Полная версия
Нищий, вор. Ночной портье
Ехали они недолго. Она держала его за руку – больше ничего. В такси пахло духами, мускусом, еле уловимо – цветами. Машина остановилась перед невысоким многоквартирным домом на темной улице. Она расплатилась с шофером, потом снова взяла Рудольфа за руку и повела в дом. Они поднялись на один марш. Она отперла дверь, впустила его в темную прихожую, потом в комнату и щелкнула выключателем. Его поразила величина комнаты и вкус, с каким она обставлена, хотя при свете затененной абажуром лампы он мог разглядеть далеко не все. «У этой женщины, наверное, щедрая клиентура, – подумал он, – арабы, итальянские промышленники, немецкие стальные бароны».
– А теперь… – начала она, но в эту секунду зазвонил телефон.
«Она не лгала, – подумал он, – ей действительно должны были звонить». Она медлила, словно не решаясь поднять трубку.
– Будьте добры… – Она показала на дверь. – Я хотела бы остаться одна.
– Разумеется.
Он вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь и зажег свет. Это была небольшая спальня с двуспальной кроватью, уже разобранной. Из-за двери доносился ее голос. Ему показалось, что она сердится на своего собеседника, хотя слов он не различал. Он задумчиво посмотрел на большую кровать. Последняя возможность уйти. «Плевать», – решил он и разделся. Он в беспорядке швырнул одежду на стул, но переложил бумажник в другой карман. Потом лег и натянул на себя одеяло.
Он, должно быть, заснул, потому что вдруг почувствовал рядом теплое надушенное тело. В комнате было темно, на нем лежала гладкая упругая нога, на животе шевелилась мягкая рука, а уха касались губы, шептавшие что-то неразборчивое.
Он не знал, сколько было времени, когда он наконец замер в неподвижности, кончиками пальцев касаясь теперь уже знакомого тела, доставившего ему такое наслаждение. Он чувствовал покой и приятную теплоту. Пуританин низвергнут, а его пуританские заповеди осмеяны – и слава Богу! Он поднял голову, приподнялся на локте и ласково поцеловал женщину в щеку.
– Уже, наверное, очень поздно, – прошептал он. – Мне пора.
– Будь осторожен за рулем, chèri[11], – сонно и блаженно отозвалась женщина.
– Не беспокойся, – сказал он. – Я совсем протрезвел.
Женщина повернулась и зажгла лампу на ночном столике. Он встал с кровати, гордясь своей наготой. «Юношеское тщеславие», – усмехнулся он про себя и быстро оделся. Женщина тоже встала. Лучше бы она не включала свет и не вставала. Тогда он мог бы оставить ей сто, нет, тысячу франков на камине, и темнота скрыла бы его провинциальное американское невежество в подобных делах: она бы спала, а он бы украдкой выскользнул из квартиры и из дома, и все было бы закончено. Но свет горел, женщина следила за ним улыбаясь. Ждет? Ничего не поделаешь. Он вынул бумажник.
– Тысячи франков достаточно? – спросил он, чуть запнувшись на последнем слове.
Она с удивлением посмотрела на него, улыбка исчезла с ее лица. И вдруг она начала смеяться. Сначала тихо, потом принялась хохотать. Она согнулась, обхватила руками голову – густые блестящие волосы темным каскадом упали на лицо – и смеялась, не в силах остановиться. Он напряженно смотрел на нее – и уже жалел, что побывал в ее постели, что пригласил ее к своему столику, что был в Ницце, жалел, что вообще очутился во Франции.
– Извини, – начал оправдываться он, – я просто не привык…
Она подняла голову, и он увидел ее смеющееся лицо. Она встала, подошла к нему и поцеловала его в щеку.
– Бедняжка, – сказала она, переводя дыхание. – А я и не знала, что так дорого стою…
– Если ты хочешь больше… – неловко произнес он.
– Гораздо больше, – ответила она. – Столько, сколько никто не может дать. Да ничего мне не нужно! Милый ты мой! Думал, что я проститутка, и был таким вежливым и ласковым. Будь все клиенты такие, как ты, мы все стали бы шлюхами. Мне и раньше нравились американцы, но теперь я люблю их еще больше.
