Неделя на Манхэттене

А когда они зарегистрировали брак, ЦДЛовское братство подняло за это не одну рюмку водки и, конечно, обсудило цвет кожи будущих деток. Но до деток не дошло – Вера Ипполитовна не впустила невестку на порог шикарной квартиры и на крыльцо номенклатурной дачи. Джеймс разрывался между женой и мамой, но вторая побеждала с большим отрывом.

В 1991 году привыкшие жить на широкую ногу Араловы-Паттерсоны остались с двумя крошечными пенсиями. Прежде они кормились по факту верности режиму – картины Веры Ипполитовны закупались Минкультом, а Джеймс зарабатывал поездками по стране с чтением стихов от Бюро пропаганды при Союзе писателей СССР. И Вера Ипполитовна почему-то решила, что если молочные реки и кисельные берега обмелели на Родине, они, конечно же, ждут в Америке. Она железной рукой развела сына с Ириной Толоконниковой и увезла в 1994 году в Вашингтон.

Это поразило всех, ведь Джеймс когда-то писал: «Иногда я думаю, как бы сложилась моя судьба там, в Америке? И понимаю, наказан был бы со дня рождения… В тридцати штатах моим родителям грозило бы десятилетнее тюремное заключение, в пятнадцати – смертная казнь. И только за то, что белая породнилась с чёрным!»

Будучи дома культовыми персонажами, Джеймс и Вера Ипполитовна не понимали, что для Америки они всего лишь пожилые экономические эмигранты. Вере Ипполитовне исполнилось 83, а Джеймсу – 60, но она вбила сыну в голову, что, не будучи ярким поэтом на родном языке, он станет звездой на английском, которым почти не владеет.

Какое-то время перебивались продажей её картин, а Джеймс читал стихи нашим эмигрантам. Но количество поклонников живописи Веры Араловой исчерпалось так же быстро, как и количество слушателей Джеймса Паттерсона. В 2001 году Вера Ипполитовна умерла, и Том, живущий в Москве, захоронил её прах на Армянском кладбище в могилу младшего брата Роберта.

Получилось, что если «киномама» – Любовь Орлова в фильме «Цирк» – прятала «негритёнка» от чужих глаз; то Вера Ипполитовна предъявляла его как аргумент сперва в нашей стране против Америки, а потом в Америке против нашей страны. Задумывалась ли эта блистательная женщина хоть раз за свои 90 лет о том, что сделала из Джеймса выставочного пуделя, которого таскала за собой на поводке, не дав не только создать семью, но и остаться в своей стране?

Потеряв мать, Джеймс впал в депрессию и перестал выходить на связь. Пресса сочинила, что «спился и умер в Вашингтоне», но все, кто знал Джеймса, понимали, что это не про него. Потом его показали по телеку исхудавшим и постаревшим на убогой кухоньке социального жилья. С конца семидесятых до конца девяностых Джеймс не менялся – был стабильно молод, красив и элегантен, и потому казалось, что телевизионщики сняли отдалённо напоминающего его старика. Просочились слухи – попал на операцию, там его случайно инфицировали, потом долго лечили от этого.

И 17 мая 2014 года телепрограмма «Прямой эфир» организовала телемост к 80-летию Джеймса. В московской студии плакала бывшая жена – Ирина Толоконникова-Паттерсон, искавшая его все эти годы, а заторможенный Джеймс твердил из вашингтонской студии как попугай, что не взял её в эмиграцию потому, что боялся трудностей. И что реальные трудности оказались серьёзнее предполагаемых.

Рассказывал, как больной и обессиленный потерял однажды сознание прямо за письменным столом, и если б через несколько часов случайно не зашёл социальный работник, лежал бы уже на кладбище. При этом не вспомнил, что точно так же потерял сознание, сидя в прямом эфире, его отец. И тоже в чужой стране. Но с Ллойдом это случилось во время войны; впрочем, и эмиграция стала для Джеймса войной, которую он проиграл.

Ирина Толоконникова-Паттерсон требовала признания, что эмиграция была ошибкой. И Джеймс согласился, хотя это признание было уже не важно ни ей, ни ему, ни зрителям. С экрана смотрел одинокий растоптанный старик, передвигающийся на коляске и не готовый ответить самому себе, зачем, будучи советским символом борьбы с расизмом, ринулся в страну, где его чёрного прадеда младенцем швырнули в огонь, а чёрного отца лишили права преподавать?

