Шиндяй. Колдун тамбовских лесов

– Я так понимаю, слово ты сдержал?

– Да, хотя всё не так просто. Думаешь, мне стакан водки сейчас выпить не хочется? Хочется! Вот ты… ты мне эту фитюльку железную протянул, знаешь, как старый бес быстро на плечо вскочил и запел: «Давай, уже можно! Столько времени прошло, ты здоровый, нормальный, можешь по чуть-чуть, глоточек можно!» и начал триаду мне в ухо, пока его мысленно не пришлёпнул!

– Извини.

– Ничего. Прошло уж столько лет! Тогда я был в узловой точке, и если и могу что хорошее про себя сказать, так то, что я её прошёл, выйдя вверх. Постепенно всё стало налаживаться: работа, семья, но и расплата всё равно потом ко мне постучалась. Ничего просто так не проходит. Один эпизод, самый тёмный, пока пропущу… Сыну восемнадцать только было, когда он шагнул на мою дорожку. Нет ничего хуже видеть, как сынок твой только взрослеть начал, а уже пропадает! Какая же это боль! Вспоминаешь, как у него первые зубки проклюнулись, как первые шаги делал, как маленькие ручонки к тебе протягивал, радовался подаркам. Как первый раз с тобой рыбу поймал. А теперь глаза вон стеклянные! В общем, об этом вообще не хочу, не сейчас. Потом, может… Вот видишь, Миша, что бывает, никто к такому прийти не хочет, а приходят! Но способ бросить пить навсегда, как у меня, действенный! Подарить кому-то, самому тебе дорогому, трезвость! Кто бы я был, если хоть ещё раз выпил? Выходит, подарок жене обратно забрал, что ли? Не, ну козлы полные бывают, но не я… Да я бы себя уважать перестал! Так что Машу не предал, и не предам, хотя её нет.

– Умерла?

– Да, сердце. Сколько можно мучиться-то, не железная. Когда со мной тёмная штука одна случилась, она не выдержала. Не на моих глазах она только вот умерла, меня не было… Это я её так ушатал, а сынок потом и добил. Вот так. Есть в её уходе раннем, не в срок, моя вина, грех, и мне отвечать. Сына я так и не смог вытащить, живёт, если ещё живёт, конечно, в нашей квартире в Тамбове, в притон её превратил. А я вот, сюда уехал, на родину предков, так сказать. То ли уехал, да то ли сбежал. Не, я пытался его вытащить, к врачам водил, но… А всё из-за чего? Теперь понял цену глоткам?

Над рекой, над лесом взошла луна – так долго мы говорили, наверное, больше часа…

– Я вот верить в Бога стал, по-своему как-то, может, коряво, но начал, – Шиндяй только теперь поднял груз – речной камень. – Честно скажу, не обижайся только, я тебя с собой на рыбалку взял, чтобы, может, и выговориться. Мне тут совсем не с кем. Не могу каждый вечер вот так, как надавит на грудь, на горло что… А посмотрю на небо, и думаю, что она, Маша, там, по ту сторону великой воды, как древние мокшане говорили. Она там. И видит меня оттуда.

– Красиво так они тот свет назвали – по ту сторону великой воды, – сказал я. Шиндяй стал грести, я опустил ладонь в воду и смотрел, как в отражении слегка играет лунный свет.

– Мне почему-то кажется, что древние люди, что жили тут, по берегам Цны, почитали эту реку, воду за святыню. Когда стоишь на одном берегу, другой же видишь. И жизнь – как река. Те, кто ушёл, значит, её переплыл, и смотрит теперь на нас оттуда. Ждут. Тоскуют, а сказать, передать весточку не могут, хотя и хотят, даже кричат, зовут одуматься, но ничего не слышно, – он помолчал. – И небо тоже, как река. Мордва-мокша верила в творца-бога, который создал небо и землю.

