Хроники Арбайтенграунда. Часть 2

Поэт покраснел.

– Даже не знаю… Я устал, надо подготовиться…

– Куда? Зачем? Иосиф, неужели ты не хочешь побыть со мной?

– Хочу, но…

– Что? Может, врача? – усмехнулась дама сердца.

Иосиф насупился.

– Я не больной. Со мной все в порядке.

– Тогда докажи это. Ради меня.

Жозефина поцеловала его сначала в щеку, а затем в губы и прижалась к нему. Поэт пробормотал: «Сейчас не самое лучшее время, поздно на дворе», но не сопротивлялся, когда она повела его в спальню.

***

«Какое бесстыдство!» – воскликнула бы мать, если бы узнала, как провел ночь Иосиф и в каком настроении поехал на суд – румяный и довольный. Для поэта ее слова, как и образ крупной женщины в сарафане, остался в глубинах памяти. Никто его не видит, никто ему ничего не скажет. Иосиф улыбался. Рядом сидела Жозефина в красном платье, такая же румяная, а в сторонке лежал кейс с рукописями, дабы по несколько раз не возвращаться за ним. Часы показывали без пятнадцати десять – скоро начнется суд. На мерседесе поэт и его дама сердца доехали до здания суда, возле которого уже толпился народ. Дул ледяной ветер, опавшие листья прилипали к ногам, по лужицам то и дело проходила рябь. Йозеф же стоял в сторонке и курил. Иосиф поздно вечером позвонил ему и сообщил о ночевке у дамы сердца, на что Ренау усмехнулся, но не стал ничего говорить.

Он кивнул Иосифу и Жозефине, указал на толпу и сказал:

– Вот она, приехала тут и начала каркать перед журналистами.

– …Сын попал под дурное влияние общества! – слышался знакомый голос. – К сожалению, в преступлении мы готовы обвинить преступника, при этом даже и не подозреваем, какие причины сподвигли его на это. Разве может быть виноват только один человек? Я считаю, что нет. Я считаю, за одним преступлением кроется упадок нравственных устоев в нашем обществе…

– Извините, – сказал один журналист, – а как вы прокомментируете скандальную выходку вашей дочери? Она знала, что читать подобные произведения по радио – преступление?

– Я могу сказать лишь так: на подобные поступки влияет соответствующее окружение. Знаете, все те игры на спор, кто кого…

– Ваша дочь, насколько мне известно, – сказал второй журналист, – под домашним арестом. Что она говорит о ситуации в целом?

– Она осознала свою ошибку и сожгла на моих глазах роман. Также Сьюзен просит прощения, и я ее, как мать, понимаю. У нее есть шанс все исправить, а вот у сына… – На ее глазах блеснули слезы. – Извините, скоро начнется заседание.

Анна бросилась наверх, следом поплелся Вельгус. Журналисты остановились у входа и загудели. Иосиф, Йозеф и Жозефина незаметно попытались пройти мимо них, однако не получилось.

– Уделите минуту!

– Можно интервью?

– Да стойте!

Однако все трое ринулись ко входу и скрылись за дубовой дверью.

32

Суд вынес приговор: шесть лет каторжных работ в Нордеграунде. Вельгус сидел и тихо утирал слезы платком, на лице Анны не дрогнул ни один мускул, однако глаза увлажнились. Невольно Иосиф позавидовал такой стойкости. Вскоре все направились к выходу. У порога Жозефина, которая все это время дожидалась поэта, свернула к телефонной будке и скрылась за ней, дабы позвонить сыну. Йозеф снова закурил, ведь заседание шло без перерыва целых два часа. У Иосифа затекли конечности, и теперь он подпрыгивал на месте, ощущая, как кровь циркулирует по телу. Журналистов стало меньше, а оставшиеся, которые изголодались по сенсации, останавливали любых участников процесса. Иосиф заметил их поздно: они группой направлялись к нему. Один толстячок бежал впереди всех и на ходу говорил: «Стойте-стойте-стойте-стойте!» Поэт едва повернул к нему голову, как тот врезался в него и они вдвоем кубарем покатились по лестнице. Кейс отлетел в сторону. Боль током прошлась по спине и в бедрах. В глазах потемнело, Иосиф застонал и перевалился на бок. Журналист тут же вскочил и отпрянул в толпу, его коллеги окружили поэта полукругом и защелкали фотоаппаратами.

