Потерянная рукопись Глинки

Потапов сделал вид, что не заметил издевки в интонации жены подозреваемого (неудивительно, женщина ведь нервничает). От неожиданности он ответил чистую правду:

– Не псевдоним. Возможно, и впрямь родственник.

Скорее всего, Потапов действительно был прямым потомком петербургского сыщика – неужели Достоевский не выдумал? Он сам узнал об этом недавно, когда они вместе с Еленой Семеновной разыскивали дневник Гете. Бывший участковый о таком родстве никому не рассказывал – зачем хвастаться? А тут растерялся, согласился.

– Ну-ну, – ухмыльнулась умная Олеся. – Не буду вам мешать!

И она ушла в кухню. Потапов вздохнул с облегчением.

– Садитесь! – обратился к гостям Славик, проводив их в комнату. – Ох, извините, сейчас уберу.

Комната была загружена беспорядочно разбросанными вещами. Стационарный компьютер стоял в углу, раскрытый ноутбук был брошен на диван, еще один ноутбук стоял на столе. Детские вещи и игрушки лежали на кресле, на диване… Славик сгреб в кучу детские вещи с дивана (под ними обнаружился планшет) и все переложил на кресло. Потапов и Шварц уселись на диван, хозяин, развернув кресло, стоявшее возле компьютера, сел напротив.

– Расскажите Порфирию Петровичу, как вы Дашу нашли без сознания, – предложила Елена Семеновна.

И Славик повторил тот рассказ, который она уже слышала: как он вчера днем, в двенадцатом часу зашел, чтобы посмотреть по просьбе девушки компьютер, и застал ее крепко спящей на диване, в одежде. Как его смутило, что она не реагирует на громкое мяуканье Сэнсэя, поэтому он пошел за Альбиной Петровной… К удивлению Елены Семеновны, Потапов ничего не стал уточнять, не задавал наводящих вопросов, а заговорил о другом:

– Насколько близко вы знакомы с Дашей?

– Ну, знаком по-соседски… – ответил Славик. – Она младше намного, поэтому в детстве не дружили, она маленькая была. А когда выросла, компьютер завела, тут и я понадобился. Звала меня всегда, если в компьютере неисправность, и все знакомство.

– Знаете ли что-нибудь о ее друзьях? Кто к ней ходит?

Славик задумался.

– Она двоим просила с компом помочь. Девушка, подруга ее, тоже из музучилища… Фамилия интересная – как же… как картон, вроде… Ардон! Ира Ардон. И еще за парня просила… Олег, фамилию не помню.

– Работали вы с их компьютерами?

– Да. К Ире два раза ходил. Она недалеко здесь, на улице Ленина живет. У нее комп стационарный. А Олег ноутбук сюда приносил, я его дома у себя смотрел.

– Кто приходил к Даше в последние дни, не видели? С кем она в последние дни общалась?

– Нет, видеть не видел. У нее ж квартира этажом ниже. Может, Альбина Петровна видела? А вообще с кем общалась – это же легко узнать: надо телефон ее посмотреть и комп.

– Так ведь опечатано! – вставила Елена Семеновна. – А телефон, кажется, забрали полицейские, они будут смотреть, кому она звонила. Нам вряд ли дадут.

– Насчет телефона я не знаю, а в компе посмотреть могу, – ответил Славик, минуту подумав. – С кем она там общалась.

Потапов поднял на него глаза.

– Вскрывать печать я не имею права.

– Вовсе не обязательно вскрывать квартиру, чтобы посмотреть комп! – пожал плечами компьютерщик. – У нее часто неполадки были: то вирус, то сама собьет что-нибудь. А ходить к ней хоть и близко, однако не всегда удобно: и я занят, и ее часто дома нет. А просит побыстрее сделать. Я ей и поставил такую программу, с ее согласия, конечно, через которую могу к ней со своего компа залезть. Она позвонит, что сбой, мол, я в свободное время, иногда рано утром, как с дежурства приду, посмотрю быстро и исправлю. Если хотите, сейчас поглядим!

Оба гостя были чрезвычайно удивлены: вот до чего техника дошла! Вот, значит, как теперь! Скоро и секретов у людей не будет. Ну, для следствия-то хорошо, конечно.

– Ну, посмотрите… – сказал растерянно Потапов.