– Господи, Жанна! – вырвалось у него. – Это случилось со мной впервые, – признался он, боясь, что она снова начнет смеяться.
– Интересно, куда смотрят американки? – удивилась женщина. Она пересела на край кровати и похлопала по матрасу рукой. – Иди сюда, сядь рядом, – сказала она.
Он сел рядом с ней. Жанна взяла его за руку, теперь уже как сестра.
– Если тебе от этого станет легче, chèri, – сказала она, – то могу признаться, что и со мной это случилось впервые. Мне было так одиноко, так тоскливо… Разве ты не понял?
– Нет, – признался он. – По правде говоря, я плохо разбираюсь в женщинах.
– «Плохо разбираюсь в женщинах», – ласково передразнила его она. – И не пьешь. Именно такой мужчина мне и нужен был сегодня. Позволь рассказать немного о себе. Я замужем. Мой муж служит в армии. Он майор и был помощником военного атташе в Вашингтоне.
«Вот откуда она знает английский, – подумал он. – Значит, не было ни чиновников, ни конгрессменов, ни мотелей».
– А сейчас он временно служит в Париже. В Высшей военной школе – продолжала она. – Временно. – Она коротко и резко рассмеялась. – Он там уже три месяца. Здесь, в Ницце, у меня ходят в школу двое детей. Сегодня они у бабушки.
– Но у тебя нет обручального кольца, – сказал он. – Я посмотрел.
– Я его сняла. – Лицо ее помрачнело. – Сегодня мне не хотелось быть замужем. Днем я получила телеграмму от мужа, в которой он сообщал, что будет звонить; я сразу поняла, что он мне скажет. Он скажет, что у него много работы и он снова не может приехать. У него уже три месяца много работы. По-видимому, там, в Высшей военной школе, они готовятся к чему-то необыкновенному, если бедный майор в течение трех месяцев не может даже на день слетать в Ниццу повидаться с женой. Я-то хорошо знаю, к какой войне мой муж готовится в Париже. Ты слышал, как я сказала ему по телефону…
– Нет, – ответил Рудольф. – Я не слышал, что ты говорила… Я только понял, что ты сердишься.
– Да, наша беседа была далеко не дружеской, – согласилась Жанна. – Мы ссорились. Теперь ты понимаешь, почему я очутилась в кафе без обручального кольца на руке?
– Более или менее, – ответил Рудольф.
– Когда ты вошел и сел, я собиралась расплатиться и идти домой, – тихо сказала она. – Двое мужчин уже подходили ко мне. Напыщенные позеры с опытом, любители… Как это говорится в Америке? Однодневных?..
– Однодневных гастролей, – подсказал Рудольф.
– Именно.
– Они по крайней мере не приняли тебя за шлюху, – уныло возразил он. – Прости меня.
Она погладила его по руке.
– Прощать нечего, – сказала она. – Это только внесло комическую ноту в наш вечер. Когда ты вошел и сел, я увидела твою добропорядочную и почтенную физиономию и решила не уходить. – Она улыбнулась. – Во всяком случае, не сразу. И оказывается, не ошиблась. Больше никогда не будь застенчивым. – Она снова как сестра похлопала его по руке. – Уже поздно. Ты сказал, что тебе пора… Запишешь мой телефон? Мы увидимся еще?
– Мне, наверное, тоже следует рассказать немного о себе, – заговорил Рудольф. – Прежде всего меня зовут не Джимми. Не знаю почему… – Он пожал плечами и улыбнулся. – Я стеснялся. Считал, что плохо поступаю. А если я назовусь чужим именем, то половина вины с меня вроде бы снимается. А может, из осторожности: вдруг мы когда-нибудь встретимся и я буду не один, ты скажешь: «Здравствуй, Джимми!» – а я смогу ответить: «Извините, мадам, вы меня с кем-то путаете».
– Если бы я вела дневник, – сказала Жанна, – я бы описала все, что сегодня случилось. Во всех подробностях.