– И человека из пня…

– Тоже, да. А всё потому, что ему было скучно в огромном пустом пространстве, которое он, Шкай, создал. Вечером он зажигает свечу в виде заката, а когда она догорает, он плавает в каменной лодке по небу – видишь луну? Это он! Мокшане верили, что луна – это лодка бога. Плывёт теперь Шкай, свечи-звёзды зажигает, одну за другой, и ему теплей и веселее.

– Но это же какая-то сказка…

– Может, и сказка. Но насколько лучше, как представишь. И легче жить со сказкой-то, если она добрая. Да, и Маша там где-то, – он приложил ладонь к глазам и присмотрелся.

– За рекой, за луной и солнцем, за небом, у самых звёзд она. Где-то там меня ждёт, непутёвого. Вот так жизнь прожита, словно сухостоя по лесу наломано, не вернуться и не переступить. А ты думай, Миша. У тебя ведь всё ещё впереди.

– Знаешь, Шиндяй, скажу честно, можно?

– Валяй, – мы уже подгребали к берегу.

– Спасибо, что взял с собой. Я, кажется, многое начинаю понимать, и у тебя учиться.

– Чему? Мы ж ничего не поймали.

– Ты понимаешь, о чём я.

– И то верно. Ладно, давай уж не до слюней, а то я тоже что-то сегодня раскис, тебе лишнего наговорил. Давай причаливать.

– Знаешь, а я верю.

– Чему, то есть… во что?

– Всему, что ты рассказал, – ответил я. – И знаешь… Ты вот постоянно в саду, где я живу, бываешь. Особенно по утрам. Зачем?

– О, это тайна великая!

– Может, расскажешь?

– Как-нибудь.

– Тогда давай сегодня посидим там, картошки в углях испечём.

– А Надька не прогонит? Я ж колдун злобный!

– Так это мой сад, я ж купил! Это, по цене дров!

Шиндяй засмеялся.

– Ладно, только рыбки из дома захвачу. Я же утром поймал. Запечём с тобой, и поболтаем. Может, и про тайну сада что тебе скажу.

Я посмотрел на небо.

Шкай продолжать плыть в каменной лодке и зажигать звёзды. Они горели необыкновенно ясно, и грустно, будто уставшие женские глаза.

Глава третья

Укравший дождь

Прошло уже несколько дней, как я – сам до конца не понимая, как это всё так удачно сложилось, оказался жителем лесного посёлка в глубине России. Иногда казалось, что всей этой авантюры не могло быть, и вот-вот проснусь в Москве в своей маленькой, похожей на тёплую конуру квартире на восьмом этаже, потянусь, встану у окна, и посмотрю сквозь прозрачные занавески на серое унылое небо и однотипные высотки. И пойму, что ничего не было, – всё только сон. Ни поездки, ни странной и спонтанной покупки половины домика, ни новых знакомств.

Но я продрал глаза, и привстал с надувного матраса в саду. Моё скромное лежбище прошлым утром поскрипывало от росы и было мокрым, а теперь – вот, странно, сухим… Я вспоминал ночной разговор с Шиндяем.

После рыбалки мы встретились в саду – не сразу, он пришёл только после того, как в другой половине дома у бабы Нади погас свет:

– А то разгонит нас ещё, етить её колотить! – сказал он. Я возразил, сказав, что на своей половине могу делать, что хочу, и приглашать кого угодно, а он только посмеялся. Видимо, не он один относился к тому, что я стал владельцем части дома, с иронией. Да и был ли я хозяином – ведь только отдал по моим меркам скромную сумму, никаких бумаг мы и не оформляли. В любом случае я понял мысль Шиндяя: баба Надя, если захочет, выгонит Шиндяя из сада, и на меня даже и не посмотрит.

Он принёс, как и обещал, утренний улов, – с десяток средненьких плотвичек, и мы запекли их с картошкой на углях. Шиндяй набрал ведро воды – аккуратно пролил вокруг костровища, и сходил ещё за одним, оставив полное подле огня.

