Мой лучший друг – скелет

Энгус подвел меня к тому месту, где когда-то я впервые увидел большую птицу, прозванную им Лиром. Также, «Лир», он называл и свой остров, свой мир. Энгус кивнул мне. Я достал ксилофон, сел на край и, сначала неуверенно, но все же сыграл несколько нот. Потом – еще и еще, пока случайно не обернулся. Энгус, мягко улыбаясь, плавно растворялся в воздухе, распадаясь на мерцающую пыль. Он выглядел спокойным и счастливым, когда последним своим жестом показал мне на горизонт, обретя покой одновременно со своей птицей.

«Как бы то ни было, теперь его место должен занять я, не так ли?»

На пересечении неба и воды ко мне приближалась самая красивая в мире птица. Огромная, величественная, с белыми крыльями, сияющими чистым серебром по краю перьев, она летела на звук моей музыки. Я не прекращал играть, пока она не замерла, взмахивая крыльями прямо перед скалой. Маска скрывала ее лицо, но я и так знал, кто передо мной.

Не существовало ни прошлого, ни будущего.

Только здесь и сейчас.

И казалось, что вся моя жизнь уместилась в этот короткий миг, когда я, наконец, сказал:

– Ну здравствуй, Каэр.

Интерлюдия. Палата 22

Окно было открыто. Свежий поток воздуха напополам с сигаретным дымом разбудил меня около полуночи. Кажется, кто-то из медсестер ночной смены опять пробрался в мою палату, чтобы передохнуть. Курение в палатах, да и вообще на территории больницы, разумеется, было запрещено, но они прекрасно знали, что здесь могут делать все, что захотят. Медсестры заходили ко мне посплетничать, выпить чая на соседней пустующей кушетке или спрятать лекарства, чтобы потом их продать кому-нибудь снаружи.

Я в любом случае не смогла бы ничего сказать, даже если бы очень захотела. Уже пару лет все, что я могла самостоятельно – моргать да дышать, и то с переменным успехом.

[…]

Одноклассники навещали меня первый месяц. Мама – зашла всего раз. Я до сих пор помню ее фигуру, стоявшую в проходе. Даже не попытавшись перейти порог, она процедила что-то. Возможно, это было ее излюбленное «мерзкая девчонка». А возможно – и что-то новенькое. «Дрянь», «зараза», «падаль» –эти слова я слышала всегда, но их значения стала понимать лишь став гораздо старше. Впрочем, я всегда больше ориентировалась на ее интонацию. Если она молчала – значит, все было нормально. Можно проскользнуть к холодильнику и что-нибудь вытащить по-быстрому. Если сидела и ворчала или что похуже – лучше было засесть в дальний угол квартиры и не показываться. Синяки на руках она заставляла прятать под школьной формой, из которой я давно уже выросла.

– У тебя слишком тонкая кожа, раз от такой мелочи уже синяки. Не так уж сильно я тебя и хватала, – фыркала она, резко одергивая мой рукав.

Хорошее настроение у нее я видела только тогда, когда она приводила домой мужчин. Мама много улыбалась и смеялась рядом с ними, а меня ласково гладила по голове и называла «солнышком». Так что посторонних в квартире я любила, жаль только, что своих друзей мне звать было нельзя.

Оглядываясь назад, я сожалею, что не гуляла ежедневно, наслаждаясь каждым новым шагом. Вылезти на прогулку получалось, только если к маме заходили гости. Сначала она была против, заставляя меня сидеть с ними за столом, но потом сама начала меня прогонять.

– Только мешаться будешь, мелочь, – говорила она, проводя по губам яркой розовой помадой. – Так что иди, пошляйся где-нибудь.

И я радостно бежала «шляться». После таких прогулок мама иногда кидала мне конфеты от гостей, которые ей не понравились. Она смотрела, как я их ем, с нескрываемым отвращением.

– Что в мусорку, что в тебя – лишь бы избавиться. Когда он уже поймет, что я эту дрянь не ем? – ворчала она и уходила смотреть телевизор.

По телевизору показывали сказки. По крайней мере, она так их называла.

– Не бывает таких счастливых людей. Аж мерзко.

Мама больше любила передачи про несчастные случаи. Их она была готова смотреть хоть весь день напролет.

– Вот это – настоящая жизнь. Запоминай, – говорила она, пока я делала уроки под шум стрельбы из стареньких колонок.

Своего стола у меня не было, а за кухонным заниматься запрещалось.

