Конкурс красоты в женской колонии особого режима

– Думаете, петля? – совсем по-бабьи спросила Ставская.

Корешков развел руками.

– Все от тебя зависит. Тут, как говорится, пан или пропал. Кстати, телеграмма не заверена врачом. Вдруг …

– Какой вдруг? – сказала Ставская. – Там деревушка – десять дворов, даже фельдшера нет. А мать у нее давно больна. Я читала письма. Хотя…ничего нельзя исключать. Не жалко вам потерять меня?

Подполковник посмотрел сонно, равнодушно.

– Томочка, ты же знаешь: я очень тебя жалел, но ты этого не оценила.

Глава 5

Деньги собрали быстро. Арестантки из отряда Ставской написали заявления. Мол, просят вычесть из их заработка пятьдесят рублей. Теперь на самолет хватало в самый раз. Но Валька сказала, что от Владимира до ее деревни автобусы не ходят, придется брать такси. Туда – обратно почти 300 километров. Пантеры переписали заявления, исправили цифру 50 на 100. Но пока то да се, день склонился к вечеру, время, когда в банке выдают деньги, вышло. Выезд пришлось отложить на завтра. Отчасти это было даже кстати.

Ставская приодела Вальку во все свое и строго предупредила:

– Не вздумай меня при людях начальницей называть.

– А как же тогда? – вытаращилась Брысина. – Отрядницей?

– Тамарой Борисовной. И не вздумай пить на поминках. Если что не так, уволят меня в момент. А мне нужно дочь ставить на ноги.

Валька ничего не ответила.

Другие начальницы отрядов подходили к Ставской, выражали сочувствие и ужасались перспективе: неужели и им придется вот так ездить, если вдруг у их пантер кто-нибудь помрет?

На другой день банк выдал деньги только к обеду. Но неприятности продолжались. В аэропорту выяснилось, что все забронированные билеты до Нижнего Новгорода только что проданы.

– Есть же у вас места для стюардесс. Начальница сядет, а я на полу посижу, – сказала Валька.

Кассирша покрутила пальцем у виска.

– Ты что мне, сучка, крутишь? – взвилась Валька. – Ты обязана нас посадить: мы по телеграмме!

Кассирша заорала в ответ:

– Телеграмма не заверена ни врачом, ни местной администрацией. А ну, мотай отсюда, хулиганка!

– Я не хулиганка, я убийца, – мрачно процедила Валька. – А ну, выйди сюда, коряга, я тебе устрою драму.

Тамара Борисовна оттащила ее от кассы. Пошли к начальнику аэровокзала. Тот вошел в положение. Распорядился посадить на служебные места.

От Нижнего Новгорода доехали до Владимира без проблем, на рейсовом автобусе. А от Владимира до деревни добирались на такси. Валька через слово называла Ставскую начальницей и сыпала жаргоном. Таксист таращил глаза: никак не врубался, кого везет. Разразился ливень, дорогу развезло. Старенькая «Волга» засела в грязи. Выручил нечаянно проезжавший тракторист.

Приехали в деревню поздно вечером. На похороны, конечно, опоздали, а поминки к тому времени уже превратились в обычную пьянку. Песню пели подходящую.

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Отец твой давно уж в могиле,

Сырою землею зарыт,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит…

Увидев в дверях избы Вальку, родня оборвала песню.

– Совсем отпустили? – выкрикнула тетка Варвара, грузная женщина с потным лицом и складчатым подбородком.

– Совсем, – отрезала Валька. – А ты, небось, думала, что все теперь твое?

Тетка обняла ее:

– Господь с тобой. Мы только что говорили: заколотим окна, и пусть изба тебя дожидается.

Валька резко отстранилась:

– По-моему, вы только что песни распевали. Рано обрадовались.

Варвара возмутилась:

– Ты что выступаешь, как хрен на деревне? Психи тут будет устраивать. Села бы сначала, выпила за упокой души матери. Сколько горя ты ей на шею навешала!