Иосиф побагровел и вскочил, толпа поддалась назад.

– Хватит меня снимать!

Неожиданно до него донесся голос Йозефа:

– Эй, живо положил!

– Стоп, что это?

Второй голос принадлежал Анне. Не заметив возле себя рукописей, поэт взобрался на ступеньки и застал такую сцену: Вельгус и Йозеф стояли напротив друг друга, намертво вцепились в ручку кейса, а под ногами валялись листовки. Одну из них Анна вертела в руке и читала. Через полупрозрачную, тонкую бумагу Иосиф рассмотрел надпись задом наперед: «!ЦЕНОКАН Ж МЕНАТССОВ». Сверху: «ЕФФЯ ФИСОИ»

Сердце гулко стучало у самого горла, когда он вырвал листок из рук Анны Хайнц и сказал:

– Брать чужие вещи нехорошо, мадам.

Она заулыбалась и со словами «Все преступники так говорят» спустилась вниз, где ее окружила толпа журналистов.

Эпилог

В этот же вечер Иосифу позвонили из полиции и попросили прийти. Жозефина, которая гостила у Йозефа до вечера, поехала с поэтом. Возвращались они два раза. Сначала с бригадой, проводили обыск: в комнате Иосифа нашли кейс, и полицейские с подозреваемым уехали. Второй раз Жозефина и Иосиф вернулись в полночь, уже без сопровождения. Йозеф, которому не спалось, засыпал их вопросами. Есть две новости: хорошая и плохая. Плохая: у Иосифа изъяли кейс. Хорошая: Жозефину не привлекут к ответственности, сложно доказать ее вину или хотя бы соучастие. К тому же в течение дня она успела позвонить сыну, рассказать всю ситуацию и попросить на всякий случай перепрятать рукописи. Благо обыски в доме закончились и Ульрих может перетащить произведения к себе, пока проверки в библиотеке не завершились.

Тем не менее Иосифу как минимум грозит штраф, если не условный срок. Поэт выглядел бледным и уставшим, он плюхнулся на диван и даже не отказался от коньяка, предложенного Йозефом.

– Вся жизнь под корень – разом! – говорил он, отхлебывая из горла. – Я эту Анну…

– Не надо, успокойся, – сказала Жозефина и подсела к нему. – И хватит пить, делу не поможет.

– Легко говорить. Теперь меня выгонят из института, я не смогу никуда устроиться…

– Не переживай ты так… Ну, если все будет совсем плохо, я помогу тебе пристроиться куда-нибудь, даже к знакомому в редакцию. Я всегда буду с тобой. – Она тронула его за плечо. – Ты веришь мне?

Он кивнул и отодвинул бутылку в сторону.

– Угу, верю… Прости за то, что я оставлял тебя в трудную минуту и заставлял нервничать.

– Ничего страшного. Главное, что мы теперь вместе.

– Я всегда буду с тобой. Ты мне тоже веришь?

– Ну конечно, глупенький!

– Тогда выходи за меня, Жоззи.

***

– То есть как? Ты сделал ей предложение? Но у нас же был уговор.

– Мне ваш клуб уже надоел.

Ульрих замолчал. Иосиф слышал лишь помехи на другом конце провода, пока директор клуба не заговорил вновь:

– Но почему? Ты же побыл у нас совсем немного, столько приключений было…

– Ага, и эти приключения довели меня до скамьи.