– Самое опасное сейчас в лесу – пожар, – объяснил он, – Чуть что, вспыхнет так, что и опомниться не успеешь! Такое зарево поднимется, что в твоей Москве с небоскрёбов заметят. Тут у нас есть чему гореть.

Он осмотрелся, и я подумал, что Шиндяй говорит о конкретном месте, где мы были:

– Сам удивляюсь, что это – сад в лесу, или лес в саду? – спросил я. – Вроде бы яблони растут, а тут и рябины, и вон сосна.

– Да, вырастить хорошее фруктовое дерево тут – задача сложная, – сказал Шиндяй. – Это всё отец Нади, Виктор Максимыч. Легендарная личность. Он главным лесничим трудился, фронтовик. Дом вот сам построил, с пристройкой. То есть, сарай с окном примастерил, это где ты теперь обитаешь.

– Выходит, это я сарай купил, что ли?

– Как хочешь называй. По цене дров купил, говоришь, обижаться не на что. Вы, господа, поди ж в Москве обедаете за такие деньги! А сруб у Нади добротный, может, самый лучший в посёлке домишко. Тебе же как для дачи так самое то, удачная покупка! Это всё внучка её, она в Воронеже сейчас живёт и учится. Она приезжала, и посоветовала бабке, мол, давай объявление в интернете дадим, всё равно тебе эта сарай-пристройка не нужна, не используется. Может, дурачка какого найдём – купит, – он посмеялся, глядя на меня. – А ведь быстро нашли, а мы думали, никто в такие дали даже из Тамбова не поедет. А тебя вон откуда занесло! Наде и твои деньги – хорошая прибавка к пенсии, подмога, мы тут по-другому деньгу-то измеряем, своим аршином. Да ты не бери в голову, всё хорошо будет, пока в Жужляе худо-бедно теплится жизнь. А перемрём мы все, тогда уж никакого догляда не будет… Так я о чём?

– Про сад мы начали.

– Да, точно. Так вот, Виктор Максимыч, фронтовик с тяжёлым ранением, был мичуринцем. Знаешь, кто такие?

– Наверное, кто родом из этого, из Мичуринска, есть вроде бы у вас такой городок, на карте видел.

– Балда ты, вроде-навроде, Сергей Мавроди, тьфу его, не к ночи будь помянут, – он поворошил угли. – Мичуринцы – это целое движение такое было. Сейчас вот тоже у молодёжи движения всякие – панки-дуранты, скинхеды или секонд-хенды какие-то, чем вычурнее и глупее, тем лучше. Одни волосы красят, в пупки серьги вставляют, татуировки на ляжках бьют, или ещё что. А раньше мичуринцы по всей стране были! С лозунгом: не ждать милостей от природы, а самим их брать. Виктор Максимыч журналы выписывал – я их все прибрал, храню, а то Надя бы их на растопку пустила. А там обо всём расписано: какие сорта Мичурин вывел, как прививать деревья. Вот, видишь яблоню? Это в июне-месяце не поймёшь, а так к сентябрю ясно станет, она и зелёными, и красными яблоками заиграет. На одном дереве, понимаешь! Сама яблоня эта – дичка, дикая то есть, самосев. А он три сорта выписал и привил сразу на один ствол. За подвоем пешком ходил вёрст тридцать в оба конца, а ведь инвалид! То-то – какие люди раньше были! Нет уж человека, а дела его видны, значит, не зря пожил. И не только для себя, и не только у дома. Ты по округе прогуляйся да присмотрись хорошенько: яблони, груши, целые посадки черноплодки. Ели даже, туи, прочее, чего у нас в природе особо не водится. То там, то тут. Это всё память о нём, его детки с ветками.

Мы сидели у потухшего костра плечом к плечу, и было в словах Шиндяя что-то близкое и незнакомое одновременно. Я жил тут всего ничего, но чувствовал, что мы с каждым днём становились всё ближе. И был уверен, что в Москве буду вспоминать эти дни как самый яркий момент последних лет, а может быть, и всей жизни, как бы громко это ни звучало. Никогда я не видел таких мест, такого неба, не вдыхал подобного воздуха, и ни с кем мне так хорошо не дышалось, не говорилось раньше, как с Шиндяем.