Вальке страсть как хотелось выпить. Она с надеждой посмотрела на начальницу. Но та всем видом своим показывала непреклонность.

– Так она с надзоркой приехала! – догадался Варварин муж, сам не раз мотавший срок за мелкие кражи и хулиганство.

Валька треснула его по затылку.

– Выбирай выражения! Это моя воспитка, понял?

– Закрой рот! – шикнула на мужа Варвара и засуетилась, накладывая в тарелки кутью и блины. – Садитесь, гости дорогие. Ну, ничего, что опоздали. Завтра с утра на могилку сходим. Попрощаетесь с новопреставленной нашей.

Вальке кусок в горло не лез. Тамара Борисовна тоже не могла есть. В избе было душно, пахло луком, селедкой и самогоном. И вообще неловко было в таких гостях.

Родственники снова затянули песню. А Варварин муж подсел к Ставской и начал расспрашивать об особенностях женской зоны. Кого там больше сидит, убийц или воровок. Узнав, что все-таки воровок, отреагировал философски:

– Сколько ни воруй, все равно своего не вернешь.

Варвара послушала эту дискуссию и велела мужу стелить для гостей.

Муж прокряхтел:

– Эх, и любишь ты покомандовать, Варька. Хлебом тебя не корми, только бы еблом пощелкать.

Валька начала раздаривать родне мамкино добро: платки, кофты, шали. Вышли потом в огород. Там царил осенний беспорядок. Больная мать не успела прибрать ботву.

В единственную постель пришлось ложиться вместе. Обе чувствовали неловкость, и долго не могли уснуть.

– Вы, начальница, дело-то мое читали? – спросила арестантка.

– Это моя обязанность, – отозвалась Ставская.

– Представляю, какое у вас мнение. Садистка, да?

Брысина рассказывала под храп гостей:

– Отчим, папа Саша, начал приставать, когда мне еще девяти лет не было. И каждый раз лез не просто так, а с ножиком. Я ему еще тогда сказала, что это ему даром не пройдет. Щупал в основном. А я лежала, как деревянная и думала: ну, погоди, тварь, ну, погоди!

– Мать-то куда смотрела? – спросила Ставская.

Валька тяжко вздохнула. Неловко говорить о матери плохое. Некрасивая, тихая и безответная женщина, мать рада была, что хоть такому уроду нужна, как Саша, лентяй и пьянчуга. Мать была телятницей и дояркой. Спозаранку – на ферме. Вечером – снова на ферму. А она, Валька, считай, целый день дома, наедине с папой Сашей, с его липкими руками и смрадным запахом изо рта.

– Сначала не говорила мамке, боялась. Отчим ведь не только меня, он и мамку грозился зарезать, если всплывет это безобразие. Потом она сама догадалась. Но у нее тоже страх был. И потом мы ведь все пили. Меня рано приучили к стакану. И пила я по-взрослому. Стала ограничивать себя, только когда Толик, жених мой, из армии пришел. Мне еще восемнадцати не было. Но мы решили свадьбу сыграть. Уже все было наготовлено…

Валька запнулась и надолго замолчала. Слышно было только, как сглатывала слезы. Заново переживала, как все было в тот вечер. Папа Саша с Толиком закололи кабанчика, мать пожарила потрошков …

– Выпили и отчим вдруг начал открывать Толику глаза на меня. Мол, я такая сякая, мол, пока он служил, я полдеревни обслужила. Плел, короче, что попало. Подрались они, и Толик ушел. А отчим стал приставать ко мне прямо при мамке. Повалил меня, начал все на мне рвать, порезал ножиком грудь. И тут я просто осатанела. Схватила полено и – по башке ему. Потом еще, еще…Потом отрезала ему причиндалы и говорила с ним, как с живым: «Ты хотел меня поиметь? Все! Больше не сможешь!» Потом врачи сказали, что у меня было временное помешательство.