– Меня зовут Рудольф, – продолжал он. – Мне никогда не нравилось мое имя. Мальчишкой я считал, что оно звучит не по-американски, хотя трудно сказать, что звучит по-американски и что нет. И какое кому до этого дело. Но в школе ты начинен книгами, где героев зовут Гекльберри Финн, Дэниел Бун, Стаде Лониган… Имя Рудольф напоминало мне какое-то тяжелое немецкое блюдо. Особенно во время войны. – Он никогда никому не говорил о своем отношении к собственному имени, даже сам для себя никогда не формулировал его так четко, и теперь удивился тому, что рассказывает об этом красивой, чужой или почти чужой женщине, рассказывает легко и даже с удовольствием. Он сидел в полумраке на кровати, и ему хотелось побыть подольше с этой женщиной, под каким-нибудь предлогом отложить уход, сказать, что до зари еще далеко, хотя уйти все равно придется.
– Рудольф, – повторила Жанна. – Имя как имя, не очень красивое, но и не плохое. А если называть тебя Родольфо? Пожалуй, лучше, а?
– Гораздо лучше.
– Отлично, – засмеялась она. – Отныне я буду называть тебя Родольфо.
– Родольфо Джордах, – повторил он. Это имя придало ему в собственных глазах какую-то лихость. – Моя фамилия Джордах. Я остановился в отеле «Дю Кап». – Мосты сожжены. Имя и адрес известны. Теперь они во власти друг друга. – И еще одно. Я женат.
– Я так и думала, – сказала Жанна. – Но это твое личное дело. Как и мой брак – мое личное дело.
– Моя жена со мной в Антибе. – Ему не хотелось признаваться, что они с Джин тоже в натянутых отношениях. – Дай мне твой телефон.
Она встала, подошла к столику, где лежали ручка и бумага, и, написав номер телефона, протянула ему листок; он аккуратно сложил его и спрятал в карман.
– В следующий раз, – сказала она, – тебе придется снять номер в отеле. Дети будут дома.
В следующий раз…
– А теперь я вызову такси, – сказала она. Они перешли в гостиную, она набрала номер, что-то быстро сказала, подождала немного, согласилась: «Très bien»[12], – и положила трубку. – Такси приедет через пять минут, – сказала она. У двери они поцеловались долгим, благодарным, целительным поцелуем. – Спокойной ночи, Родольфо, – сказала она и улыбнулась. Он понял, что долго будет помнить ее улыбку.
Такси уже стояло у подъезда, когда он вышел на улицу.
– В отель «Негреско», – сказал Рудольф, садясь в машину.
Когда такси тронулось, он оглянулся на дом. Надо запомнить его, чтобы найти снова, чтобы вспоминать во сне. Они доехали до «Негреско», и он, поглядев налево и направо, перешел улицу в том месте, где стояла его машина. Усевшись за руль, он медленно и осторожно поехал по пустому приморскому шоссе к Антибу.
Поравнявшись с портом, он поехал еще медленнее, затем круто свернул на стоянку, вылез и пошел по набережной туда, где у безмолвного причала покачивалась «Клотильда». На «Клотильде» было темно. Ему не хотелось будить Уэсли и Кролика. Сняв туфли, он спрыгнул с палубы в стоявшую рядом плоскодонку, отвязал канат, сел и бесшумно вложил весла в уключины. Без единого звука он отплыл от яхты, выгреб на середину гавани, налег на весла и направил лодку в море. От воды сильно пахло дегтем, с берега доносился аромат цветов.
Он действовал почти автоматически, не думая, зачем он это делает. Каждый взмах веслами доставлял ему физическое удовольствие, а плеск срезаемой носом волны о борта плоскодонки казался музыкой, достойной завершить эту ночь.
Лодка приближалась к красным и зеленым огням, обозначавшим выход в море, и неясные тени Антиба с редкими огоньками медленно уходили вдаль. Он греб, наслаждаясь радостным ритмом своих движений. Сколько раз эти самые весла были в руках его брата! Рудольф с трудом удерживал гладкое дерево, отполированное сильными руками Тома. Утром ладони, наверное, покроются волдырями. Это приятно.