Я только теперь понял, что в огромной Москве, где живут миллионы, у меня не было друзей!

– Будь осторожнее, – перебил мои мысли Шиндяй. – Я про огонь. Это не шутки, знаешь ли, – он посмотрел на небо. – Если никак не повлиять на природу-матушку, предстоит долгая засуха.

– Это почему?

– Приметы знать надо, – он покряхтел, и ещё раз пролил из ведра вокруг костровища – вода ушла в землю, будто и не бывала. – Мы когда по реке плавали, ты, наверное, и не обратил внимания, сколько стрекоз разлеталось? А это не просто так. Надя тоже жаловалась, краем уха слышал, что оводьё её корову искусало всю, спасу нет. И на небо глянь – видишь, луна будто зеленоватая? Самый верный признак грядущей засухи! И пятка у меня всё время зудит – это уж точно, сушь донимает.

Я рассмеялся.

– Зря хохочешь. Моя пятка – лучше барометра. Только вот мне, может, удар придётся скоро держать.

– Ты о чём?

– Увидишь. Давай лучше на боковую, поздно уже.

– Ты же обещал рассказать о тайне этого сада!

– Да что там, – он прислушался к стрекоту насекомых. – Долго рассказывать. Это уж в другой раз, а то и до утра времени не хватит. Тайна великая тут, тайна!

И вот я проснулся, вспоминая, как Шиндяй залил угли, и, внимательно присмотревшись, потушил носком сапога последние тёмно-красные искорки, и ушёл.

Я умылся в бочке, и пошёл, покачиваясь, к бабе Наде – я почти каждое утро брал у неё молоко. В первый день предложил денег – обиделась, но мы условились, что за молоко буду выполнять её поручения по хозяйству.

– Миша, как хорошо! – она вешала бельё на веревку, растянутую между стволами деревьев. – Сегодня Шурик из райцентра должен приехать, к конторе лесничества. Знаешь ведь где? Да и не ошибёшься! В центре посёлка, там и табличка видит, две ели высоченные ещё, они у нас тут одни такие, голубые, любимицы моего отца были. Магазин-то у нас давно закрыт, невыгодно никому его содержать, так что продукты нам Шурик и возит. Купи, значит, – она ушла в дом, вернулась с банкой молока. – У меня что-то и записать негде. У тебя есть?

Я достал из кармана телефон:

– Вот как у вас всё просто-то, у городских! Ну, значит, пиши…

Через пару минут я уже шагал с выданной мне старой советской авоськой по широкой песчаной дороге в сторону центра посёлка. Контору лесничества и высокие ели я видел раньше, просто не обращал внимания. Рядом со входом стоял видевший виды «пирожок» – тот самый, на котором я добирался сюда из райцентра, у открытых задних дверок толпились люди, но их никто не обслуживал. Ещё трое склонились у капота, я подошёл. Фары старого «москвича» смотрели безжизненно и как-то грустно, словно бы машина вопрошала, когда же её, наконец, перестанут гонять по разбитым дорогам и отправят на покой?

Я поздоровался.

– Да говорю ж – хана патрубку! Это из него так хлещет этот, розововый, как его антишлюз, или анти… В общем, доездился, Шурик! – говорил один бодрый старичок.

– Да иди ты, причём здесь, – Шиндяй склонился над капотом, трико приспутились, я видел оголённую поясницу и зад. Было в этом что-то комичное, хотя водителю Шурику – он стоял за ним, было не до смеха.

– Я тебе говорю! Знаешь, сколько у меня таких машин было! – не унимался всё старик с высоким, как у святого на иконах, лбом и жидкой бородкой. Одет он был не по погоде тепло. Заметив меня, он осмотрел с головы до ног и присвистнул. – А, это и есть наш московский гость! Надо же, какой орёл к нам залетел!