– А что с Толиком? – спросила воспитательница.

– А он, после того, как меня посадили, за хулиганку загремел. На суде попросил, чтобы ему дали, как и мне, пять лет. Чтобы в одно время освободиться. А прокурор просил для него три года, – Валька помолчала и добавила осторожно. – Начальница, Тамара Борисовна, а давайте заедем к Толику в колонию. Это по пути.

– Не положено нам, – отказала Ставская. – Отклонение от маршрута расценивается, как побег.

– Так я ж не одна.

– Вот мне и припишут, что я тебе побег устроила.

– Я знаю, вы меня не любите, – сказала Валька, глотая слезы. – Вы Каткову любите. Но все равно я вам благодарна.

Гости храпели, Валька тихо плакала, а Ставская думала, как там ее двенадцатилетняя доченька? Одну ведь ее оставила.

Утром Валька билась на могиле в истерике:

– И на кого ж ты меня оставила, сироту несчастную? И чего ж меня не дождалась?

Ставская гадала: это чисто деревенское проявление любви, своего рода ритуал или у арестантки сохранились психические отклонения? На всякий случай использовала момент в воспитательных целях.

– Поклянись на могиле матери, что никогда больше не будешь пить и никогда больше не сядешь.

– Мамочка! – запричитала Валька. – Клянусь! Никогда! Ни грамма! Вот те крест, вот те крест! Освободимся с Толиком, детишек нарожаем, жить будем по-человечески. Если Толик меня дождется, – добавила упавшим голосом.

Тетка Варвара разложила на газетке соленые огурцы, черный хлеб, кусочки сала. Посыпала птичкам кутью. Варварин муж разлил по стопкам водку, одну стопку накрыл ломтем хлеба.

– Ну, за упокой души, царство ей небесное.

Валька просительно смотрела на воспитательницу.

– Не положено, – отрезала Ставская. Потом спросила. – А какой срок у Толика?

– Три года, – сказала Валька.

Тамара Борисовна еще раз что-то прокрутила в голове и решилась:

– Ладно, заедем к нему.

Валька шагнула к отряднице, неловко обняла ее.

Добирались до мужской колонии общего режима на автобусе, потом на попутке. Капитан Ставская показала тамошнему начальству свое служебное удостоверение. Пояснила, что приехали для краткосрочного свидания. Тюремщики смотрели на нее, как на ненормальную. Ну, побывка на похоронах матери – это еще куда ни шло. Хотя тоже черте что. Но давать свидание зэчке с зэком, пусть жениху и невесте, это – туши свет. Но Ставская не отступалась.

– Тебе уже выговора не миновать, – сказали ей. – Отклонение от маршрута – налицо. Хочешь, чтобы и нам перепало?

– Ребята, ну давайте сделаем доброе дело. Что, мы не люди, что ли? – уговаривала Ставская.

У коллег то ли душа проснулась, то ли любопытство разобрало. Пошли навстречу.

Тюремщики наблюдали, как проходило свидание Вальки и Толика. Арестантка и арестант держались за руки и плакали.

– Толичка, пить не будем, понял? Будешь пить не буду с тобой, – говорила Валька.

– Ты не сомневайся, я тебя дождусь, – говорил Толик. – Найму адвоката, напишем прошение. Может, скинут тебе пару-тройку лет. Тебе бы ребеночка сейчас заделать.

Валька поймала его тайную мысль:

– Я не против. Я тебе большого мальчика рожу. У меня большие дети должны быть. – Она повернулась к тюремщикам. – Ну, дайте нам минут пять, чего вам стоит?

Тюремщики загоготали. Ставская посмотрела пристально на Брысину и вдруг сказала коллегам:

– Ну, давайте выйдем на минуту. Что, мы не люди, что ли?

