психологическим «идеологиям», конечно, можно отказать в статусе знания, усмотрев в них не знание как таковое, а лишь матрицу для его производства. И они, безусловно, выполняют данную функцию, но при этом являются и собственно знанием, поскольку общие представления о психике как о поведении, трансформациях образа, взаимодействии сознания и бессознательного и т. д. предполагают немало знаний, которые и делают возможными переключения фокуса видения психологической реальности.

Психологическим категориям, как и базовым психологическим «идеологиям», тоже можно приписать вспомогательную роль, представив их как средство выражения психологического знания, а не знание как таковое. И действительно, казалось бы, какое знание содержится просто в обозначениях, даже если это такие термины, как сознание, личность, бессознательное, потребность, мотив и т. п.?

Однако нетрудно заметить, – и этот эксперимент любой психолог может провести над самим собой, – что каждая из подобных категорий вызывает не просто поток словесных ассоциаций, но и актуализирует целый массив знаний – об их наполнении, разнообразии трактовок, истории изучения. Конечно, подобное знание отчасти пересекается с другими видами психологического знания – в первую очередь, о соответствующих феноменах, однако не сводится к нему. И вполне понятно, почему психологическим категориям нередко отводится роль основных «сгустков» психологического знания и его опорных компонентов (Петровский, Ярошевский, 1998). Вся история психологической науки может быть представлена как история развития психологических категорий, а один из возможных ответов на вопрос о том, в чем же состоит ее прогресс в условиях хаотичности знания и отсутствия его кумулятивности, звучит так: «в обогащении категорий» (там же), т. е. про личность или мотивацию мы сейчас знаем больше, чем знали сто или пятьдесят лет назад, и в этом – несомненный прогресс психологической науки.

Психологические категории разнообразны по своему происхождению, однако наиболее рельефно обозначаются три их источника. Первый источник – обыденный опыт. Основная часть категорий, которыми оперирует научная психология, это термины обыденного языка: ощущение, восприятие, эмоции, чувства и др. Иногда они перекочевывают из обыденного языка в категориальный аппарат научной психологии без сколь-либо принципиальных, а иногда и вообще без каких-либо смысловых трансформаций. Иногда подвергаются на территории научной психологии своеобразной «чистке» – переопределениям (обычно множественным), погружению в новые смысловые контексты и т. д., – подобные той, которую Ф. Хайдер произвел при закладывании оснований психологии межличностных отношений (Heider, 1958). Второй источник психологический категорий – термины других наук. Например, ключевые категории концепции К. Левина – «поле», «валентность» и др. – откровенно позаимствованы им у естественных наук, хотя все же чаще психология заимствует категории у более близких – социогуманитарных дисциплин. Третий источник психологических категорий носит «внутренний» характер. Многие из них рождаются на «территории» самой психологии, хотя в таких собственных категориях психологической науки, как сублимация, каузальная атрибуция и др., как правило, тоже звучат отголоски внешнего по отношению к ней опыта.

Один из главных путей построения единой и стройной системы психологического знания, подобной системам естественнонаучного знания, видится в построении иерархической системы психологических категорий (Петровский, Ярошевский, 1998). А установление гносеологических отношений между ними рассматривается как эквивалент установления онтологических отношений между соответствующими фрагментами психологической реальности. Такой путь объединения психологического знания – его объединение «сверху», путем «наведения мостов» между психологическими категориями – выглядит гносеологически обоснованным, хотя и чреват построением довольно произвольных конструкций.

В отличие от глобальных систем психологического знания, психологические теории определяются довольно часто – как «системы взаимосвязанных гипотез и утверждений относительно какого-либо феномена или системы феноменов» (Shaw, Costanzo, 1970, с. 4), «системы ясных утверждений, делающих возможными предсказания относительно эмпирических явлений» (ibid., p. 7) и т. п., хотя в описание этих теорий, как правило, включается обильный материал нетеоретического (эмпирического и др.) характера, который редко вписывается в какую-либо систему. Такие определения звучат очень привычно, мало отличаясь от определения теории, которое есть у каждого, кто занимается наукой, и имеют общей чертой то, что психологические теории определяются как типовой случай научных теорий вообще, не обладая какими-либо принципиальными отличиями от теорий в других науках.

Не подвергая – в данном контексте – критике это весьма спорное допущение, отметим, что психологические теории в большинстве случаев строятся в рамках глобальных психологических «идеологий» и, соответственно, в решающей мере зависимы от них. Вместе с тем психологические теории обладают и определенной, хотя и очень ограниченной, автономией от таких ориентаций, в результате чего теория, рожденная в рамках одной «идеологии», может ассимилировать элементы других, как, например, когнитивистская теория каузальной атрибуции, впитавшая в себя вполне бихевиористскую теорию Д. Бема (Андреева, 2000). Но главное, вопрос об истинности или ложности психологических теорий обычно выносится в плоскость эмпирических верификаций и решается вне зависимости от истинности базовых «идеологий», да и вообще эти теории объясняют фрагменты опыта, успешно вписывающиеся в любые «идеологии». А теории «среднего ранга», которые современная психология явно предпочитает общим теориям, обычно строятся как систематизации отдельных областей психологического опыта, подчиненные не столько теоретическим, сколько практическим целям. Вместе с тем существуют и психологические теории, которые в принципе не могут быть изъяты из контекста соответствующих «идеологий». Наиболее яркий пример – психоанализ (как теория), ни одно из базовых положений которого до сих пор не получило эмпирического подтверждения, в результате чего принятие этих утверждений является «вопросом веры» (Аллахвердов, 2003; и др.) (отсюда – характеристики психоанализа как «скорее религии, чем науки»).