И, будучи отставным офицером-подводником, так и остался крошечным негритёнком из фильма «Цирк», которого передают из рук в руки. В одном интервью Джеймс говорил: «Я никогда не хотел уезжать навсегда…» Но «навсегда» уже захлопнуло его безжалостной эмиграционной крышкой, оставив от прошлого только блины со сметаной, которые научилась готовить его сиделка из Камеруна.

Джеймс обещал на телемосте, что вернётся в Россию и у них с Ириной «всё будет хорошо». Ирина плакала, а зал вежливо аплодировал. Меня не было в Москве, в студии сидел наш общий друг поэт Владимир Дагуров, но кто бы там ни сидел, ничего уже нельзя было починить и поправить.

К слову, в 2004 году я переехала на Шмитовский проезд, и оказалось, одна из комнат в бытность квартиры коммуналкой принадлежала отцу Владимира Дагурова – доктору филологических наук, народному поэту Бурятиии Геннадию Дагурову. А Владимир заходил сюда и оставался переночевать. Поражённые совпадением, мы стали копаться с Дагуровым через 40 лет знакомства в датах и накопали невероятное!

Оказалось, его отец – Геннадий Дагуров 1909 года рождения; отец Джеймса – Ллойд Паттерсон 1911 года рождения; и мой отец – Иван Гаврилин 1910 года рождения пересекались теснее, чем мы. Геннадий Дагуров учился одновременно с моим отцом в ИФЛИ, только на разных факультетах. Дагуров на литфаке, а мой отец – на истфаке, но тоже писал стихи. Защитив диплом, мой отец начал работать в Редакционно-издательском институте, а Геннадия Дагурова назначили оргсекретарём Бурят-Монгольского отделения РАППА – Российской ассоциации пролетарских писателей.

Именно тогда Максим Горький написал статью-донос на поэта Павла Васильева со словами: «…А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтобы перевоспитать его. Вывод отсюда ясен и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно „взирают“ на порчу литературных нравов, на отравление молодёжи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа…»

Арестованный после статьи Павел Васильев признал под пытками, что готовил покушение на Сталина. Расстреляв его в 1937 году в Лефортовской тюрьме, начали арестовывать его окружение. Разнарядка пришла и на Геннадия Дагурова, преподававшего зарубежную литературу в техникуме Улан-Удэ. Услышав от родственника о надвигающемся аресте, Геннадий Дагуров написал заявление об увольнении, собрал вещмешок, встал на лыжи и ушёл в тайгу.

Жил охотой, рыболовством, а через полгода вышел к Нюкже – бывшему золотому прииску имени Блюхера в Амурской области – назвался чужим именем, устроился в школу завучем, заработал денег и поехал в приёмную Калинина в Москве. Выслушав Геннадия Дагурова, помощник Калинина посоветовал никому не рассказывать о бегстве в тайгу, ни за что не возвращаться в Бурятию и направил его преподавать в педагогический техникум Нальчика.

Оттуда Геннадий Дагуров ушёл добровольцем на фронт, был ранен, контужен, дошёл до Берлина, стал кавалером ордена Отечественной войны 1-й степени и ордена Красной Звезды. А после войны работал в Советской оккупационной зоне Лейпцига завучем и преподавателем русского-литературы. В это же время мой отец организовывал в оккупационной зоне Лейпцига издательство на русском языке. А позже Геннадий Дагуров получил комнату в квартире, где я в данную секунду стучу по клавишам компьютера.

В 1934-м мой отец стал зам. главного редактора Молодёжного вещания Радиокомитета, и вскоре в Радиокомитет пришёл работать отец Джеймса – Ллойд Паттерсон. И отец, и Ллойд дружили с Юрием Левитаном, с семьей которого нашу семью позже связали сложные перипетии. Говорят, не мир тесен, а слой тонок. И мы с Володей и Джеймсом мистическим образом оказались рядом в многослойном пироге страны, не подозревая, что в предыдущем слое этого пирога наши отцы так плотно пересекались на гуманитарной передовой.

Глядя в окно, у которого когда-то стояли молодые поэты Владимир Дагуров и забегавший с Кутузовского Джеймс Паттерсон, я мысленно черчу на пресненской карте причудливый четырёхугольник. На одной из его вершин породнивший нас расписной буфет ЦДЛ. На другой вершине, на набережной Тараса Шевченко, квартира Араловых-Паттерсонов, куда я так и не пошла смотреть картины матери Джеймса. На третьей вершине четырёхугольника – могила украинки Веры Араловой и её младшего сына Роберта на Армянском кладбище. Почему на Армянском, уже никто не расскажет… А на четвёртой вершине – моя квартира, где жили Дагуровы.