– Хе, и как же ты раньше пренебрегал моей матерью? Что изменилось за два с половиной месяца? Я понимаю, это не мое дело, но я все-таки ее сын, имею право знать.

Иосиф вздохнул и заговорил:

– Во-первых, тогда я не думал о браке серьезно. Во-вторых, да, изначально твой клуб был для меня предпочтительнее. Когда я попал туда, не мог поверить своему счастью. Вы мое творчество ценили, слушали, как и я вас. Но со временем я понял, что клуб – это временно. Так же временно, как редакция, институт. Я могу писать и без всего этого, я не стремлюсь зарабатывать, не нужно мне признание. Да, слова звучат сентиментально и противоречат моим прежним убеждениям, но все равно бы большинство рукописей не пропустила цензура, и они в итоге загубили меня. В-третьих, я понял свою ошибку: я пренебрегал Жозефиной. Когда ей было плохо, меня рядом почти не было, и мне очень стыдно. Она меня любит – по-настоящему, искренне. Я, дурак, понял это только сейчас. Я ее люблю. После суда у меня ничего не останется, все двери в будущее, кроме завода, закроются, а любящий человек никогда не бросит. К тому же не собираюсь я жить с таким вопросом: «Навредит ли клубу мое решение или нет?»

– Слушай, последнее – это уже настоящий эгоизм. В клубах нет «меня» – есть только «мы».

– Вот я и хочу отказаться от «нас». Да, я твердо принял такое решение; к тому же ты бы меня с судимостью выгнал. – Иосиф усмехнулся. – Разразился бы еще больший скандал, чем при известии о браке. Так что позор в вашем свете для меня все равно неизбежен.

– Но как же мама? Если говорить напрямую, она выйдет замуж за судимого юношу, который годится ей в сыновья. Ты о ней подумал? Что с ней будет в обществе?

– Она согласилась, ее выбор. Я не хочу никого позорить, мы просто любим друг друга. Через неделю свадьба, мы тебя приглашаем. Теперь я буду твоим отчимом.

Наступило молчание. Послышался на другом конце провода вздох и тихое: «Не дай Бог…»

– Ладно, – сказал наконец будущий пасынок. – Я понял тебя, твое дело, твое право. Я не полезу в вашу жизнь. Только пообещай одно.

– Да?

– Я придумал алиби для клуба, и ты, пожалуйста, не подведи. Ты не показывал нам «революционные» стихи, только работал в редакции и писал филологические заметки, статьи и стихи про любовь. Джута это подтвердит, не волнуйся, материалы все есть. Следовательно, прямых доказательств причастности клуба к твоему делу нет, а некоторые непозволительные для министерства статьи я сжег, сделаем все по новой.

– Хорошо.

Иосиф попрощался и повесил трубку. Он чувствовал на душе облегчение и даже гордость, словно спас человека. И этот человек – он сам, беда —самопожертвование тому, что временно и уж точно настоящего счастья не принесет.

Неожиданно к Иосифу подошел Йозеф и сказал:

– Слушай, я понимаю, дела и все такое…

Арендатор кивнул и отдал ему несколько купюр – оплату за месяц.

– Я расторгаю контракт. Завтра я уезжаю к ней жить.

Арендодатель поднял бровь. Он уже привык к арендатору и раздельным бритвам. К тому же съезд случился спонтанно и намного раньше запланированного времени.

Зато денег за те два с половиной месяца прибавилось – почти семнадцать марок. Можно съездить на море на целых две недели, а Иосиф и Жозефина проведут вместе медовый месяц. Но все мечты – после следствия, а пока Йозеф проходил по делу Иосифа как подозреваемый: мол, вроде бы знал и ничего не сообщил.

– Я тебя понял, – сказал Ренау. – Только, если что, как-нибудь увидимся?

Иосиф улыбнулся.

– Непременно. Можем приходить друг к другу в гости.

– Договорились.