Старик протянул мне испачканную в липкой машинной жидкости ладонь. Я нехотя пожал и не знал, обо что вытереть.

– Пётр Дмитриевич, – представился он.

Шурик на меня даже и не посмотрел. Видимо, не узнал, забыл, что мы знакомы, да и неважно. Я как-то сразу прочёл его мысли: машина сломана, до ближайшей асфальтовой дороги пара десятков километров, а он ни черта не понимает в ремонте.

– Это хорошо, что мы встретились, я и сам всё хотел забежать, так сказать, познакомиться, – не унывал старик, продолжая рассматривать меня, словно картинку. – Столько вопросов накопилось! Хоть и телевизор смотрим цветной, а ничего ж непонятно, что в мире происходит! А ты, московский парень, не из России-матушки, считай, и раз уж перешёл линию фронта, мы тебя с пристрастием допросим! Вот хоть умный человек появился, кто может всё, так сказать, прояснить! Вот скажи мне, как тебя…

– Михаил, – нехотя ответил я.

– Миша, а это правда, что в Москве уже педерастов в церкви венчают?

Шиндяй будто чем-то поперхнулся и, неудачно разогнувшись, ударился лбом о капот:

– Пиндя, чтоб тебя! – выругался он, при этом смеясь. – Оставь в покое человека!

– Да я что, я только спросить, интересно ж ведь!

Шиндяй сплюнул, и обратился к Шурику:

– Что уши развесил? Я домой сбегаю, есть у меня одна задумка. Заведём мы твой драндулет, дотянешь до райцентра. А нет, – он усмехнулся. – У нас останешься жить, как вон наш московский! У нас тут хорошо! Поженим тебя, у нас невест – хоть отбавляй, все на полном пансионе!

Он кивнул мне:

– Ты Наде за продуктами? Прислала тебя, как посыльного? Ну-ну, растёшь в звании, парень! Ладно, потом сюда вернись, просьба будет небольшая. Шурик! Парня вот этого вне очереди обслужи тогда, он у нас первостатейный тут!

– Ещё чего! Первопрестольный он! – сказал Пиндя, положив руки в карманы. – А мы тут не люди, что ли? Я вот с самого утра здесь, может, стою, первый и буду, значит!

Шурик забрался в кузов «пирожка», выставил большие круглые весы. Я такие видел только на фотографиях о жизни в СССР. Он поманил меня пальцем и прошептал на ухо:

– Сигареты, спиртное имеется, но там, в ногах под сиденьем, если что. Это, сам понимаешь, товар такой сейчас, специфический дюже, в открытую не поторгуешь.

Что-то будто бы прожужжало рядом, словно похожий на муху чёртик покружил и сел на плечо. Во рту стало сухо, я представил, что могу вот сейчас взять сигарет, закурить, но вспомнил, как оставил пачку на перекрёстке, и про себя сказал: «Уходи! Твоё курево лежит там, в лесу!» – и чёртик вроде бы и правда отскочил, как от щелчка ногтем по свиному пятачку. Сам удивился – неужели переборол тягу?

Быстро отнёс продукты бабе Наде и вернулся, по дороге думая: что же за просьба будет у Шиндяя?

Когда вернулся, мотор «пирожка» нехотя и задыхаясь на низких оборотах, но всё ж чихал и ревел.

– Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он – колдун! – не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. – Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет – это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!

Шиндяй не реагировал, хотя по щекам забегали желваки. Он на что-то давил под капотом, газовал, и мотор каждый раз ревел на оборотах.

Пиндя махнул рукой, и, оглядевшись, сказал Шурику:

– Так что у тебя там, говоришь, есть из припасённого? Курева мне не нать – у самого, знаешь ли, двести корней словной махорочки растёт! Ты такой, поди ж, и не пробовал! – с гордостью сказал он, и, достав обрывок газеты, свернул «козью ножку». – У меня старая школа, табак свой – он лучше, слаще, душевнее.