– Еще испачкаешь тетрадь! Как тогда отрабатывать будешь? Я из воздуха тебе ее достану, думаешь? Пока ты иждивенец – даже не думай что-то тут портить.

Мама говорила, что жалеет, что у нее не было денег на аборт. Мой отец пропал, стоило ей ему рассказать о беременности. Это одна из любимых историй моей мамы.

– Что твой отец, что ты – всю кровь мою испили, – она заламывала руки и закатывала глаза, слегка шатаясь, в очередной раз перебрав с вином. – Надеюсь, ты однажды точно так же пропадешь. Если бы не пособия – давно бы тебя кому-нибудь отдала. Но ведь им, видите ли, нужно, чтобы я занималась ребенком, чтобы мне их выплачивали! Мало я настрадалась, так они еще и еще добавляют!

Перебивать ее мне запрещалось, так что я молча слушала в своем уголке. Уйти тоже было нельзя – она могла вспылить и взяться за полотенце. Или веник. Или что под руку подвернется. Одно я усвоила точно – я причина всех ее бед.

По началу мои прогулки были довольно однобоки. Я шла в рощу за школой, где качалась на тарзанке над обрывом у реки. Кто-то привязал крепкую веревку к стволу старого дерева, что росло на краю. Судя по узлу – наверняка кто-то взрослый, ребенок бы так крепко не затянул. Я могла кататься на ней часами, каждый взмах захватывал дух. Думается мне, что не каждый взрослый бы рискнул прокатиться на ней – а тут целая маленькая я и почти не боюсь! Сердце от радости ускоряло темп, голова слегка кружилась, а под ногами были несколько метров пустоты и свободы.

«Наверное, то же самое чувствуют и птицы», – думала я, стараясь ногами дотянуться до облаков, пока в ушах свистел ветер.

Но однажды мое излюбленное место было занято, когда я пришла. Пятеро парней, явно на несколько классов старше меня, залихватски смеясь, сигали на ней так, что даже у меня что-то внутри сжималось. Спрятавшись за кустами, я стала ждать, когда они уйдут, но парни, видимо, только-только открыли для себя это место, потому как с задором качались часа два. Некоторые из них пытались перехватить веревку, не дожидаясь очереди, от чего завязывались драки. Устав, они разошлись, хлопая друг друга по плечам, но к тому времени уже и мне пора было возвращаться.

Они начали приходить туда почти каждый день, скидывая на ходу рюкзаки и разминая плечи. Поросшая травой опушка быстро стала истоптана. К сожалению, мне нельзя было прогуливать школу, чтобы попытаться их опередить и успеть хоть чуть-чуть покачаться. Оставаться дольше тоже было нельзя. Конечно, я могла заняться чем-нибудь другим, пойти на детскую площадку или еще чего, но отобранная тарзанка терзала мне душу. Хотелось успеть на ней покачаться еще разочек.

Поэтому я, как затаившийся кролик, сидела в кустах, ожидая их ухода. И как раз в этот момент меня однажды нашел один из парней. Я не заметила его отсутствия, т. к. он был самым тихим в их компании. Никогда не дрался, спокойно дожидался своей очереди и почти не смеялся. Видимо, опаздывая, он изменил маршрут, а потому оказался прямо за моей спиной, в кустах.

– А что там такого интересного происходит? – деловито спросил он, присаживаясь рядом и заставляя меня подскочить от неожиданности.

– Эй! Кто там? – резко окрикнули его.

– Да так, лазутчик, – с усмешкой ответил он.

– Из Волков?

– Как по мне, больше на воробушка похоже, – неуверенно протянул он, рассматривая меня.

Я попыталась сбежать, но он ухватил меня за рукав, заставив поморщиться от боли.

– Что такое? – нахмурился мальчик и, не дав сказать и слова, резко задрал рукав.

Присвистнув, он тут же поправил все как было.

– Извини. Ударилась где-то?

– Тащи этого воробья сюда! – кричали ему у тарзанки. – Покажем, что мы делаем с лазутчиками!

Я съежилась, захотев стать самым маленьким и незаметным в мире зернышком. Тарзанка меня в тот момент уже не интересовала – хотелось просто испариться, исчезнуть из этого места, мира, вселенной.

Парень ободряюще и осторожно похлопал меня по спине.

– Пойдем, они не кусаются. Только гавкают.