И сложив обнаруженные даты, уцелевшие фотографии и запомнившиеся фразы, можно нафантазировать, как несуразно одетые длинноволосые студенты Дагуров и Гаврилин спорят о поэзии возле здания ИФЛИ в Большом Трубецком переулке так же, как мы будем спорить в буфете ЦДЛ через 40 лет. Или нафантазировать, как позже мой, уже строго одетый и коротко стриженный отец обсуждает решения ХVII партсъезда со строго одетыми и коротко стриженными Ллойдом Паттерсоном и Юрием Левитаном. На них смешные широкие галстуки, в пепельнице гора окурков, а Радиокомитет находится на Страстном бульваре и называется «Студия Радиофильм».

Через три года Радиокомитет выдаст Ллойду «пропуск-вездеход», он побежит на работу под бомбежкой, и его контузит во время налета немецкой авиации. Перед смертью он навестит эвакуированную семью в Свердловске, откуда ведёт программы Юрий Левитан. Радиовышки в Москве демонтированы, а Левитан живёт в свердловском бараке в условиях полной секретности, но друзей к нему пускают, тем более таких, как Ллойд. Геннадий Дагуров находится в это время на фронте, а мой отец заведует в Воениздате отделом, выпускающим листовки и брошюры, поднимающие боевой дух Советской армии, и ездит в командировки как военный журналист.

Несмотря на помощь союзников, Америка казалась нашим отцам, патриотам-трудоголикам – американцу, буряту и русскому – бесповоротным злом. Ллойд Паттерсон попробовал её на своей «чёрной» шкуре; а Геннадий Дагуров хоть и прятался в тайге от Сталина, клеймил вместе со своими студентами происки американской военщины.

Мой отец никогда не говорил об Америке и никогда не рассказывал, что одна из его сестер, закончив факультет иностранных языков, была командирована туда с мужем торговать русскими мехами. В Лос-Анджелесе она родила сына и, вернувшись домой, громко шутила, что мальчик может баллотироваться в президенты США. И дошутилась до того, что в 1953 году её мужа арестовали как американского шпиона и расстреляли бы, не случись долгожданная смерть Сталина. Имущество конфисковали, на работу по специальности не брали, она начала выпивать и вскоре умерла от пневмонии.

Как Ллойд Паттерсон и Геннадий Дагуров, мой отец был человеком начала прошлого века – жил, работал и воевал в чёрно-белом мире. Джеймс и Владимир – люди середины прошлого века, в конце которого СССР и США стали казаться странами-перевёртышами, и Джеймс поверил в это. А для меня, родившейся перед VI Всемирным фестивалем молодёжи и студентов, «Америка», начавшаяся с кинофильма «Цирк», закончилась опустевшими и остекленевшими глазами Джеймса на телемосте. Она всё-таки выманила и высосала «негритёнка». И я не прощу этого ни ей, ни ему, ни себе. И самоуверенно думаю, а вдруг сумела бы отговорить от эмиграции?…

В девяностые, когда США выглядели «решением всех проблем», американская «Chicago’s Organic Theatre Company» объявила конкурс драматургии «Новые голоса из России», о чём сообщила тряпочная растяжка через Тверскую улицу. А что тогда было убедительней тряпочной растяжки? Конкурс осел в театре Ермоловой, и драматурги потащили туда заявки на пьесы. У нас заявки тогда писали только на киносценарии, а пьесы носили в театр готовыми.

Но тем, кого это насторожило, объяснили, что надо учиться жить в цивилизованном мире. Я не писала заявку не из подозрительности, а потому, что не умею. И, садясь за пьесу, повесть или роман, плохо представляю, чем там кончится дело. А вместо заявки отправила на конкурс одноактовки на двух молодых актёров под названием «Дранг нах вестен». Они игрались без декораций, на которые тогда ни у кого не было денег, и потому, кто и где их только не ставил.