Пока Славик щелкал клавишами, он еще раз огляделся. В центре интересов семьи были дети и компьютеры. Детские игрушки валялись в углу, флешки, жесткие диски, еще какие-то детали лежали на полке рядом с немногочисленными книгами. Елена Семеновна тоже с интересом разглядывала творческий беспорядок в кабинете семейного компьютерщика: и она в квартире Славика была впервые.

– Ну вот. – Славик повернулся к ним на вертящемся кресле. – Зашел в ее почту. Тут в основном переписка с матерью. Больше ничего нет. А, вот еще, это десять дней назад, от Олега письмо. Это тот самый парень, которому я ноут чинил… – Он внимательно вгляделся в экран и усмехнулся. – Ну, разошлись, как в море корабли. Посмотрите сами.

Потапов и Шварц уставились в экран – действительно разошлись, как видно. Письмо от Олега было короткое, но интересное: «Я любил немногих. Однако сильно. Что ж, прощай, Даша. Еще вспомнишь ты обо мне, думаю».

– А от нее ничего нет, никакого ответа? – Потапов вопросительно смотрел на компьютерщика.

– Нет, ответа нет. Стерла, может быть, – произнес тот. – А может, не стала отвечать.

– А к нему в комп ты залезть не можешь, Славик? – спросила Елена Семеновна, поверившая в безграничные возможности техники.

– Нет, что вы! – Компьютерщик даже обиделся. – Я эту программу только с согласия хозяина ставлю. А Олегу этому и не предлагал даже. Зачем? Я ему всего один раз и чинил, ему больше не надо. С какой стати я к постороннему человеку в комп буду проникать без особой надобности? Это и неэтично, и неинтересно мне совсем. Я хакерством не занимаюсь!

– Извини, Славик! – Шварц уже поняла свою бестактность и теперь ее заглаживала. – Я увлеклась! Просто, если они поссорились, интересно было бы узнать причину.

Славик молча и неодобрительно пожал плечами. Все еще обижался. Минуты две посидели молча. Хозяин вопросительно смотрел на гостей. Елена Семеновна тоже поглядела на Потапова вопросительно. «Ну что, пойдем?» – говорил ее взгляд.

Потапов же не спешил вставать, он задумался. И вдруг поднял глаза на Славика.

– А зачем вы вчера к Даше пришли?

Глава 9. Вальс-фантазия: Екатерина Керн

Недовольство композитора женой усиливалось. И с ее стороны тоже зрело недовольство. Мари знала о похождениях мужа. Она предпочитала не выяснять отношения прямо, но злость прорывалась, постоянно возникали мелкие скандалы по всяким ничтожным поводам. В сознании Глинки недостатки Марьи Петровны теперь тоже гипертрофировались.

– Жена моя принадлежит к числу женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и прочее – это все. Музыку понимает она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов, вовсе не разумеет – все высокое и поэтическое также ей недоступно, – так говорил он Кукольнику.

Нестор поддерживал его недовольство женой.

– Она тебе не пара. Очень уж она простовата и ни по образованию, ни по уму нисколько тебе не подходит. Пустенькая девушка. Тебе нужна жена такая, как муза, которая бы согревала и вдохновляла ум, ласкала сердце.

И такая нашлась! Очень скоро, не решив еще проблему отношений с Марьей Петровной, Глинка встретил необыкновенную девушку, которая могла его понять и составить его счастье. Встретился он с ней случайно, у своей сестры Маши. Маша была замужем за Дмитрием Стунеевым, кстати, дальним родственником жены композитора (это в семье его брата, Алексея Стунеева, развивался четыре года назад роман Марьи Петровны и Мишеля).

Маша с Дмитрием теперь тоже жили в Петербурге: Дмитрий получил повышение – был назначен на службу в Смольный институт благородных девиц, дающую право жить на квартире при институте. Семья с радостью переехала из Смоленской губернии в столицу. Глинка, которому, по его словам, «гадко было у себя в доме», часто гостил у них. Чувствовал он себя у сестры много лучше, чем дома. У Дмитрия Стунеева часто бывали званые вечера, в которых участвовали воспитанницы и служащие института.

При всей увлеченности салонной жизнью Глинка продолжал работать; помимо мелких музыкальных пьес, он писал оперу «Руслан и Людмила», с которой связывал большие надежды. Работа, однако, шла медленно, урывками. Он не мог писать в тяжелой атмосфере ссоры. Отдушиной стали посещения Стунеевых.