Над ней начали смеяться. Но Ставская стояла на своем:

– Неужели не понимаете? Мы им шанс дадим. Им будет ради кого жить.

Старший контролер перестал смеяться. На лице его отразилась работа мысли и души.

– Ладно, – сказал он остальным, – давайте выйдем, пусть они тут по-быстрому воробышка поймают.

…До вокзала Ставскую и Брысину довезли на колонийском газике.

В пути за Тамарой Борисовной приударил сосед по купе, отставной военный. Еще не старый, вдовец, он предложил руку и сердце. Валька давилась от смеха.

– Нельзя мне замуж, – сказала Ставская. – Профессия не позволяет.

– Кто же вы? – допытывался вдовец.

Ставская залилась смехом:

– Если скажу, вы сразу потеряете всякий интерес.

– Ну, все же? – допытывался вдовец.

– Тюремщица я. В колонии работаю.

– Правда, что ли? – опешил сосед. – Надо же, такая женщина… Бросьте это дело. Проживем на мою пенсию.

– Ну, уж нет! – решительно вмешалась Валька.

– А вы тоже тюремщица?

Валька переглянулась с воспитательницей.

– Тоже.

Доехали благополучно. Ставская расслабилась: все самое страшное позади. И пропустила мимо ушей Валькину фразу «Хочу мороженого». А та уже скрылась в толпе пассажиров. Тамара Борисовна заметалась: господи, неужели рванула? Но на всякий случай решила остаться на месте и ждать. Прошло пять минут, десять, пятнадцать. «Сбежала-таки, дрянь такая! Что же теперь делать? Что?»

Но Валька появилась. В руках две пачки мороженого и какой-то сверток.

– Сосиськи охотничьи увидела. Что за люди? Просила без очереди отпустить – ни в какую! И без подарка возвращаться как-то не по-людски. Угощу своих пантер, отблагодарю. Вы уж, Тамара Борисовна, извиняйте, ага?

Это было уже слишком. Ставская сорвалась:

– Во-первых, не сосиськи, а сосиски. Во-вторых, я не Тамара Борисовна. И, в-третьих, что теперь с твоими сосиськами делать? Кто тебя пустит с ними в зону?

– А разве вы…– Валька не договорила.

– Это должностное преступление, понимаешь?!

Брысина скривила толстые губы:

– Подумаешь. Ну, давайте я их выброшу. – Она сделала движение, словно действительно решила выбросить сверток, но рука ее остановилась. – Нет, лучше съем.

– Приятного аппетита, – сказала Ставская. – Вот все вы так. Сначала что-то сделаете, а потом только за голову хватаетесь.

По тону ее было понятно, что пронесет она эти охотничьи сосиски в зону. Не пропадать же продукту. Только сделать это будет непросто. Уж слишком вкусно пахнут.

Глава 6

Заместитель начальника колонии по воспитательной работе майор Жмакова принимала гостей из Москвы в небольшом кабинете, сидя под портретом Дзержинского. Мундир сидел на Вере Дмитриевне как влитой. Но, несмотря на бравый вид, выглядела она довольно женственно. Ей было чуть больше сорока, но казалась она старше. Годы прибавляли золотые коронки. Улыбаясь, она прикрывала их ладонью.

Оглядев Леднева с ног до головы, Жмакова сказала:

– Оформить бы вас контролером. Тогда б вы все поняли до тонкостей.

Американку майор Жмакова первые минуты как бы не замечала. И Мэри решила обратить на себя внимание.

– Контролер – это кто? – спросила она, выслушав перевод Михаила.

– Так у нас называют надзирателей, – пояснил Леднев. – Слово «контролер» не так унижает.

– Кого? – простодушно допытывалась Мэри.

– Страну. А еще запомни: у нас нет заключенных.

– А кто же они?

Леднев замялся, не зная. Как перевести слово «осужденные».

– Да, у нас нет заключенных, – подтвердила Вера Дмитриевна, уловив слово prisoner и показывая кое-какое знание английского.