…Суд все-таки неизбежен, ибо слишком много рукописей оказалось в кейсе. Клуб и Йозеф остались вне подозрений. Иосифу удалось доказать, что он писал «чисто для себя», «в стол», показывал только самые безобидные стихи про природу и любовь, которых было большинство. А «революционные» рукописи он привез в день заседания для того, чтобы потом не заезжать домой и сразу продать их за углом, на ярмарке книг, заработать тем самым побольше денег. Как бы то ни было, ему присудили «хранение запрещенного к показу материала» и назначили год условно, с исправительными работами по выходным. Сьюзен также вынесли приговор: два года в колонии.

Иосиф ушел из клуба в тот же день после разговора с Ульрихом, а на следующий день после суда его исключили из института. Через неделю состоялась свадьба. Народу оказалось немного, в основном только хорошие знакомые и близкие люди, даже родственники Иосифа пришли (семья осталась довольна его выбором «опытной и обеспеченной невестки»). После торжества поэт окончательно поселился у Жозефины. Йозеф сразу укатил на две недели в Италию. Ульриху удалось восстановить честь клуба, даже несмотря на скандал со свадьбой его матери. Фрау Анна Хайнц больше не боролась с молодежью за духовность, ведь, по ее словам, «такое понятие в нашем обществе давно исчезло».

Новое поколение

Арбайтенграунд (Южный округ), 2018 год

Отрывки из дневника Катарины Бернштейн

5 октября, понедельник, 8:00

Дорогой дневник!

Я проснулась с мыслью о том, что сегодня ровно год, как дружу с Марго. Несколько минут я лежала и вспоминала, как мы перед контрольными сидели на задней парте и смотрели что-нибудь новенькое в Интернете… Эх! Как будто это было вчера…

Вот сейчас в школу пойду. Все как обычно: папа читает газетку, а мама смотрит телевизор. Не стану я говорить ей об этой дате, а то она еще ворчать будет. Мы и так вчера разговаривали о Марго, когда она забирала меня из школы: «Вот, говорит, сейчас стояла и видела твою Марго». Подругу я не видела с шестого урока – ушла, пожаловалась училке на плохое самочувствие. Ну, в общем, мама говорит:

– Я ее только что видела, она проходила с компанией подружек и курила!

Дальше она начала загонять: курящая, плохая, распутная – в общем, шлюха.

Ну, во мне заиграла обида за подругу.

– Мне как-то все равно. Это ее дело, мама. Я же ведь не курю, да и не тянет меня на сиги. Она мне их даже не предлагает.

М-да, зря сказала. Мама сразу нахмурилась, напряглась и сказала:

– Ну вот еще чего! Тогда я тебя сразу отправлю на домашнее обучение. Лучше так, чем потом соли начнешь нюхать или валяться в подворотне. Знаю я таких личностей, как эта твоя Маргарезэ: сначала все начинается именно с сигарет. Но я-то что тебе могу сделать? За ручку оттаскивать от нее? Уже взрослая девочка.

Я не стала ничего говорить – даже ты знаешь, как она любит сгущать краски! Только вот… говорить такое ребенку – это нормально? Понятно, чтобы запугать, но что-то мне подсказывает, что так нельзя говорить.

К тому же Марго классная, я говорила об этом. Да, не всегда хочу брать с нее пример, но все же ничего страшного не произошло.

Ладно, пойду я, а то мама прогревает уже машину.

17:31

Уф! Все, уроки закончила, можно и с тобой поговорить.

День прошел нормально. Я общалась с Марго, а о случае с мамой рассказывать не стала, да и зачем лучшей подруге знать, что моя мать ее не любит? Короче, сегодня же понедельник, значит, половина уроков (биология, химия и астрономия) – у этой фрау Беккер. Я вижу ее всего два раза в неделю, только по понедельникам и вторникам, но каждый раз захожу в ее класс, пропитанный химикатами, как в первый. Снова она нанесла себе боевую раскраску, а волосы заплела в такой тугой пучок, который можно оторвать только вместе с головой. Он даже не шевелится, как у настоящей куклы! Ну, она такая сидит себе, сложив лапки, и смотрит, как мы заходим, ухмыляется, только качает головой. «Ща опять начнет заливать», – прошептала мне Марго, когда мы сели. Как оказалось, она не сделала домашку, а это не только плохая оценка – всю неделю тебя будет провожать ее наглый взгляд и насмешки.