«Томас, Томас!» – прошептал он. Лодка вышла в открытое море и закачалась на тихой волне. Он греб и вспоминал те случаи, когда они, родные братья, не оправдывали ожиданий друг друга, и конец, когда они позабыли свои распри или по крайней мере простили их друг другу.
Он подумал о своем отце, обезумевшем и жалком старике, который тоже шел на веслах во тьме, выбрав для своего последнего путешествия штормовую ночь. У отца хватило сил на самоубийство, и в смерти он обрел покой, который не мог обрести в жизни. Он же на это не способен. Он совсем другой человек, у него другие обязанности. Он глубоко вздохнул, повернул плоскодонку назад и поплыл обратно к «Клотильде». Руки у него горели.
Бесшумно привязав лодку к корме «Клотильды», он поднялся по веревочному трапу на палубу, спустился на берег. Надел туфли – обряд совершен, служба окончена, – сел в машину и включил зажигание.
Он подъехал к отелю в четвертом часу. Кроме ночного портье за конторкой, зевавшего во весь рот, в вестибюле не было никого. Он взял свой ключ и уже направился к лифту, когда портье окликнул его:
– Мистер Джордах! Миссис Берк просила сразу же позвонить ей, как только вы придете. Она сказала, что это очень важно.
– Спасибо, – устало отозвался Рудольф. «Ничего, Гретхен подождет до утра».
– Миссис Берк просила и меня позвонить ей, когда вы появитесь. В любой час.
Догадалась, что он постарается уклониться от встречи, и приняла меры предосторожности.
– Понятно, – вздохнул Рудольф. – Позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что я зайду, как только повидаюсь с женой. – Нужно было остаться на всю ночь в Ницце. Или сидеть до утра в лодке. Чтобы встретиться с тем, что его ждет, при дневном свете.
– И еще, – добавил портье, – вас тут искал один джентльмен. Некий мистер Хаббел. Из журнала «Тайм». Он пользовался нашим телексом.
– Если он придет снова и будет меня спрашивать, скажите, что меня нет.
– Ясно. Bonne nuit, monsieur[13].
Рудольф нажал кнопку лифта. Он собирался позвонить Жанне, пожелать ей спокойной ночи, попытаться объяснить, как она помогла ему, вслушаться в ее низкий, хрипловатый чувственный голос и заснуть, вспоминая о прошедшем, чтобы увидеть во сне что-нибудь приятное. Теперь об этом нечего было и думать. Тяжело ступая и чувствуя себя старым, он вошел в кабину лифта, поднялся на свой этаж и почти бесшумно отворил дверь в номер. Свет горел и в гостиной, и в комнате Джин. После убийства Тома она боялась спать в темноте.
– Рудольф? – окликнула она его, когда он проходил мимо ее двери.
– Да, дорогая, – вздохнул Рудольф. Он так надеялся, что она спит. Он вошел в комнату. Джин сидела в постели и смотрела на него. Автоматически он перевел взгляд на стол в поисках стакана или бутылки. Ни стакана, ни бутылки, и по лицу видно, что она не пила. «Старой она выглядит, – подумал он, – старой. Изможденное лицо, погасшие глаза и кружевная ночная сорочка – такой она должна бы стать через добрых сорок лет».
– Сколько сейчас времени? – резко спросила она.
– Четвертый час. Тебе пора спать.
– Четвертый час? Не кажется ли тебе, что рабочий день консульства в Ницце несколько растянут?
– Я решил сегодня вечером отдохнуть, – сказал он.
– От чего?
– От всего, – ответил он.
– От меня, – с горечью констатировала она. – Это уже вошло в привычку, правда? Стало образом жизни?
– Может, мы отложим обсуждение до утра? – спросил он.
Она потянула носом.
– От тебя пахнет духами. Это мы тоже обсудим утром?
– Если угодно, – ответил он и направился к выходу. – Спокойной ночи.
– Не закрывай дверь! – крикнула она. – Пусть все пути к бегству будут открыты.
Он не закрыл дверь. Плохо, что он не чувствует к ней жалости.