С конкурса позвонили и назначили встречу в театре Ермоловой. Перед означенным кабинетом сидела очередь немолодых кассовых драматургов, собравшихся стать «новыми голосами из России», но меня почему-то вызвали без очереди. Американский режиссёр, руководивший конкурсом и бойко лопотавший по-русски, предложил написать заявку на полнометражную пьесу, которая стала бы продолжением приглянувшейся ему одноактовки.

Одноактовка «Дети подземелья» была о том, как в голландской электричке встречаются русская девушка, едущая на заработки телом, и русский эмигрант, выдающий себя за американского профессора. Режиссёр махал руками, брызгал слюной и утверждал, что это история покруче «Кабаре». Америка – страна эмигрантов, и над пьесой будут сперва рыдать во всех театрах страны, а после голливудской экранизации во всех кинотеатрах мира.

Мы бы не договорились, но американец предложил немедленно заключить договор и выдать аванс. Я была свежеразведённой матерью двух подростков без всяких видов на алименты и согласилась подписать договор, но не на заявку, а на полнометражную пьесу. Американец достал образец договора и протянул сто долларов, авансировав полнометражную пьесу суммой, которую герой одноактовки «Дети подземелья» предлагал героине за один коитус.

Стало ясно, что конкурс с тряпочной растяжкой – афера, американец держит нас за лохов, но осталось загадкой, зачем это ему? Договор скрепили подписями директор театра Ермоловой Марк Гурвич и завлит театра Нонна Голикова – внучатая племянница Любови Орловой, «киномамы» Джеймса Паттерсона. Чикагский режиссёр улетел с мешком русских заявок, а я принесла обещанную пьесу Марку Гурвичу, и он торжественно и постранично отправил её в Америку факсом.

Прошел месяц, полгода, год… ответа не было! В сохранившемся договоре – жемчужине моего архива – от имени и на бланке некоего «Органик театра» (Чикаго, Иллинойс) на месте имени-фамилии американского режиссёра, стояло небрежное каля-маля, в котором с трудом угадывалось имя Ричард.

А потом из Янгстоунского университета приехала славистка Мелисса Смит, предок которой приплыл в Америку именно на судне «Мэйфлауэр». Она стала подолгу жить в России, смотреть с нами бомбёжки Югославии и кричать собственному отцу в телефонную трубку: «Они врут вам по телевизору! НАТО убивает мирных жителей!» Короче, совсем обрусела.

Мелисса перевела две мои пьесы, включая ту, что была написана для «Органик театра», и позвонила туда. Но ей ответили, что никакого конкурса «Новые голоса из России» сама «Chicago’s Organic Theatre Company» не проводила и не планирует. А этот самый Ричард действительно у них работал, но уволился и уехал в Россию, которая его так вдохновила, что он сочинил мешок заявок на сценарии для Голливуда, и с одной из заявок уже начали работать.

Мы долго хохотали не столько над этим, сколько над собой. А через несколько лет Мелисса случайно узнала, что Ричард внезапно умер. Дождался ли он голливудской экранизации по ворованной российской заявке, так и осталось тайной. И Мелисса Смит извинялась за него от имени всей Америки и уговаривала меня съездить в Янгстоун на премьеру другой моей пьесы, но мне было некогда.

Потом артисты и писатели стали летать в США «поживиться на ностальгии», и один американский продюсер, выговаривающий букву «р», как в плохом еврейском анекдоте, уболтал меня по телефону на гастрольный тур. Перечислил десять городов, начал оформлять приглашение и попросил телефоны моих американских друзей, чтоб внести встречи с ними в график поездки. Учившая немецкий в школе, университете и институте, я даже стала листать англо-русский разговорник.

Но из Калифорнии позвонила подруга детства:

– Машка! Наконец мы наболтаемся! Мы с Джерри разгородим огромную комнату Эстер – у тебя будет своя спальня!

– Какую ещё комнату?

– Звонил твой продюсер, сказал, экономит на гостинице и еде, и по всем городам ты будешь жить и питаться у друзей. Я ж понимаю, у вас в России совсем нет денег!

А на следующий день я узнала от писательницы, провезённой этим продюсером по Америке, как он таскал её из штата в штат на машине, кормил пакетами из Макдоналдса и спихивал на ночлег «к своим». Поняв, с кем имеет дело, писательница требовала гонорар перед каждым выступлением.

– Вы шо мне не вегите пго деньги?

– Не верю!

– Остановите любого гуского на Бгайтоне и спгосите его за меня!

– Деньги, или я не выйду на сцену!