Вот фрау Беккер встала и начала расхаживать, проверяя домашку у каждого. Я все заранее подготовила и сидела себе с каменным лицом, ведь не придерешься. Уже давно Беккер мне и слова не говорила, этим я и довольна. Марго сидела так же спокойно, а когда училка подошла к нам, она ей даже улыбнулась.

– Здравствуйте!

– Ну здрасте, здрасте, – пропищала Беккер. – А что у нас здесь? Где же работа?

– Забыла.

– А голову дома не забыла? Или ты писать разучилась? Ноготки тебе мешают, что ль?

Улыбка исчезла с лица Марго.

– При чем здесь это, фрау Беккер? Я просто забыла тетрадь…

Та покачала головой.

– Ну-ну, а телефончик под партой лежит, попку твою греет, а? Или это вибратор?

В кабинете захихикали. Пожалуй, насмешки – самое уязвлённое место Марго. Она побагровела, я сама лично видела, как глаза ее засверкали. Подруга сказала:

– Мне казалось, что учителю нельзя даже близко произносить подобные слова. Вы перегибаете палку, фрау Беккер.

Училка скривила губы.

– Ну-ну. Да раньше я тебя бы палкой ударила за такой тон и наряд, вот только устав не позволяет.

– И слава Богу.

Зашептались. Даже эта тварь Маслов ничего не тявкнул. Я смотрела то на Беккер, то на Марго; вообще я никогда не видела, чтобы из нашего класса кто-то этой училке перечил. Было на то несколько причин. Во-первых, тогда придется смириться с плохой оценкой и получасовой лекцией о том, какие дети нынче пошли; во-вторых, если перегнуть палку, то можно нарваться на докладную, отчет директора и звонок родителям; в-третьих, никто не хотел связываться с таким токсичным человеком, как фрау Беккер. Тем более она ведет у нас три предмета, неприятно получить плохие оценки, ведь это наш последний год в школе.

Марго тоже этого придерживалась, но, как видно, сегодня не выдержала. Когда фрау Беккер отошла к столу и стала стучать по клавиатуре, что-то записывать в журнал. Подруга поджала губы, хотя лицо оставалось таким же непроницаемым.

Неожиданно усмешка впервые за долгое время исчезла с лица фрау Беккер. Она один хлопком закрыла ноутбук, призывая класс к молчанию. Мы повиновались. Она в полной тишине возвела руки к небу и заговорила как будто и не с нами, а со стенами и потолком:

– Господи, до чего же мы дожили?! Когда исчезло воспитание, дресс-код, понятие чести и нравственности? Мальчики ведут себя как свиньи, девочки одеваются как с трассы – и где в этом мире, спрашивается, уважение к старшим? Вот даже взять исламские государства: там за такое розгами порют, а у нас этого нельзя делать – дети золотые, дети – цветы жизни, у них хрупкая психика!

– У нас другой менталитет, – сказал Джо, подняв руку, – и это сравнение несколько… некорректное.

– А я считаю, что по делу! – огрызнулась Аиза, единственная девочка в нашем классе в хиджабе. – И жаль, что у нас не так!

– Да так и не будет, – просто ответил Джо. – У нас же не исламское государство.

– А ислам ты даже не вздумай…

– Я просто его упомянул, без какого-либо подтекста…

Фрау Беккер перегнулась через стол, ее лицо скривилось.

– А ты, Джо, считаешь это нормальным? Тогда почему вы до сих пор не устраиваете оргии в школе? Ну же, совокупляйтесь! Ну что, почему вы этого не делаете? Это же круто, у вас есть право на это!