Через гостиную он прошел к себе и закрыл за собой дверь. Потом отворил дверь, ведущую из его комнаты в коридор, и вышел. Ему не хотелось объяснять Джин, что он должен повидаться с Гретхен по делу, которое его сестра считает неотложным.
Номер Гретхен был дальше по коридору. Рудольф шел мимо туфель, выставленных для чистки. Европа того и гляди станет коммунистической, а бедняки по-прежнему каждую ночь с двенадцати до шести чистят чужую обувь.
Не успел он постучать, как Гретхен тотчас открыла. На ней был светло-голубой махровый халат, почти такого же цвета, как платье Жанны. Маленькое бледное лицо, темные волосы и сильное стройное тело делали ее удивительно похожей на Жанну. Как все в мире одинаково. Эта мысль пришла ему в голову впервые.
– Входи, – сказала она. – Если бы ты знал, как я беспокоилась! Где ты был?
– Долго рассказывать, – ответил он. – Может, подождем до утра?
– Нет, не подождем, – ответила она и, закрыв дверь, тоже потянула носом. – От тебя божественно пахнет, братец, – усмехнулась она. – И вид у тебя такой, будто ты только что переспал с женщиной.
– Я джентльмен, – сказал Рудольф, стараясь обратить ее слова в шутку. – А джентльмены подобные вещи не обсуждают.
– А дамы обсуждают, – сказала она.
«Есть в Гретхен все-таки что-то вульгарное».
– Хватит об этом, – сказал он. – Я хочу спать. Что у тебя такое важное?
Гретхен упала в большое кресло, словно ноги у нее подкосились от усталости.
– Час назад мне звонил Дуайер, – ровным тоном объявила она. – И сказал, что Уэсли в тюрьме.
– Что?
– Уэсли в тюрьме в Канне. Он затеял драку и чуть не убил человека пивной бутылкой. А потом ударил полицейского, и полиции пришлось его утихомирить. Ну как, достаточно это для тебя важно, братец?
Глава 4
Из записной книжки Билли Эббота
1968
Сегодня в Брюсселе были волнения и рвались бомбы. И все из-за того, что, по мнению фламандцев, их дети должны обучаться на родном языке, а не на французском и что названия улиц должны быть написаны на обоих языках. В наших армейских подразделениях негры тоже поговаривают о том, чтобы устроить мятеж, если им не разрешат носить традиционную африканскую прическу. Люди готовы по любому поводу растерзать друг друга. По этой причине, как ни грустно такое констатировать, я и ношу военную форму, хотя не имею ни малейшего желания причинить кому-либо вред, и, на мой взгляд, люди смогут говорить на любом языке: на фламандском, баскском, сербско-хорватском или на санскрите. Я только скажу: «Превосходно».
Может, у меня не хватает характера?
Наверное. Если ты человек сильной воли, то тебе хочется подчинить все и всех вокруг себя. А тех, кто не говорит на твоем языке, подчинить трудно, и человек с характером начинает сердиться, как, например, американские туристы в Европе, которые принимаются кричать, когда официант не понимает, чего от него требуют. В политике же вместо крика используются полиция и слезоточивый газ.
Моника знает немецкий, английский, французский, фламандский и испанский. Говорит, что умеет читать и по-гэльски. Насколько я могу судить, в душе она такая же пацифистка, как и я, но ведь она – переводчица в НАТО, и по долгу службы ей приходится изрыгать страшные угрозы одних воинственно настроенных деятелей в адрес других воинственно настроенных деятелей.
Мы провели целый день в постели.
Время от времени мы это делаем.
Когда Рудольф подъехал на такси к зданию каннской префектуры, Дуайер уже ждал его. «Лучше приехать на такси, – решил Рудольф, – чем на собственной машине». Он боялся, что, если явится в полицейский участок и начнет требовать освобождения племянника, у него могут взять пробу на алкоголь. Дуайер стоял, прислонившись к стене, и, несмотря на свой толстый свитер, дрожал, а лицо у него было зеленовато-бледным в жидком свете горевших перед входом в префектуру фонарей. Рудольф вылез из такси и посмотрел на часы. Пятый час. Улицы Канна были пусты – все, кроме него, либо закончили свои дела, либо отложили их до утра.