Только в тот момент мне удалось наконец поднять голову и рассмотреть его. Вьющиеся темные волосы, явно забывшие, что такое расческа. Рассеченный нос, будто не раз встречавшийся с чьим-то кулаком. Он был худощав, но выглядел на удивление подвижным, когда хотел того. Парень проводил меня до своих товарищей и предложил прокатиться.

– Ты чего! Это же наша тарзанка!

– Да, мы первые ее нашли!

Возмутились двое самых громких из компании.

– Ну так наша тарзанка – значит нам и решать, кому разрешать на ней кататься, верно? Пусть разочек повисит, если не испугается.

Четыре пары глаз испытующе осмотрели меня.

– Хорошо, но потом она должна уйти. Нечего тут малявкам ошиваться. Вдруг ее мамка волноваться будет? – наконец, подытожили они.

Я прокатилась, но особого удовольствия не получила. То ли от их взглядов, то ли от самого чужого присутствия тарзанка будто потеряла свое очарование. Просто веревка над обрывом. Никакого полета.

Уходила от нее я так же без каких-либо эмоций, оставив смех старшеклассников позади. Один из них, темненький и кудрявый, догнал меня уже почти у самого дома.

Запыхавшийся, он хватал ртом воздух и протягивал мне мой рюкзак.

– Ой, спасибо, – пробормотала я.

Боюсь представить, что было бы со мной, если бы я его потеряла. Да и представлять не хочу.

– Что ж ты так, ценным имуществом разбрасываешься, – с улыбкой сказал он. – Смотри, как бы в нем грибы не выросли!

– А могут?

– Грибы, они такие, где хочешь прорастут. Говорят, даже на человеке расти смогут.

Мы помахали друг другу и разошлись. Остаток того вечера я думала о грибах.

[…]

Мои воспоминания редко кто прерывал. Время от времени меня забывали покормить, но ничего особо страшного в этом не было – есть все равно удавалось через силу. Вся еда была на вкус как глина, пусть и пыталась выглядеть обычным пюре с котлетой. Будь моя воля – кому-нибудь бы ее отдавала, но для этого нужно было пересилить себя и попросить посадить мое тело в адское кресло. Неудобная металлическая «каталка» с гремучими колесами, стоящая в углу палаты, навевала тоску. Медсестры много раз пытались вывезти меня на ней на улицу, «погулять», но я наотрез отказывалась. Вида из моего окна было более чем достаточно. В отличие от большинства колясочников, мой вид был не во внутренний двор, а на улицу за пределами больницы.

– Места, к сожалению, закончились. Но мы тебя переведем, как только они появятся, – заверила меня в первый день сутулая старушка-медсестра.

От нее неприятно пахло чем-то старческим, но она единственная, кто ни разу не забывал меня покормить или вовремя забрать «утку», поэтому ей я даже пыталась улыбаться. Россыпь морщин на ее лице казалась мне очень симпатичной – будто песок на морском дне из книжек с картинками.

К тому же, именно ее идея была заменить мои прогулки на любование видом из окна.

– Хоть воздухом подыши, малышка, – скрипела она, подкатывая меня к окну и открывая его.

Свежий воздух был приятен, а по улице неспешно ходили люди. В один из дней, безучастно рассматривая прохожих, я заметила фигуру в капюшоне. Опустив голову, какой-то парень ходил туда-сюда по дорожке напротив больничного забора. В руках он держал пакетик. К сожалению, с высоты лица было не рассмотреть.

Время вышло, и старушка переложила меня на койку. А спустя еще какое-то время принесла мне пакетик, такой же, как у того незнакомца.

Несколько яблок, судя по отсутствию воска – не покупных, выкатились, когда медсестра поставила пакет на прикроватную тумбочку.

– Да что ж такое-то! – запричитала она, бросаясь их подбирать. – Сейчас помою и принесу, не волнуйся.

Те яблоки показались мне райской амброзией. Я съела все до единого.

[…]

Парень с вьющимися волосами стал часто кидать камешки к нам в окно, когда хотел позвать гулять. Со своими товарищами он стал видеться реже, но не особо по ним скучал.

– Ну их, прилипли к этой тарзанке, – отмахивался он, – а мне просто походить хочется, понимаешь?

Я понимала.

Когда он звал меня гулять, мы просто бродили по нашему городку. Мальчик приносил плеер, мы разделяли наушники, по одному – на каждого, и рассматривали дома, людей, животных. Мальчик увлекался фотографией, поэтому снимал все, что видел. На одной из таких прогулок мы столкнулись с его одноклассницей.