– Да-да-да! – с энтузиазмом согласилась американка, извлекая из своего рюкзачка косметический набор.

– Это мне? – удивилась Жмакова. Было видно, что подарок ей приятен.

Мэри заискивающе сказала по-английски:

– Поверьте, я умею быть благодарной.

Ледневу показалось, что смысл сказанного Вера Дмитриевна ухватила, но на всякий случай он все же перевел.

– А я умею быть полезной, – весело ответила Жмакова.

Женщины рассмеялись, довольные друг другом. Леднев облегченно вздохнул.

На вахте женщина-контролер потребовала, чтобы Мэри оставила свой рюкзачок. Пояснила, что даже сотрудницы сдают свои сумочки. Режим!

Американка растерялась:

– Но у меня в рюкзаке объективы. Они не войдут ни в один карман.

– Пропусти, – приказала Жмакова.

Они шли по аллее. Слева и справа – локалки. Одноэтажные общежития, огороженные со всех сторон толстыми решетками. Чистый зоопарк.

Догорал сентябрь. Арестантки в черных сарафанах, черных ватниках и белых косынках грелись возле общежитий под скупыми лучами осеннего солнца. У каждой в руке сигарета или самокрутка. Было воскресенье, и сегодня никто не работал. Из динамика вырывался старый шлягер: «Музыка на-а-ас связала, тайною на-а-ашей стала…»

Жмакова говорила тоном экскурсовода:

– Здесь у нас больше тысячи женщин. Сами себя они называют пантерами. Красивое слово. Сидят в основном дочки генералов, министров и интердевочки. И, конечно, ни за что. А если серьезно, у нас только одна настоящая интердевочка, хорошо говорит по-английски. А остальные – настоящие рецидивистки. Сидят за воровство, мошенничество и убийства. Многие в колониях раскручиваются и отбывают по 15-20 лет.

– Здравствуйте, ягодки мои! – ласково приветствовала арестанток майор Жмакова.

– Ага, ягодки, только волчьи, – ответили ей.

– Птички мои, – еще ласковей произнесла Вера Дмитриевна.

– Ага, кокаду, – послышалось из-за решетки.

– Это у нас так называемые локалки, – поясняла дальше Жмакова. – Таким образом, мы ограничиваем связи осужденных. Без этих локалок найти осужденную, если она вдруг понадобится, очень трудно. А их у нас тут, повторяю, больше тысячи.

Леднев и Мэри рассматривали арестанток. Арестантки с не меньшим интересом разглядывали их, обмениваясь замечаниями и посмеиваясь.

– Можно фотографировать? – нетерпеливо спросила Мэри.

– Можно, – разрешила Жмакова.

Американка начала лихорадочно клацать затвором камеры. К решетке бросилась старая арестантка, сипло заорала:

– Елы-палы! Какого хрена? Ты меня спросила? Я на тебя в суд подам!

– Она не понимает, – сказал Михаил.

Арестантка сбавила тон:

– Нерусская, что ли?

– Американка.

– Тогда пусть платит баксы. Дорого не возьмем.

Другая арестантка ласково подошла к Ледневу, сказала с придыханием:

– Эх, кабы невидимкой да к тебе в карман. Угостил бы сигареткой, мужчина.

Михаил повернулся к Жмаковой:

– Можно?

Та молча кивнула. Леднев подошел к решетке. К нему тотчас устремилась целая стайка женщин. Через несколько мгновений пачка была пуста. А к нему уже бежали другие арестантки. Мэри залезла в свой рюкзачок и вынула две пачки «Мальборо». Одну дала сердитой арестантке. Та заулыбалась, избоченилась.

– Давай, снимай меня первую.