В доме сестры все увлекались музыкой. Днем Глинка занимался на фортепьяно с юной племянницей Юлией (Жюли), а вечерами, когда собирались гости, нередко садился к роялю сам – импровизировал, пел.

Там и произошла его встреча с Екатериной Ермолаевной Керн, дочерью той самой Анны Петровны, которая когда-то вдохновила Пушкина на стихотворение «Я помню чудное мгновенье». Глинка тоже был близко знаком с Анной, в годы своей молодости, помнил и ее дочь. Однако теперь встреча стала неожиданностью. Эту встречу он рассматривал как послание судьбы.

В ту весну 1939 года он чувствовал себя плохо: устал от домашних скандалов, болел, работа над оперой не шла. На третий день Пасхи поехал к сестре. У нее были гости, танцевали. Михаил в раздражении бродил по комнатам туда-сюда, чтобы успокоиться. И вдруг увидел ее, Екатерину Керн. Позднее он вспоминал, что она не показалась ему красавицей, даже «нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице». Его привлекло другое – «ее ясные, выразительные глаза, необыкновенно стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе». Он почувствовал в девушке утонченную натуру, как и он, страдающую от одиночества и непонимания.

Дочь генерала, крестница Александра I, Екатерина Ермолаевна отличалась способностями как в науках, так и в музыке и благородных манерах (не случайно она вначале поразила Глинку именно внешней аристократичностью). Она окончила Смольный институт и осталась в нем служить в качестве классной дамы. И она действительно была несчастна. Ее родители не жили вместе и ненавидели друг друга. Ее мать, Анна Керн, откровенно говорила, что не может любить дочь, потому что та слишком напоминает ей ненавистного мужа. В доме же генерала Анну вообще не вспоминали, это было запрещено, хотя Катя иногда гостила у отца.

Екатерина с детства чувствовала себя одинокой, ненужной родителям. К моменту встречи с Михаилом ей было двадцать два года. На этом балу, среди веселых, танцующих людей, она сидела одна – грустная темноволосая девушка с аристократической внешностью.

Глинка припомнил, что знал ее девочкой. Он бывал у Анны Керн в юности, у них даже случился непродолжительный роман, видел он и ее дочь – тогда еще ребенка. Они были знакомы – значит, у него имелся повод подойти. Он долго говорил с этой загадочной одинокой девушкой, и впечатление образованности, утонченности, благородства подтвердилось. В конце разговора Глинка откровенно сказал:

– Милая Кати, я поражен. Я полон чувств…

Глинка все чаще и чаще стал приезжать в Смольный. В конце концов, он начал приезжать каждый день. Чтобы скрыть причину своих ежедневных посещений института, он начал заниматься с институтским оркестром, который находился в плачевном состоянии, – писал музыку специально для этого оркестра. Встречаясь то в институте, то у Стунеевых, то у матери Катрин Анны Керн, они много разговаривали. Первое впечатление подтверждалось, девушка оказалась прекрасной собеседницей. Она была образованна, умна, хорошо воспитана, тонко чувствовала поэзию и музыку. И была в ней глубокая внутренняя печаль, она очень серьезно относилась к жизни. Глинку поражало их внутреннее сходство, он влюблялся все более.

Екатерина Керн ответила на его чувства, между ними возникла любовная связь. Они встречались. Для нее он написал знаменитый «Вальс-фантазию» – этот необычный вальс стал одним из популярнейших его произведений. Вальс звучит в миноре, что редкость. Музыка не передает восторженное чувство любви, а только полутона, она выражает страдания влюбленных, которые не могут быть вместе. Да, их чувства прекрасны и возвышенны, музыка полна предчувствием счастья. Но это счастье заранее обречено, невозможно. Бесконечно повторяется один грустный мотив – мотив ожидания счастья, так и не находящий разрешения.

Глинка даже не мог поставить имя возлюбленной в качестве посвящения, это скомпрометировало бы ее. При публикации он посвятил этот вальс Дмитрию Стунееву, в доме которого встретил Кати.

Екатерина часто приходила в дом Стунеевых и позже. Родственники Глинки знали об их связи и приняли ее очень хорошо – Керн сильно отличалась от жены Глинки, Марьи Петровны. Семья сестры Глинки не любила Марью Петровну, которая, будучи давно живущей в столице дамой, держалась с недавно переехавшими в Петербург родственниками высокомерно, представляя себя столичной светской львицей перед этими провинциалами. Кати, напротив, подружилась с Машей, сестрой Глинки, и высоко ценила эти отношения, считая, что обрела здесь дом, которого у нее никогда не было.