И тут понеслась! Начали спорить, затронули Свод законов, ислам, Европу… Я не смогу привести тебе все примеры – рука отсохнет, да и потом, за день почти всё забылось. Я просто молчала, втянув голову в плечи; пару раз пыталась высказаться, но мне то один, то второй рот затыкал. Я не стала спорить. Я не люблю спорить. С одной стороны, это не очень хорошо, так как не всегда можешь доказать свою правоту, а с другой – меньше нервов тратишь. Одна собака тявкнет – и вся стая подхватит.

Марго также молчала и сидела в телефоне.

В итоге спор класса закончился тем, что фрау Беккер, вся красная, с растрепанными прядями, ударила по столу.

– Закройте рты! – заорала она так, что я вздрогнула. – Закрыли тему. А ты, Шуппе, сейчас же пойдешь к директору!

Марго вскочила, уронив телефон, и закричала: «Почему я самая крайняя?!» На что фрау Беккер сказала, что Марго послужила «катализатором всех бед, и мало того, что сорвала урок, так еще и в телефоне сидит!» В итоге моя подруга выбежала в коридор, училка тоже вышла, а мы со звонком последними покинули кабинет.

За подругу я переживала. Как же так-то – весь класс гудел, а она осталась крайней? И за что ее надо к директору вести? За телефон? За домашку? Ну да, в адрес учителя ей стоило, на мой взгляд, промолчать, но зачем все-таки ее вести туда? Я, если честно, вопросы бы задавала учительнице, которая позволяет себе слово «вибратор». Хотя мы уже и взрослые, но так говорить педагогу нельзя.

Итак, дверь в кабинет директора заперта, я не отважилась пойти туда, поэтому ждала Марго всю перемену, пока не прозвенел звонок. Пришлось поднять попу с лавки и отправиться на урок, который был у нашей классной руководительницы, учителя немецкого, фрау Либерт.

Так как ты у меня всего месяц после дня рождения, мой Любимый-Подарок-Марго, наверняка еще не совсем знаешь нашу классную, точнее, её характер. Вот сейчас мне хочется с тобой поделиться.

Наша фрау Либерт – педагог молодой. Опыт у нее есть, вот только он не вытеснил ее мягкость и нежность. Она всегда с нами общается как с маленькими детками: пренебрегает такими словами, например, как «ключик», «книжечка», «тетрадочка», хлопает большими голубыми глазами и улыбается. Она никогда не ставит плохих оценок и старается тянуть тебя за уши, чтобы ты хотя бы научился буквы красиво писать, а большего для приличного балла и не надо!

За такое ее невозможно не любить. Хороших учителей любят, особенно если это классный руководитель: дарят подарки, готовы помочь прибрать в кабинете, поздравят со всеми праздниками… Вот только я сочувствую таким учителям – они своеобразные жертвы стокгольмского синдрома, которые знаю только метод пряника.

Вот пришла я в кабинет, все мы расселись, и вскоре вернулась к нам фрау Либерт – поникшая такая, печальная.

– Дети, – мягко заговорила она, – а что случилось? Почему меня сейчас вызывали в кабинет директора? Фрау Беккер говорит, что вы ей сорвали урок.

– Да эта дура Марго все начала! – закричал Маслов. – Вот как бы взять палку и…

– А я считаю, – воскликнула Аиза, – что это все Джо!

– Да можешь замолчать, пока я тебе хиджабом рот не заткнул?! И вообще, какого хрена ты села на мое место?

– Ну, вообще-то он прав, – пропищала Мэри, обнимая его. – Могла бы и уступить.

Аиза побагровела.

– Да что же это такое?.. Ну, села и села – и что? На перемене я освобожу…

– Рот закрыла, собака крытая, – заржал Андрей, и смех подхватил весь класс.