Мэри снова заклацала затвором камеры. Ее лицо при этом выражало охотничий азарт. Кадры должны были получиться потрясающие. Никогда еще Леднев не видел женщин, над которыми бы так беспощадно поработало время. Впалые щеки, беззубые рты, высохшие тела… При этом никакой патологии. Может, во времена Ломброзо у преступниц были другие лица? Где петлистые уши, западающие подбородки, искривленные или приплюснутые носы, низкие лбы, сильно развитая нижняя челюсть и выдающиеся скулы? А вот той блондинке с высоким лбом и лучистыми глазами хоть сейчас в Государственную думу – депутаткой.

– Кто она? За что сидит? – спросил он.

– Мошенница, – ответила Жмакова. – У всех мошенниц располагающая внешность.

– А эта кто? Что с ней? – спросил Леднев, показывая на женщину с трясущейся головой.

– Как вам сказать? – замялась Жмакова. – Давно это было. Кто-то обидел ее. И она решила отомстить – перерезала себе сухожилие.

– Чтобы отомстить другим, перезала себя? – удивился Леднев.

Жмакова снисходительно посмотрела на него.

– У женщин-преступниц совсем другая психология, чем у преступников-мужчин. Во многом прямо противоположная. Работать с ними гораздо сложнее, скажу я вам. Как по минному полю ходишь. Не знаешь, когда и где рванет.

Добавила после короткой паузы:

– Женщина разрушается быстро, зато живет в неволе долго. Намного дольше, чем мужчина. Маня, подойти сюда! – сказала она сердитой арестантке.

Та подошла к решетке.

– Маня, ты сколько уже сидишь?

– Елы-палы, начальница, а ты будто не знаешь! – обиженно ответила старуха. – Сорок пять лет без выхода.

– Маня у нас рекордсменка, – гордо произнесла Жмакова. – Может быть, даже чемпионка мира. Скоро у Мани конец срока, и пойдет она у нас домой.

– Никуда я не пойду, – сказала старуха. – Снова сделаю преступление. Куда мне идти? В бомжихи? В подвале жить? Нет уж, лучше я здесь доскриплю. Жить – так на воле, умирать – так в доме, а дом мой, начальница, здесь.

Леднев перевел для Мэри:

– Эта старуха говорит, что ей не нужна свобода. Здесь ее дом, где она провела сорок пять лет, здесь она и умрет.

Мэри несколько раз сфотографировала Маню и сказала шепотом:

– Майк, я хочу поснимать эту женщину отдельно и поговорить с ней.

Жмакова отнеслась к этой просьбе спокойно.

– Маня была у нас когда-то первой красавицей на зоне, – сказала она с гордостью.

– Нет, начальница, – возразила Маня, – первой кралей была Машка Стогова. Тезка и братанка моя. – Ты тогда, начальница, елы-палы, еще пешком под стол ходила.

– Майк, я в шоке, – снова прошептала Мэри. – А мне потом не засветят пленки?

– Клади отснятые за пазуху, – посоветовал Леднев

Сказав эти слова, Михаил обнаружил, что рядом с ними стоит какой-то майор. Лет сорока пяти, большой, с хитрыми глазами.

– Это Валерий Сергеевич Гаманец, начальник оперчасти, – представила его Жмакова.

– Иначе говоря, кум, – со смешком назвал себя Гаманец и церемонно поинтересовался. – Каковы первые впечатления?

Мэри скептически скривилась:

– Тюрьма – не курорт, так у нас говорят.

– Мы тоже так говорим, – рассмеялся опер.

Леднев повернулся к Жмаковой:

– По-моему, вы начали интересную тему. В чем же еще отличие женщины преступницы?

– А вы посмотрите, как они следят за вами, – ответил вместо Жмаковой Гаманец. – Как хищные кошки. Улавливают слабинку и начинают на ней играть. Помню, однажды осужденная наделала на швейном производстве много брака, и я написал на нее докладную. Я просто обязан был это сделать. Я слова плохого ей при этом не сказал. А она взяла и выпила раствор хлорки. Еле откачали.