Летом нелюбимая жена вместе со своей матерью жила за городом, и Глинка встречался с Екатериной Керн часто и чувствовал себя свободно. Жил он тем летом у Кукольника.

С возвращением жены возобновились и ссоры. Мари теперь уже не сдерживала себя. Диалоги их бывали порой ужасны.

– Все поэты и артисты дурно кончают. Как, например, Пушкин, которого убили на дуэли, – говорила Мари, с особым значением глядя на мужа.

Разговор происходил в гостиной Стунеевых и был перед тем нейтральным – шла речь об искусстве. Все замолкли, пораженные неуместностью выпада.

Глинка был взбешен.

– Я художник, – ответил он. – Хотя я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю.

Несколько раз в этот период Мария Петровна заявляла, что уйдет от мужа.

Мишель отвечал сдержанно:

– Марья Петровна, не повторяйте слов ваших. Если вы меня оставите, что ж, дело для меня обойдется. А ежели я вас оставлю, то не совсем ловко вам будет.

Композитор уже не считал жену даже красивой (не говоря об уме). Наина, как есть Наина. Ведьма-притворщица. Но куда ж теперь деваться?

Глава 10. Ирина Ардон открывает новое обстоятельство

Из подъезда они вышли молча, в задумчивости.

– Пойдем в Лопатинский посидим, – предложила Елена Семеновна. – Подумаем вместе.

Был теплый летний денек. Крутая улица Бакунина, бывшая Казанская гора, вела вверх. С шумом проезжали малочисленные машины (не самая популярная дорога, неудобная), спешили редкие прохожие. Лопатинский парк совсем близко, улица Бакунина в него упирается. Дошли за пять минут. Сели на лавку возле пруда. От воды шла приятная свежесть.

С этой стороны пруда лебедей нет, здесь люди на катамаранах катаются. Но сейчас, в середине буднего дня, никто не катался. Вообще в парке было мало народа.

«Вот и хорошо, – подумала Шварц. – В тишине-то лучше».

– Где ж тут подвох? – повернулась она к спутнику. – Неувязка есть со Славиком, вот не думала я, честно сказать…

– Да, – согласился Потапов. – Что-то он финтит. Какая ж причина? Зачем пошел к ней вчера?

Славик, производивший на обоих приятное впечатление полной невиновности, сел в лужу с ответом на последний вопрос.

Рассказав, что благодаря поставленной программе имеет возможность работать с компьютером Даши прямо из дома, он проговорился: ведь раньше утверждал, что шел к ней по ее просьбе исправить комп.

Вопрос сыщика «Зачем же ты пришел к девушке в то трагическое утро?» его сильно смутил. Он покраснел от волнения, стал бормотать, что поломка оказалась сложная, лучше было непосредственно с компом работать, чем через программу. Может, ему и поверили бы, но лгать он не умел – по нему было видно, что он выкручивается, лжет.

– Да… – повторила и Шварц. – Тут какая-то тайна. Может, в ней разгадка убийства?

– Ну, сейчас мы все равно это не разгадаем, – встряхнулся Потапов. – Оставим пока Славика под подозрением и пойдем дальше. А к Славику вернемся позже. Для начала давайте подведем итоги, что мы узнали. А узнали мы, что Даша близко общалась с Ирой Ардон и неким Олегом, студентом СмолГУ. Предлагаю начать с Иры.

В это время мобильник Шварц зазвонил. Вынув его из сумки и взглянув на экран, она высоко подняла брови.

– Ирочка, – сказала она в трубку. – А я как раз тебя вспоминала, думала позвонить. Ты ведь уже знаешь о Даше?

Далее минут десять Шварц прижимала трубку к уху, время от времени бормоча: «Да…», «Ужасно», «Я сообщила, она завтра вылетит», «А кто ж знает», «Я тоже», «Да…».

Потапов все это время смотрел на рябь воды в пруду, на гуляющую по берегу чайку, на подстриженную траву газона… И все ж слушал разговор. Он уже подходил к концу.