– Слава Богу, вы здесь, – сказал Дуайер. – Ну и ночка, черт бы ее побрал!
– Где он? – сдержанно спросил Рудольф, стараясь успокоить Дуайера, который, судя по его лицу и по тому, как он тер костяшки пальцев одной руки о ладонь другой, мог в любой момент впасть в истерику.
– Там у них. В камере, наверное. Они не дали мне с ним повидаться. Я туда войти не могу. Они предупредили, что, если я еще раз туда сунусь, меня тоже посадят. Говорить с французской полицией – все равно что с Гитлером, – горько заключил Дуайер.
– Как он? – спросил Рудольф. Глядя на съежившегося от холода Дуайера, он тоже почувствовал озноб. Он был в том же костюме, что и днем, и, уходя из отеля, позабыл захватить с собой пальто.
– Как сейчас – не знаю, – ответил Дуайер. – Когда его притащили, он был почти в порядке, но ведь он ударил полицейского, и что они потом с ним сделали, одному Богу известно.
«Нет ли тут поблизости кафе? – подумал Рудольф. – Просто чтоб было светло и можно было погреться». Но на узкой улице он увидел только неяркие пятна фонарей.
– Не беспокойтесь, Кролик, – мягко сказал он. – Я сейчас попробую все уладить. Но сперва расскажите мне, что произошло.
– Мы решили поужинать в городе, – начал Дуайер таким тоном, словно Рудольф его обвинял и требовал доказательств его невиновности. – Разве можно было в такой вечер оставить парня одного, как по-вашему?
– Конечно, нет.
– Мы выпили. Уэсли обычно пил вино с нами, с отцом и со мной. Отец наливал ему как взрослому, мы забывали, что он еще мальчишка… Вы ведь знаете, во Франции… – Он замолк, словно из-за этой бутылки вина, выпитой вместе с Уэсли в антибском ресторане, его опять принялись обвинять во всех смертных грехах.
– Знаю, – сказал Рудольф, стараясь не выказывать раздражения. – И что потом?
– Потом парень попросил коньяку. Двойную порцию. «А почему бы и нет? – решил я. – В день похорон отца… Даже если он напьется, мы рядом с портом, дотащить его до яхты труда не составит». Только он не захотел возвращаться. Он вдруг встал из-за стола и говорит: «Я еду в Канн». Я его спрашиваю: «Зачем, черт побери, тебе в Канн в такую поздноту?» Он говорит: «Хочу побывать в ночном баре». Точные его слова. «Побывать. Я хочу побывать в “Розовой двери”». Одному Богу известно, что у него с головой сделалось от коньяка и от всего вместе. Я уж его и так и эдак упрашивал. Чего только не говорил. А он меня послал подальше. Первый раз в жизни. Тут я понял: его и бульдозером с места не сдвинешь. Он говорит: «Я тебя не прошу ехать со мной. Иди спи и набирайся сил». Я догнал его уже на улице, схватил за руку. Не мог же я отпустить его одного в этот проклятый бар, верно?
– Конечно, – устало отозвался Рудольф. – Вы поступили совершенно правильно. – Интересно, а что он сам сделал бы на месте Дуайера? Наверное, отпустил бы.
– Мы взяли такси и поехали в «Розовую дверь». – То ли от горя, то ли от страха, то ли от бессилия Дуайер разговорился и остановиться уже не мог. – Уэсли молчал всю дорогу. Ни одного слова не проронил. Сидел и смотрел в окно, как турист. Поди догадайся, что он задумал. Я не психолог, детей у меня никогда не было, да и вообще в чужую душу не влезешь. – Он снова начал оправдываться, словно кто-то сомневался в его искренности. – Я решил, что он просто распсиховался. А кто бы на его месте не распсиховался в такой день? Наверное, вбил себе в голову, что его долг перед отцом – поехать и посмотреть, где все это началось. Он видел конец, сам высыпал прах в море, должен же он увидеть и начало тоже.
«Начало, – думал Рудольф, вспоминая необузданный нрав брата. – Начало было не в ночном баре в Канне. Для этого нужно вернуться назад. На много лет назад».