– Двести корней, – усмехнулся Шиндяй. – Ты ещё коноплю посей. Наркоман, блин.

– А ты не это! Да, я тоже, как упокойник наш Виктор Максимыч, мичуринец, продолжаю славное дело! – он затянулся. – Так, Шурик, давай мне в малых бутылочках эту, журавочку. Эх, мне бы сразу одну ноль пять взять – дешевле и проще, да эти патрончики по карманам незаметные, не оттопыривают, как целый снаряд .Так что старая моя на подходе к дому, даст бог, не раскулачит. Нет, не две, а три малька давай, я одним тут причащусь!

– Просьба такая, – сказал Шиндяй, когда Пиндя отошёл и оторвал от ветки зелёную кудряшку ели – видимо, ей и хотел закусить. – Вот тебе пакет со всяким добром, не в службу, а в дружбу, сбегай на поклон к бабке Трындычихе на край посёлка. Надо уважить. Я бы сам, да дельце есть. Она сама не ходит уже толком.

Что ж, заняться мне всё равно было нечем, и отправился через ручей на другой конец Жужляйского кордона. Шиндяй бегло описал мне её дом, сказав, что не ошибусь – такого уютного резного крылечка нет ни у кого:

– А в целом как дом бабы Яги, – добавил он. – Увидишь, так и представишь, что вот-вот привстанет куриные лапы размять.

Поднялся на крылечко – доски предательски скрипнули, словно шагнул на ненадёжный подвесной мост. Постучал – на массивной двери была трещина, ржавые петли, но ручка отсутствовала. Никто не ответил. Я решил, что бабушка глуховата, и прошёл в темноту избушки. Дом встретил меня прохладой и каким-то застоявшимся запахом – не могу сказать, что неприятным. Так, должно быть, пахнет во многих сельских домах, где живут одинокие старушки.

– Кто там? – раздался голос, и я едва заметил шевеление в углу. Что-то коснулось моей ноги, и я увидел большого чёрного кота. Он тронул меня хвостом и пошёл на голос бабушки, словно приглашая меня войти.

«Не иначе и правда в сказку попал», – подумал я. Сейчас меня отмоют в баньке, и чистенького быстренько переправят на тот свет.

Меня встретила сгорбленная бабушка, укутанная в платок, он был длинный и как-то причудливо завязан сзади крест-накрест.

– Ты откуда такой, милый? С какого учреждения до меня прибыл, не пойму? – спросила она, пытаясь меня рассмотреть.

– Да я от… Виктор Шиндин просил продукты доставить.

– А, Витя. А ты сын его, что ли?

Я невольно покраснел – наверняка Шиндяй делился с ней болью о сыне, стоящем на краю пропасти:

– Нет, я этот… как сказать… дачник. Купил тут.

– А слышала, слышала, всё понятно. Проходи, московский. Ты не смотри, что не прибрано, я убираться как раз собиралась. Я хоть и древняя, но совсем уж древнеть тут у нас нельзя, околеешь. Вот Витя постарался! Спасибо ему от меня передай, – она заглянула в пакет. – Поклон не надо – я, как видишь, и так на старости лет в вечном поклоне хожу, но мне то и надо за грехи. А Витя, как родной сын, обо мне заботится, все-то забыли, бросили старуху, а у меня сыновей-то, сказать только, пятеро. По городам раскидало. В люди вышли, и то славно. В родной медвежий угол только дорожку позабыли, всё некогда им, но да и не мне судить, много ли я понимаю-то. Молодцы, лишь бы в семьях всё ладно у них было, мне и то радость. А уж помру, как-нить не оставят, думаю, схоронят старуху люди-то. Прикопают… Ну а ты что же стоишь всё, как столбик, садись, чайку попьём! Тут, в пакете-то, печенюшки какие-нибудь, да есть, – она зашуршала, – совсем слепая стала.