– А, вот ты где пропадаешь, – хмыкнула она, откидывая назад волосы. – Не знала, что у тебя есть сестренка. Родичи запрягли?

– Я не… – попыталась поправить ее я, но мальчик меня перебил.

– Не, я сам запрягся. Она круче, чем сестра – она тип как сестра по духу!

– Ух ты ж, какой важный, – хихикнула девочка, заставляя мальчика покраснеть. – Вы тут ходите, фотографируете? Может и меня щелкнешь?

Мальчик посмотрел на меня.

– Что скажете, коллега? Будем фотографировать?

– Да! – с готовностью согласилась я.

Когда девочка ушла гулять дальше, парень долго рассматривал получившиеся фотографии. Некоторые вышли не очень, но ни одной из них он не удалил. Взяв меня за руку, он пошел в сторону рынка, где уже закрывались некоторые ларьки. Такие стихийные рынки часто ездили по небольшим городкам, предлагая самые разные продукты. Казалось бы, все уже давно заказывают онлайн, нет нужды стоять за шторкой на картонке. Если хочется примерить – достаточно просто включить приложение, которое покажет, как будет выглядеть на тебе та или иная одежда. Но такие вот кочевые рынки все равно продолжали существовать. Дойдя до одного из ларьков, парень неожиданно поблагодарил меня.

– Понимаешь, сам бы я с той девушкой ни в жизнь не заговорил. А с тобой рядом – прям как по маслу прошло, – говорил он, покупая мне мороженое. – Глядишь, и на свидание ее позвать смогу. Например, пофотографировать ее на фоне пруда – что скажешь?

– Отфивная идея! – ответила ему я, с жадностью набросившись на угощение.

Мороженое было обычное, ванильное, но в хорошей компании оно оказалось в три раза вкуснее.

«Вот бы однажды у меня была гора сладостей – и я бы тогда с ним всем этим поделилась! Было бы здорово!» – думала я, щурясь от удовольствия.

[…]

Я стала просить у старушки оставлять меня у окна даже вне часов прогулки, позволяя уложить себя только во время отбоя. Я ждала прихода того мальчика.

Если мне удавалось его заметить – день был прожит не зря.

«Но почему же он не навещает меня?»

День шел за днем, складываясь в недели, а те уже – в месяцы. Мой друг приходил примерно раз в неделю, но, к сожалению, в разные дни.

Поэтому приходилось часами ждать его появления, до рези в глазах вглядываясь в мир за окном. Иногда он передавал мне яблоки, но однажды в солнечный день я заметила, что его пакет полон не только ими. Внутри блестели упаковки чего-то – может, мороженого, может, конфет.

Но дошли до меня только яблоки. Видимо, остальные сладости медсестры оставляли себе. Впрочем, я была довольна и яблоками. Теперь я растягивала их вплоть до следующего его прихода. Будь на то моя воля – только ими бы и питалась, но медсестры все же заставляли меня проглотить что-нибудь еще.

Причина, по которой он меня не навещал… Возможно, я ее понимала. Но, если все так, как я думала, причина была глупой и абсолютно надуманной.

Он считал, что это он виноват в моем состоянии. Вполне в его духе – винить себя во всех грехах мира. Наверняка он думал нечто вроде:

– Если бы я с ней не подружился и не перестал общаться со своими товарищами – этого бы не случилось. Если бы я не предложил ей пойти на тарзанку – этого бы ни случилось. Если бы я был чуть быстрее – этого бы не случилось.

И все в таком духе. Это был человек, готовый взять на себя вину за сбитого кем-то голубя. Никогда этого не понимала – и понимать не хочу. Если не я разбила чашку – не я и виновата, разве нет?..

Я попросила медсестер передать ему написанную старушкой под диктовку записку, в которой просила его прийти, но, скорее всего, они ее так и не передали. Иначе – почему он так и не появился на моем пороге?

Постепенно я забыла, какого это – разговаривать. Просто не могла себя заставить открыть рот. Слова и буквы отказывались выходить, словно горло сдавил невидимый ошейник. Кажется, впрочем, никто этого и не заметил.

[…]

После года в больнице я уже и забыла, какого это – нормально жить. Мысли стали пусты, даже яблоки приходилось запихивать в себя силой. Появления того парня я ждала уже скорее по привычке.

Однажды дверь в мою палату распахнулась. Время посещений давно прошло, поэтому я лежала на кушетке и удивилась такому резкому звуку.

На пороге стояла мама.