– Да-да, – сказала наконец Елена Семеновна. – По телефону трудно. А что, если я прямо сейчас приду к тебе? Очень нужно выговориться. Конечно, помню! Договорились! Со мной друг, мы вдвоем придем. Что? Ну конечно, адрес помню. – И грустно добавила: – Подумать только, не так давно мы с Дашей приходили к тебе…

Ира Ардон жила неподалеку, в угловом доме, – угол улиц Ленина и Маяковского. Шварц уже была у нее, они заходили с Дашей год назад, когда у Иры мама умерла: первый раз пришли на похороны, а потом еще приходили, просто чтобы Иру отвлечь от печальных мыслей. Леле нравилась винтовая лестница в ее подъезде: крутая, с дырчатыми железными ступеньками, с резными чугунными перилами…Тогда она припомнила и даже рассказала Ире, как один раз в детстве заходила к ее отцу: ей было лет тринадцать, они с Виктором Ардоном учились вместе в музыкальной школе, и Леля раз зашла за какими-то нотами. Квартира была однокомнатная, с довольно большой, но странной полукруглой комнатой. И лестница, конечно, запоминающаяся.

Путь к этому дому был близкий и приятный: почти все время по садам. Они прошли насквозь через Лопатинский, потом через маленький сквер напротив гимназии, потом по Блонью… Потапов тоже удивился лестнице.

– Ух ты какая! – сказал он. – И как люди здесь живут, каждый день ходят? Страшно же.

Леля засмеялась:

– Привыкают. Это только первый раз страшно.

– Наверно, этот угол уцелел в период войны: лестница старинная. В двадцатом веке уже не стали бы такое строить, – заметил Потапов.

Ира встретила их на пороге своей полукруглой квартиры: подъезд угловой, а архитектура дома необычная, угол немного скругленный.

Комната девушки была хотя и необычной формы, но большая. Центральное место занимало пианино – старое, покрытое местами вытершимся, местами еще черным лоснящимся лаком. Это еще дед Ирин покупал для Витьки. Дед у нее был чистильщиком обуви, Ира-то его не застала, задолго до ее рождения умер, а вот Елена Семеновна помнила. Его весь город знал!

Дед Иры Ардон был из айсоров, у него была «будка» напротив этого дома, на углу нынешней улицы Коненкова, до начала шестидесятых – Почтамтской. «Будка» айсора представляла собой просто навес с полочкой и стул, на котором он сидел в ожидании клиентов.

Елена Семеновна и сейчас толком не знала, что это за народ, но в годы ее детства айсоры (они еще называли себя ассирийцами) в Смоленске встречались. Как правило, красивые, смуглые, с большими черными глазами. Очень часто они были сапожниками, даже, скорее, чистильщиками обуви – чистили обувь желающим прохожим. Сидит такой айсор в своей «будке» в коленкоровом фартуке под полочкой с гуталином, под веревочкой с развешенными щетками и бархатками для чистки обуви, а прохожий в запыленных страшных башмаках садится на табуреточку перед ним, ставит ногу на маленькую скамеечку, и через десять минут, заплатив тридцать-пятьдесят копеек, выходит в сверкающей, блестящей обуви – совсем другой вид. Кажется, айсоры на самом деле происходили от древних ассирийцев и приняли христианство еще в первом веке.

Сейчас айсоров не видно, смешались с остальным населением. Ира, конечно, уже не помнит, что у нее дед был айсор. А Витька еще помнил, что он из айсоров. В детстве он отцу помогал – и в будке, и гуталин варить. Потом уж, когда в музучилище поступил, когда о его музыкальных способностях в городе заговорили, перестал, конечно.

– Садитесь! – пригласила Ира. – Помянем Дашу? – Она была сегодня не накрашена, глаза заплаканные, пушистые светлые волосы кое-как собраны сзади в пучок. – Вот по какому печальному поводу встретились!

Разместились за столом, выпили по стопке на помин Дашиной души, закусили бутербродами. Ира вопросительно смотрела то на Шварц, то на Потапова. Кто этот старикан и зачем он пришел? Сейчас бы посидели, поплакали вдвоем с Еленой Семеновной, вспоминая Дашу… А тут чужой человек!

– Ирочка, познакомься: Порфирий Петрович – частный сыщик, – представила Шварц. И, заметив удивление в глазах девушки, добавила: – У полиции есть сомнения, естественная ли это смерть. Ну, они всегда сомневаются. Однако Славика, соседа Дашиного, что компьютеры чинит, заставили подписаться о невыезде, чуть не под домашний арест посадили. Жалко парня. Вот мы и решили выяснить… обстоятельства.