Я стал отказываться, но она меня не слышала, или не хотела. Всё говорила и говорила, больше себе под нос, не разобрать. Теперь я окончательно понял, что прозвища дают здесь чёткие и по делу:

– Всю жизнь тут, всю жизнь, – продолжала бегло говорить Трындычиха. – Ты, небось, и знать не знаешь, какой он, женский труд в лесу! При царе-батюшке крепостное право было, труд лошадиный, а всё равно тогда, сказывают, запрет существовал брать на лесные работы женщин, только при советской власти это пошло. Особенно в войну и после войны, когда мужиков хватать не стало. У нас после войны кто вернулся, и те калеченные, как Виктор Максимыч, наш главный был по лесу, царство ему небесное! А я вот за молодыми посадочками, когда сосенки ещё вот такусенькие, – она показала скрюченными пальцами. – Следила, как за детьми, руками вокруг них всё прореживала. Так и ходила по лесу буквой «г». Оттого и до сей поры разогнуться не могу. Хвастаться не хочу, но я всё ж ветеран лесного труда, почётная лесокультурница! Сейчас я тебе и грамотки мои покажу, вон в шкафчике лежат, все там прибранные!

Мы сели пить жидкий чай, и она всё говорила, говорила. Подумал даже достать незаметно телефон и включить диктофон. В этих местах можно собираться фольклор, а потом публиковать где-нибудь, если это ещё кому-то интересно. Я же вообще филолог по образованию, хотя никогда и не работал, скажем так, по специальности. И в речи Трындычихи было интересно всё, а порой встречались слова, значения которых я и не понимал. Должно быть, что-то местное:

– Я бабка-то колготная, одно слово ж – Трындычиха, – смеялась она. – Тебя так до ночи заговорить могу. Да вот только просьба у меня какая будет. Сынок, не откажи уж погреб почистить! Уж лето давно в разгаре, а у меня там… Я Витю просить хотела, да до того неловко, он и так мне и дрова колет, и продукты приносит…

Дело приняло новый оборот. Трындычиха покопалась в шкафу и дала мне на смену какие-то затасканные штаны и куртку, притащила помятое ведро. Поднял крышку погреба, собрал ладонью паучью сеть – давно, видимо, там никого не было. В погребе пахло затхло и сыро, было прохладно, но терпимо. Стараясь дышать ртом, я доставал проросший картофель, превратившуюся в кисель капусту, гниловатую морковь в тазу с песком. А старуха всё время что-то говорила, я слушал урывками.

Оказалось, она пережила и хорошо помнила военное время, хотя тогда ещё была девчонкой, училась в начальной школе. Чтобы посещать занятия, приходилось ей ходить на лыжах много километров, боясь встречи с волками, которых в те годы развелось особенного много. Об одной такой встрече, когда волк провожал её голодными глазами, но не посмел наброситься, она рассказала особенно красочно:

– Не волк даже, а так, подъярок озлобленный, поджарый такой весь, – говорила она. – У него и силов-то не осталось, видать, моих лыжных палок испужался. А мне лет восемь тогда только и было, вот страху-то! До сих пор бывает, перед сном глаза закрою, а его голодные глазищи на меня и глядят, и глядят!..

Бабушка оказалась крепкой – она принимала у меня из погреба полные вёдра грязных ошмётков, и я смотрел на её руку – сухую, жилистую.

– Зима, значит, сорок первого – сорок второго особенно лютовала, такие морозы трещали, сколько дров в печь не клади – всё одно холодно, – продолжала она. – И вот веришь, нет, касатик, в ту пору всё, что мы сейчас с тобой достаём-выбрасываем, райским богатством бы показалось! Да-да! Помню суп из картофельных очистков, ржаные клёцки по красным дням календаря.

Я не жалел, что согласился помочь. Было в этом что-то особенное, новое для меня. И никогда раньше не было такого чувства удовлетворения – ощущения, что ты и правда кому-то нужен, приносишь пользу. В той жизни, что я на время оставил в Москве, ничего подобного не было, и не могло быть. Перевести старушку через улицу всегда воспринимал как анекдот.