– Ребята, успокоитесь, – сказала фрау Либерт, – мы же о другом говорим.

– Да уступи ты ему, жалко, что ли? – крикнула Майн, еще одна подружка Маслова.

Тот дал ей подзатыльник.

– Тихо ты! Ее только Кораном по башке ударить надо, вот тогда и услышит, может быть.

Аиза, вся красная, с грохотом убрала учебники в портфель и села со мной. Я слышала ее дыхание – шумное и прерывистое. Мне стало жалко Аизу, так как она объект насмешек… И для кого? Для Маслова! Хотя только попробуй упомянуть про водку и балалайку – тут же врежет, даже не посмотрит, что ты девушка. Насчет места – его любимейшего, единственного на свете места, то есть за второй партой у окна в первом ряду, – я сама же перегрызлась один раз с ним. Помнишь? Я ему тогда еще средний палец показала, и он отстал. Правда, мне тоже хотелось врезать по первое число, но я дерьмо не трогаю.

– Ну что?! – воскликнула Аиза. – Что не садишься-то? Давай, занимай свое место!

– Уже не хочу, – сказал Маслов и улыбнулся.

– Тебе тогда что, водочку с балалайкой принести, чтобы уютно было?

Он насупился.

– Лучше я буду с медведями танцевать, чем только один Коран слушать. За языком следи, женщина!

Весь класс разразился таким хохотом, что никто не слышал даже ропота фрау Либерт: «Андрюша, миленький, перестань… Ну хватит уже тебе, ну что ты развел-то, конце-то концов?». «Господи! – подумала я, чувствуя, как в самой нарастает злость на Маслова. – На месте учительницы я бы без предупреждения поставила плохую оценку за поведение… но нет». А Маслов все не унимался, шептался со своими подружками, и так прошел весь урок.

В общем, я снова спустилась вниз, в кабинет директора, и там уже увидела Марго с матерью – сухонькой старушкой. Лицо у подруги было заплаканным, а мать обнимала ее за плечи и говорила:

– Ну все, все, перестань… Если хочешь, я могу тебя отпросить с уроков. Хочешь? А завтра не пойдешь в школу…

– Нет, мама, – сказала Марго и отстранилась от нее. – Не надо.

– Но все же…

– Мама, закрой рот!

Фрау Шуппе ахнула.

– Да как ты смеешь?! Настырная девчонка!

Тут я увидела то, от чего прям обомлела: Марго замахнулась на мать… но не ударила. Та опешила и тут же сказала:

– Ладно, доченька, я пошла. Коль не надо, так не надо.

Так мать и ушла. Меня аж передернуло: да если бы я себе позволила такое в отношении своей матери, она выпорола бы меня как сидорову козу! Что же это такое – поднимать руку на мать, тем более такую старую?! Я направилась к ней и задала тот же вопрос, а она мне:

– Отстань, у меня и так плохой день.

Я промолчала. Это ее дело, я не лезу в чужие семьи, а маме своей говорить не буду, а то мало ли, что она потом на меня будет думать, вдруг буду брать со своей подруги пример.

Я упоминала, что не могу спорить. Вот и здесь так же. Марго особо не говорила о своей семье: только то, что мама-бухгалтер у нее, отец умер от рака. Она долгожданный ребенок. Может, это и послужило тому, что мать сдувала с нее пылинки? Опять же это не мое дело. Я не хочу семью, я не мать, я не имею понятия о воспитании, если только не брать примеры из книг или передач, или фильмов.

Однако теперь у меня мнение о Марго сложилось другое – и уж точно не в ее пользу.

Ладно, я заканчиваю на сегодня, а то уже рука болит.

6 октября, вторник, 17:45

Дорогой дневник!

Вчера я отвлеклась и забыла сказать, как прошла беседа с директором. И Марго, и ее мать требовали, чтобы фрау Беккер уволили, но в результате той лишь сделали выговор. В итоге конфликт исчерпан.