– Да я ничего… – забормотала Ира. – Только ведь у Даши больное сердце было. Чему ж тут удивляться? И при чем здесь Славик? Она не лечилась, к врачу не обращалась… – Глаза девушки опять наполнились слезами. – Не заботилась о здоровье!

Елена Семеновна высоко подняла брови.

– Разве у Даши было больное сердце? Никогда не слышала… Ни Нина покойная, ни Юля, ни сама Даша никогда не рассказывали…

– А чего ж они рассказывать будут? Бабушка и не знала, это уже после нее началось. Три года назад Дашка гриппом тяжелым болела зимой. После гриппа проверяли – и нашли. Матери-то она, может, и сказала, что на сердце осложнение, а так не рассказывала никому, и меня даже просила не говорить: зачем эти разговоры, что больная? Город маленький, все друг друга знают, а ведь и на работу устраиваться, и замуж выходить лучше здоровой. Кому она больная нужна?! Дашка и на учет не становилась. Но, правда, лекарство принимала, какое выписали.

– А-а-а, тогда понятно, – протянула Шварц с облегчением. – Тогда понятно. Бедная Даша! Ей бы в санаторий хороший… Да врачам ее показать! Куда ж Юлька-то смотрела? Если она знала, конечно.

– Ира, вы так много знаете о Даше, – заговорил и Потапов. – Вот даже секретом о своей болезни она с вами поделилась… А ведь никому не рассказывала! Вы у нее единственная такая близкая подруга были? Или еще имелись друзья? С кем она вообще в последнее время общалась?

– Мы с Дашей с первого класса дружили! И в музыкальную школу, и в музучилище вместе решили поступать. Тут даже так: Дашина мама о музыкальном училище не думала, а меня отец с детства настраивал туда идти. Когда он умер, мне пять лет было, но я про музыку запомнила. Моя мама не возражала, отдала меня в школу сразу и не была против музучилища. А Дашка в музыкалке со мной училась, в музучилище идти – это уж я ее уговорила. Чтоб и дальше нам вместе учиться!

Ира замолчала, воспоминания заставили ее опять сильно загрустить.

– А больше она ни с кем не дружила? С кем еще общалась, кроме вас? – повторил после паузы Потапов.

– Ни с кем. Мы с первого класса дружили! – сердито сказала Ира. – Больше так долго ни с кем ни я, ни она не дружили. Мы понимали друг друга хорошо…

Она задумалась.

– Ну, мальчики у нее, конечно, были.

– Вот-вот! – встрепенулся Потапов. – Взрослая уже девушка и симпатичная… Вряд ли без молодых людей обошлось.

Ира задумалась и отвела глаза. Потом произнесла решительно:

– С Олегом Левченко последний год дружила. Это с факультета журналистики СмолГУ студент, на четвертом курсе бакалавриата сейчас учится. В последнее время, правда, Дашка редко с ним встречалась, разонравился он ей.

– А почему разонравился? – оживилась Елена Семеновна. – Мне он, правда, сразу не показался – Даша нас с ним знакомила, еще осенью, – но ей он вроде тогда нравился.

Ира смутилась еще больше. Подумала, потом сказала, отведя глаза:

– Ну, настолько откровенной она со мной не была. Не говорила почему. Не знаю. Просто я сама заметила, что они реже встречаться стали – и все.

Недолго совсем поговорили, и гости прощаться начали.

Спускались медленно. Спускаться по винтовой лестнице было еще более головокружительно, чем подниматься.

– Кто тут живет, те, конечно, привыкли, – посмеивался Потапов. – А посторонним волнительно.

– Да тут сейчас Ира одна и живет, – кивнула спутница. – На втором этаже, во всяком случае. На площадке всего две квартиры, и соседи не живут здесь. Пустая квартира пока.

Сели в этот раз на Блонье, возле памятника Глинке: на этой площадке обычно народа немного, и сейчас пустынно было, тихо. Листва слегка шевелилась, но бесшумно. Композитор за резной, изображающей ноты оградкой, наклонив голову, прислушивался к одному ему слышной мелодии. Лавочка, на которую присели наши герои, располагалась в тени, и некоторое время они отдыхали от жары и движения – просто сидели.

– Какое у вас впечатление от разговора, Порфириий Петрович? – спросила наконец Леля.