– И в то же время могут быть безразличны ко всему, даже к своей судьбе, – добавила Вера Дмитриевна. – Одна участница бунта пока шел суд, спала, и только в «воронке» спросила, сколько же лет ей добавили.

– А можно с кем-нибудь поговорить? – спросил Леднев, когда они пошли к другой локалке.

– Будьте осторожны! – предупредил Гаманец. – Даже к кормушке не следует приближаться слишком близко. Могут чем-нибудь окатить…

Жмакова подозвала трех молодых женщин.

– Скажите что-нибудь о себе, – попросил Леднев. – Как вы впервые попали в колонию? Кого в этом вините? Что думаете о своем будущем?

Одна женщина ответила за всех троих:

– Записывайте. Впервые попали по вине мужчины. Освободились и снова попали по вине мужчины. Выйдем и снова попадем по той же причине. – Добавила вполголоса, с хитрым выражением лица. – Ну, кто еще вам об этом скажет? «Мальборо» еще осталось?

Мэри сунула за решетку пачку сигарет.

Арестантка с достоинством взяла, закурила, с наслаждением затянулась и по-свойски предупредила Леднева:

– Тут у нас год назад сантехник на зону вошел. И потерялся. До сих пор ищут.

Глава 7

Репетиция шла полным ходом. Пел хор, все женщины были в красивых белых платьях. Следом началась казачья пляска, участвовавшие в ней женщины выглядели вылитыми мужиками. Потом к пианино села на редкость симпатичная девушка и в хорошем темпе сыграла Полонез Огинского. Сидевший в седьмом ряду подполковник Корешков похлопал в ладоши и спросил:

– Лариса, а что у тебя на бис?

Девушка сыграла «К Элизе» Бетховена. Начальник колонии слушал с видом знатока.

– Это наша достопримечательность, Лариса Каткова, – сказала Жмакова. – Самая молодая особо опасная рецидивистка страны. ООР ей поставили на личное дело в 21 год. Села за кражу, потом раскрутилась за массовую драку, потом за участие в лагерном бунте. В общем, прошла двойную раскрутку. У нас она уже пять лет. Красивая, правда?

Они сели втроем в заднем ряду. Мэри вынула из рюкзачка длинный телеобъектив, приладила его к фотоаппарату и начала снимать.

На сцену вышли Мосина и Агеева. Они спели модный шлягер. Каткова аккомпанировала им с раздраженным видом и дважды сбилась.

Корешков был недоволен:

– Лариса, в чем дело? Давайте повторим этот номер.

Фаина и Лена снова спели хорошо, а Лариса снова сбилась. Со злостью захлопнула крышку пианино.

– Все, больше не могу! Тут посторонние. Я отвлекаюсь.

– Лариса, не капризничай! – прикрикнул Корешков. – Иди сюда. Сядь и успокойся.

– У меня голова разболелась. В конце концов, это дело добровольное, – в голосе Катковой послышались слезы.

– Тебе не дорога честь колонии? – строго спросил начальник колонии.

– Что? – скривилась Лариса. – Чья честь?

Здороваясь с гостями, начальник колонии встал. Он был выше и плотнее Михаила. Простое, мягкое, с правильными чертами лицо. На полных щеках угадывались ямочки. Он выглядел воплощением добродушия.

– Прогон закончен, – объявил Корешков.

Артистки высыпали из-за кулис на сцену и обступили его. Начали просить, чтобы он разрешил им немного потанцевать. Упрашивали совсем как дети:

– Ну, гражданин начальник. Ну, пожалуйста. Ну, хоть полчасика.

Корешков переглянулся с Жмаковой и махнул рукой. Тут же заиграла радиола, полилась томная музыка. Но заключенные почему-то не спешили танцевать.

– Сейчас мы уйдем, они убавят свет и будут танцевать в полумраке свою ламбаду, – шепнула Вера Дмитриевна.