– Но я не дегжу с собой такой кгупной суммы, мы, амегиканцы газмещаем такие суммы на кагточке!

– Отменяйте вечер!

– Ну, хогошо-хогошо, вот вам деньги, но только потому, что вы гусская и я гусский!!

Я отказалась от гастрольного тура, и продюсер заголосил в телефон:

– А шо вы хотели, догогая? Это ногмальная амегиканская пгактика! Наши гусские, в смысле – евгеи, в смысле – уже амегиканцы, очень гостепгиимны! Они все гехнулись от скуки! Шо им за тгуд потегпеть в доме пагу ночей известного человека, столик накгыть и погогдиться пегед знакомыми? Мы с вами сделаем на этом хогошие деньги! Вы шо думаете, наши, в смысле – ваши, когда пгиезжают, делают по-дгугому? Они экономят каждый цент, шобы купить жене на гаспгодаже лишний лифчик! Я и птицу покгупней вас к знакомым селил!

Эта прививка уберегла от сотни подобных предложений, несмотря на то, что Америка для бывшей хиппи всё равно, что для мусульманина хадж в Мекку. Но было понятно, что, если страна посылает за мной таких проводников, ехать не стоит.

А однажды писательница Ольга Славникова удивилась:

– Ты ни разу не была в Нью-Йорке? Поехали на Книжную ярмарку – в этом году Россия главный гость!

– В Нью-Йорк? Муж – гражданин Индии, это засада с визой в любом посольстве!

– Как член жюри, оформишь с мужем визы в делегации премии «Дебют».

Ольга Славникова координировала работу литературной премии «Дебют», делающей для молодых писателей в сто раз больше, чем минкульт, минпечать, литинститут и шесть тянущих друг с друга оделяло союзов писателей. В описываемом году я была членом ротируемого жюри в номинации «крупная проза», прочитала уйму текстов и имела как формальное, так и моральное право ехать от «Дебюта». И появилось ощущение, что ехать надо.

– Боюсь, тебе не понравится Нью-Йорк, – предупредила Ольга. – Я – уральский человек, люблю, когда в городе много железа, а в Нью-Йорке сплошное железо.

И мы с мужем оказались писателями, едущими на Книжную ярмарку сбоку припека от министерского списка. Тем более что после Книжной ярмарки в Израиле министерство вычеркивало меня из «ярмарочных» писателей, даже если в ярмарочной стране только что вышла моя книга.

С Израилем у меня не сложилось, как ни уверяли, что пепел Клааса застучит в еврейскую половину моего сердца прямо в аэропорту Бен-Гурион. Но то ли не застучал, то ли его заглушили обступившие советский бардак, хамство, пофигизм и непрофессионализм, а Книжная ярмарка показалась такой местечковой, словно её строили под ключ и начиняли под потолок конченые антисемиты.

Толпу российских писателей таскали по аудиториям, набитым пожилыми эмигрантами, пришедшими досыта наговориться по-русски и объяснить выступающим «как им обустроить Россию». А я не умею вести себя как профессионалы по сшибанию ностальгической деньги:

– Хочешь на них заработать? Говори, что в России всё ужасно! Денег нет, еды нет, медицины нет! Нет будущего, мы им завидуем, но эмигрировать не получается…

В одной из аудиторий несколько пафосных бабушек объявили себя политическими эмигрантками и обиделись, когда я стала нудно разъяснять, чем экономический эмигрант отличается от политического. И что называть страну эмиграции «историческая родина» такая же бессмыслица, как называть «историческими» приёмных родителей, имея при этом биологических. А ещё честно ответила, что считаю Израиль бесперспективным западным проектом, на который несколько моих предков положили жизнь.

Я действительно считаю, что все колонии, находящиеся далеко от их метрополий, ждёт одинаковая судьба, хотя мой прадед по материнской линии Йосеф Айзенштадт, честно говоривший и писавший об еврейской колонизации Палестины «Хиббат Ционом», баллотировался с этой программой в белорусскую думу. Он был арестован и просидел в тюрьме все выборы. При этом, будучи социалистом-атеистом, как все его соратники, не подклеивал к теме колонизации Палестины цитат из литературных памятников о земле, принадлежащей евреям в лохматые времена.