– А что, думаю, может, это и не такая уж плохая мысль, – продолжал Дуайер. – Во всяком случае, одно ясно: югослава, с которым Том подрался, там не будет. Его ищет полиция, он исчез бесследно на второй день после убийства, едва его допросили. Кроме того, мы с Уэсли его ни разу не видели и не узнаем, даже если он окажется рядом с нами прямо под лампой. Радости, конечно, мало, но и вреда тоже не будет – выпьем по рюмке-другой и поедем спать, разве только голова завтра поболит малость.
– Все понятно, Кролик, – дрожа от холода, согласился Рудольф. – В данных обстоятельствах вы не могли поступить иначе.
Дуайер энергично закивал.
– А из-за чего началась драка? – спросил Рудольф. Дуайеровские оправдания можно отложить до другого раза. Пятый час утра, холодно. Уэсли в участке, и вполне возможно, что как раз в данную минуту над ним трудятся полицейские. – Кто виноват? Уэсли?
– Виноват? Разве в драке определишь, кто виноват? – У Дуайера дрожали губы. – Мы постояли в баре, помолчали, выпили две, а может, три порции виски, а рядом с нами стоял здоровый англичанин, с какого-то судна в порту, сразу видно – моряк. Он пил пиво и громко рассказывал своей девице про американцев. Наверное, что-то не очень приятное, потому что Уэсли вдруг повернулся к нему и тихо сказал: «А ну, паразит, заткни пасть и кончай тявкать про американцев!»
«О Господи, – подумал Рудольф, – нашел время и место для проявления патриотизма».
– Англичанин распространялся насчет того, что им, англичанам, пришлось-де воевать не только за себя, но и за американцев. Уэсли тогда еще и на свете-то не было, что ему за дело до этого, черт побери? Господи, да начни хоть десять англичан кричать, что все американцы трусы, сутенеры и развратники, его собственный отец ни за что не полез бы в драку. А Уэсли полез. Я ни разу не видел его в деле, но Том мне рассказывал про него: я понял, что будет, схватил его за руку и говорю: «Пошли, парень. Нам пора». Но тут этот англичанин – лет тридцати, а весу в нем, наверное, фунтов двести, да и пива он налакался порядком – повернулся к нему и говорит: «А ну-ка, сынок, повтори, что ты сказал». И Уэсли все так же тихо и вежливо повторил: «Заткни пасть, паразит, и кончай тявкать про американцев!» И даже тогда все могло закончиться тихо и мирно, потому что девица схватила англичанина за рукав и стала уговаривать: «Пойдем домой, Арнольд». Но он вырвался и спрашивает: «Ты с какого судна, приятель?» И потихоньку тянется за пивной бутылкой на стойке. «С “Клотильды”», – отвечает Уэсли, а я чувствую: он весь напрягся. «Поищи себе место на другом судне, сынок, – засмеялся англичанин. – Не думаю, что на «Клотильду» теперь будет спрос». По-моему, этот смех Уэсли и доконал. Он вдруг рванулся, первым схватил бутылку и как шарахнет англичанина по башке. Англичанин упал, весь в крови, вокруг поднялся крик, а Уэсли – видели бы вы тогда его физиономию – принялся бить англичанина ногами. И где он научился так драться! Лупит ногами, подумать только! И хохочет как чокнутый. Я повис на нем, стал его оттаскивать, а он-то, наверное, даже не заметил. Рядом со столиком сидели двое полицейских в штатском, они его и схватили, но он одному двинул – тот с копыт. Тогда второй полицейский вытащил дубинку, саданул Уэсли по затылку, и на этом драка закончилась. Они выволокли Уэсли из бара и посадили в полицейскую машину; меня в машину не пустили, поэтому я со всех ног побежал в участок, а навстречу мне на полной скорости, с включенной сиреной и мигалкой промчалась «скорая помощь». В каком там виде сейчас этот англичанин? – вздохнул Дуайер. – Вот и все, – устало заключил он. – Пожалуй, все. Теперь вы понимаете, почему я позвонил вам в отель?