Ее лицо ничего не выражало.

Даже не попытавшись закрыть дверь, она огляделась и взяла с соседней кушетки подушку.

– Знаешь ли ты, сколько мне обходятся больничные счета? – спокойно спросила она, подходя ближе. – Хорошо отдыхается на моей шее?

Мне было нечем ей ответить. Я никогда и не задумывалась о чем-то подобном. Да и о маме в последний месяц практически не вспоминала. Впрочем, она никогда меня не навещала, поэтому я думала, что мама где-то далеко – радуется, например, жизни со своими друзьями, наконец-то избавившись от обузы. В больнице до того я никогда не лежала, даже к врачу не ходила. Мама обычно лечила меня самопальными настойками, поэтому я и представить не могла, что лечение – это что-то дорогое.

– Еще и на лекарства тратиться, как же, – фыркала мама, если я простывала. – Мало того, что школа отказывается тебя пускать, мол, ты болеешь и заразна, так еще и на мне все лечение! Абсурд. Твое пособие не такое уж большое, знаешь ли, так что глотай. И хватит ныть.

Я, сдерживая слезы, глотала невероятно горькую микстуру. Меньше пособия обозначало бы меньше еды. Мама не работала ни дня в своей жизни и, разумеется, не собиралась, поэтому выживали мы только за счет него. А несколько дней потерпеть – все же лучше, чем месяц есть одну гречку.

«Она платила за меня целый год? Как?» – вертелось в голове, но спросить язык не поворачивался. Наверное, на это уходила значительная часть пособия – мама заметно похудела, дородность уступила место болезненной худобе. Кожа на ее щеках и шее облезла, четче проступили морщины. Как ни хотела, я не могла в ней разглядеть свою маму.

Моя мама куда-то испарилась, оставив после себя только высушенное тело. Я слышала, что так делают изюм – оставляют виноград под зноем солнца, пока он не превратится в маленькую морщинистую закорючку.

– Тебе-то хорошо! Лежи, в ус не дуй, даже гулять вывозят. Я днем видела, как медсестры катают ваших по двору. Хороша жизнь! – она подошла вплотную, не выпуская подушку из рук. – А обо мне то хоть кто-то подумал?

Она звучала как обиженный ребенок. Взрослые обычно так не звучат, плаксиво и жалостно, будто отняли любимую конфету. Возможно, моя мама все это время просто притворялась взрослой. А быть может, никогда ею и не была.

Она с силой приложила подушку к моему лицу. Пожалуй, это был первый раз на моей памяти, когда она меня обняла.

Подушка была мягкой и пыльной. Я спокойно ждала, когда все закончится, пытаясь вдохнуть последние крохи воздуха. Нет, даже не так – мы обе ждали.

Когда темнота уже практически поглотила меня, я услышала тихий щелчок. Будто кто-то чиркнул зажигалкой. Потом еще один. Давление на подушку ослабло, и я закашлялась, пытаясь вспомнить, что это такое – дышать.

Сквозь слезы я разглядела нового человека в палате. Она была одета как медсестра, но я никогда ее до того не видела. Молодая женщина с резко остриженным карé в белом халате. Тоненькая темная косичка болталась чуть ниже линии ее волос. Женщина некоторое время молча смотрела то на меня, то на мою маму, упавшую на пол.

– Еще один выстрел – и она больше не встанет, – тихо сказала женщина. – Мне стоит продолжать? Моргни два раза, если да.

Только сейчас я заметила маленькое, на вид – совсем игрушечное, белое устройство в ее руках. На вид оно было как смесь шприца и клеевого пистолета. Я старалась не моргать, смотря женщине прямо в глаза.

– Я тебя поняла, – она вздохнула и быстро убрала устройство в карман. – Ну и денек, да?

Она присела рядом и стала гладить меня по голове.

– Ну, ну. Все уже закончилось. Ты ее больше не увидишь, не переживай. Будешь много плакать – рано появятся морщины.

Слезы, как назло, не хотели останавливаться. Я чувствовала себя совершенно спокойно, но тело, видимо, думало иначе. Впервые за год мне удалось заплакать, горло сжалось, а в сердце будто образовалась дыра. Не сразу, но до меня стало доходить, что именно чуть не произошло.

– Знаешь, я редко кому такое предлагаю, но как насчет сменить обстановку? А тут пока приберутся.

Увидев выражение моего лица, она тут же добавила.

– С ней все хорошо, не волнуйся. Просто крепко спит.