Но в Израиле нельзя говорить, что думаешь, тебя тут же объявят засланной антисемиткой… И это пожаром понесётся по всей стране, расположившейся на площади вдвое меньше Московской области с населением втрое меньше московского и амбициями величиной с Мировой океан. Интернет-ресурсы тотчас оккупировали кликуши, поклявшиеся сжечь мои книги на центральной площади Иерусалима и собрать подписи за запрет моего следующего въезда.

А что может выглядеть печальней с трудом эмигрировавшего еврея, грозящего закрыть границу своего государства? И что может выглядеть позорней еврея, копирующего фашистов, сжигавших на берлинской площади Оперы книги, «чуждые арийскому духу»? Я ожидала объятий маленькой страны с «близкими-родными-умными-чуткими-тонкоорганизованными евреями», помещёнными в теплицу, но на меня пёрли крикливые совки, объяснявшие, как, где, с кем и зачем я должна жить, что думать и как чувствовать.

Это казалось путешествием на машине времени по худшим опциям социализма. Да ещё истерическая атмосфера «факта кольца, обстрелов и терактов». И бесконечные заявления о «богоизбранности» в сочетании с отвращением к иудейской традиции и ивриту. Да ещё наблюдаемые на родине в полном советском шоколаде, исступленно рассказывающие о зверствах антисемитизма, словно понаехали не из нашей страны, а из Российской империи восемнадцатого-девятнадцатого века.

Полностью ощущение бесперспективности Израиля накрыло, когда попросила на рецепции иерусалимского отеля вызвать такси, а служащий ответил:

– Придётся ждать! Вы же не поедете с арабом!

– Почему я не поеду с арабом?

– Вы поедете с арабом? – гаркнул он на всё фойе, и оно с изумлением обернулось на меня.

– А чем араб за рулём отличается от еврея?

– Тем… что он – араб… – прошипел служащий, и фойе закивало.

Тогда я потребовала такси исключительно с арабом. Именно с арабом, и только с арабом. Хотя до сих пор не понимаю, как они различают друг друга?

Но стоило арабу газануть и услышать, что я из России, он заявил на прекрасном русском:

– Я учился в Москве! Знайте, это наша земля, и евреев здесь не будет, даже если на это уйдёт жизнь нескольких поколений моей семьи! Так я воспитываю сыновей и внуков!

Страна, воюющая в стольких поколениях, делает войну национальной идеей и постепенно становится военной базой с менталитетом военной базы. И уже не может и не хочет выйти из агрессивного сценария, чтобы стать частью решения, а всё шире и глубже становится частью проблемы. Но, как говорил один мудрый соратник Милошевича, трагедию Сербии подтолкнуло то, что Милошевич не осознавал масштаба страны и примерял имперскую мантию.

Я безуспешно искала на этом агрессивном лоскутке израильской земли своё пронзительное, подкожное, генетическое… но никто в Иерусалиме и Тель-Авиве не знал, как найти среди населения в 8 000 000 человек потомков моей небезызвестной родни, чтоб я привязалась к этой земле хоть какими-то тонкими ниточками.

Мой прадед Йосеф Айзенштадт отдал жизнь пропаганде построения города Солнца и умер в 1939 году на Арбате, пропитав сионизмом сердца пятерых сыновей. Старший сын – Самуил Айзенштадт – тот самый гебраист, что создал в Румянцевском музее отдел литературы на идише и иврите и спас от уничтожения коллекцию Шнеерсона.

В 1925 году он уехал в Палестину и после создания Государства Израиль заведовал Центральной канцелярией Совета по ивриту, был профессором Тель-Авивского университета, организовывал Высшую Школу Юриспруденции и Экономики, а также Архив труда при Всеобщей Федерации Трудящихся. Он представлял на международных конгрессах Движение Мира в Израиле и неудачно баллотировался от Компартии Израиля в президенты после смерти Хаима Вейцмана. Книги Самуила Айзенштадта выходили в Израиле, Великобритании, Польше и России, а его фотография висит на сайте главной библиотеки нашей страны.

На мой запрос посольство Израиля сообщило, что именем Самуила Айзенштадта назван зал в Доме Науки, но ни один человек на Книжной ярмарке не знал о существовании самого Дома Науки. Самуил Айзенштадт строил Эрец Израиль для своих детей. Но старшая дочь – моя покойная тётя Пнина – бежала в Лондон, поняв, что нельзя жить в стране, где никогда не кончится война. А младший сын – архитектор Эльяким Айзенштадт – покончил собой. Осталась его дочь – художница Шошана Левинсон, но я не нашла и её.