И действительно, женщина, которую я когда-то звала мамой, крепко уснула. Ее лицо, впервые за все то время, что я ее знаю, выражало спокойствие.

Женщина осторожно подняла меня и пересадила в каталку. Зафиксировала ремешками, чтобы я не упала. Вид моих ног, неестественно тонких, безжизненных, заставил меня поморщиться, но незнакомка тут же укрыла их одеялом. В темноте ее белоснежная рубашка будто бы светилась. Она тихо, насколько возможно было в этом старом кресле, выкатила меня из палаты, немного замедлившись перед порожком.

Впервые за год я увидела что-то кроме белых стен. Коридор оказался уже, чем я его запомнила. Темный и пыльный, он навевал тоску, несмотря на детские мультяшные плакаты, расклеенные вдоль стен. С потолка свисала проводка – и не понятно, то ли кто-то недавно начал делать ремонт, то ли его просто решили не заканчивать. Что особенно удивительно, ведь больница, как говорила мама, лечила меня за деньги. Разве им не хватает? Помимо потолка, были и другие цепляющие глаз изъяны. Облупившаяся краска, грязные окна, комки пыли в углах. Потолок казался несколько ниже, чем тот, что я представляла в воспоминаниях.

«Или это я подросла?»

По пути нам встречались другие медсестры. Завидев сопровождающую меня женщину, они прижимались к стене или старались уйти в другом направлении, резко становясь невероятно занятыми. Отчасти это было забавно, как дородные дамы боятся вида моей худенькой и низенькой сопровождающей, чуть ли не годящейся им в дочери. Мне сложно было понять ее возраст – все, кто выглядел как старшеклассницы и старше по умолчанию для меня были «женщинами», но теперь, сравнивая ее с остальными медсестрами, я поняла, что она слишком молода, чтобы относиться к ним. Скорее как взрослая девушка.

– В палату номер 22. Приберитесь там, – сказала она некоторым встреченным, и те без вопросов, опустив головы, поспешили туда.

Девушка вскоре завезла меня в одно из подсобных помещений и осторожно пересадила в другое кресло. Делала она это уверенно и без особых усилий. Даже не ворчала, как, бывало, делали другие медсестры. По виду кресло казалось совершенно новым и по сравнению с моей старой «каталкой» – практически не шумело. Вновь закрепив меня широкими поддерживающими лентами, девушка вывезла меня во двор.

Ночь только-только началась. Меня мгновенно опьянил свежий ночной воздух. Слегка влажный и даже сладковатый, он явно давал понять, что наступила осень. Небо на площадке было затянуто облаками, темными и бескрайними, но сквозь них проглядывали очертания неполной луны.

– Ну как? Полегче?

Маленькие камушки шуршали под колесами, пока женщина катила меня по кругу площадки. То тут, то там проглядывали тоненькие стебельки травы, несмотря ни на что тянущиеся к небу даже сквозь асфальт. Я моргнула два раза.

– Так вот… Как насчет того, чтобы перебраться в другое место? – ласково спросила она, остановившись и положив руку мне на плечо. – Там будет даже лучше, чем сейчас здесь. Сможешь гулять столько, сколько захочешь – и никто не будет тебя останавливать. Никаких замков, никаких ограничений. Что думаешь?

Слезы вновь навернулись на глаза. Стряхивая их, я моргнула два раза.

– Вот и славно.

Женщина улыбнулась, и мы продолжили прогулку. Она быстрым движением достала из кармана и подарила мне тряпичную куколку в виде звездной ведьмочки в огромной шляпе, и катала меня, пока я не уснула. Убаюканная осенним ветром и беззвездным небом, я впервые за долго время почувствовала покой.

[…]

В новом месте я пробыла еще год. Что странно – я совершенно не помню, как меня в него доставляли. Просто однажды вместо своей старой палаты я очнулась в незнакомой комнате. Маму с тех пор я больше не видела. Лишь изредка она появлялась в моих кошмарах. В них она подходила ко мне в виде человека, с каждым шагом теряя свои очертания. Они расплывались и темнели, превращаясь в густую черную жижу, а лицо ее таяло, стекало, обнажая клюв, усеянный клыками. То ли ворона, то ли ожившая нефтяная лужа, она тянула меня вниз, но каждый раз мне удавалось проснуться за мгновение до того, как мир скрывался с глаз. В такие дни я потом особо долго не хотела засыпать, до глубокой ночи глядя в потолок.