Фейтфул-Плейс

– А подробности вы не спрашивали? Что она затевает, когда, связано ли это со мной?

– А то. Битый час ее мурыжили – я за руку щипала, Имельда подушкой лупила, чтобы призналась, но она ноль внимания, так что мы сдались и пошли собираться. Она была… Господи… – Мэнди негромко, удивленно рассмеялась; руки, проворно разбиравшие белье, замерли. – Мы сидели вон там, в гостиной, где раньше моя комната была. Только у меня одной была собственная комната, там мы всегда и встречались. Мы с Имельдой начесы сооружали – то еще было зрелище! А бирюзовые тени помнишь? Воображали себя “Бэнглз”, Синди Лопер и “Бананарамой” в одном флаконе.

– Вы были красавицы, – от чистого сердца сказал я. – Все три. В жизни таких красоток не встречал.

– Не подхалимничай. – Мэнди наморщила носик, но взгляд ее был где-то далеко. – Мы издевались над Рози, спрашивали, не подалась ли она в монашки от любви к отцу Макгрэту, прикалывались, мол, ей пойдет монашеский наряд… Рози лежала на моей кровати, смотрела в потолок и грызла ноготь – ну ты помнишь? Всегда один и тот же ноготь.

На правом указательном пальце; она грызла его, когда крепко о чем-то задумывалась. В последние пару месяцев, пока мы строили планы, она пару раз догрызла до крови.

– Помню, – сказал я.

– Я наблюдала за ней в зеркало на туалетном столике. Это была Рози, я знала ее с младенчества, но вдруг она показалась совсем другой, как будто стала старше нас, как будто уже одной ногой где-то в другом месте. Мне даже показалось, что надо бы ей что-то подарить – прощальную открытку или, может, медальон святого Христофора для удачного путешествия.

– Ты кому-нибудь об этом рассказывала? – спросил я.

– Еще чего! – отрезала Мэнди. – Я бы на нее ни в жизнь не настучала, сам знаешь.

Она выпрямилась, преисполненная негодования.

– Знаю, крошка, – сказал я, улыбнувшись ей. – Просто перепроверяю по привычке. Не обращай внимания.

– С Имельдой-то я все обсудила. Мы обе решили, что вы хотите сбежать вдвоем. Думали, это ужасно романтично – подростки, сам понимаешь… Но, кроме нее, я ни одной живой душе не говорила, даже потом. Мы были на вашей стороне, Фрэнсис, желали вам счастья.

На долю секунды мне показалось, что стоит лишь обернуться, и я увижу в соседней комнате их – трех бедовых девчонок, искрящихся энергией, предвкушением будущего и бирюзовыми тенями.

– Спасибо, милая, – сказал я. – Я тебе очень благодарен.

– Ума не приложу, почему она передумала. Я бы тебе сказала. Вы были созданы друг для друга, я и не сомневалась… – Она умолкла.

– Да, – сказал я. – Я тоже.

– Господи, Фрэнсис… – полушепотом сказала Мэнди, по-прежнему держа в неподвижных руках все ту же маленькую школьную блузку. В голосе ее слышалась глубочайшая грусть. – Господи, как же давно это было!

Улица затихла, только сверху доносилось монотонное бормотание – одна из девочек объясняла что-то другой. Мощный порыв ветра обдал окна мелким дождем.

– Давно, – согласился я. – Незаметно время пролетело.

Я ничего не рассказал Мэнди – пусть уж ма насладится на полную катушку. В дверях мы обнялись на прощанье, я поцеловал ее в щеку и пообещал скоро навестить снова. От Мэнди пахло мирным сладким запахом детства – мылом “Пэрс”, ванильным печеньем и дешевыми духами.

5

Кевин привалился к перилам нашего крыльца, нахохлившись, как в детстве, когда мы его, шпингалета, с собой не брали, только теперь он обзавелся мобильником и что-то вовсю на нем строчил.

– Подружка? – кивнул я на телефон.

Он пожал плечами:

– Вроде того. Не совсем. Я еще не нагулялся.

– Так у тебя целый гарем? Ох, Кевин, развратник!

Он ухмыльнулся:

– И что? Они все в курсе. Они и сами еще не нагулялись, мы просто развлекаемся. Ничего дурного тут нет.

– Ровным счетом ничего, – согласился я. – Только я-то думал, что ты ради меня рубишься с ма, а не играешь шаловливыми пальчиками с очередной пассией. Что случилось?

– Я рублюсь отсюда. Ма мне уже весь мозг вынесла. Если бы она пошла через дорогу к Дейли, я бы ее изловил.

– Не хочу, чтобы она всему свету растрезвонила.

– Не станет она никому трезвонить, пока не заглянет к миссис Дейли и не разведает все сочные детали. Сейчас она посуду моет и ворчит. Я пытался помочь, так она психанула, что я положил вилку в сушилку не той стороной вверх, кто-нибудь упадет и глаз себе выколет… Вот я и свалил. Сам-то ты где был? С Мэнди Брофи?

– Допустим, ты хочешь попасть из дома три в верхний конец улицы, – сказал я, – но через парадную дверь выйти не можешь. Что будешь делать?

– Задняя дверь, – не задумываясь ответил Кевин и снова уткнулся в телефон. – Через ограды по садам. Тысячу раз так делал.

– Я тоже. – Я провел пальцем через ряд домов, от третьего до пятнадцатого в верхнем конце: – Шесть садов.

Семь, считая сад Дейли. И Рози, возможно, до сих пор ждала меня в одном из них.

– Погоди, – Кевин поднял взгляд от мобильника, – ты имеешь в виду сейчас или тогда?

– Какая разница?

– Гребаный пес Хэлли, вот какая. Помнишь Рэмбо? Мелкий засранец мне как-то чуть задницу не откусил.

– Господи, я и забыл про гаденыша! – воскликнул я. – Я ему однажды пинка дал.

Рэмбо, дворняга с примесью терьерской крови, весил от силы фунтов пять. Кличка развила у него наполеоновский комплекс и непомерные территориальные амбиции.

– Сейчас, когда эти идиоты выкрасили пятый под телепузиков, я бы по твоему пути пошел, – Кевин показал пальцем вдоль того же ряда домов, – а тогда, зная, что Рэмбо только и ждет, чтобы порвать меня как грелку, ни за что. Я пошел бы так.

Он повернулся, и я проследил за его пальцем: мимо дома один, вдоль высокой ограды в нижнем конце Фейтфул-Плейс, обратно по садам четной стороны – и через стену шестнадцатого к фонарному столбу.

– А почему просто не перелезть через ограду в нижнем конце и не пойти улицей? – спросил я. – На черта сигать по дворам на нашей стороне?

Кевин ухмыльнулся:

– Ты с луны свалился, что такой фигни не знаешь? Никогда не бросал камешки Рози в окно?

– Там мистер Дейли в соседней комнате сидел. Мне мои яйца дороги.

– Лет в шестнадцать мы с Линдой Дуайер гуляли – помнишь Дуайеров из первого дома? Встречались по вечерам под окнами их дома, чтобы я ее за грудь не хватал. Эта стена… – он показал в нижний конец улицы, – с той стороны гладкая – не ухватиться. Перелезть можно только на углах, если за край второй стены подтянуться. А потом уже дворами.

– Ты просто кладезь знаний, – сказал я. – Удалось-таки Линде в лифчик залезть?

Кевин закатил глаза и принялся объяснять Линдины сложные взаимоотношения с Легионом Марии, но я думал о своем. Сомнительно, чтобы случайный псих-убийца или сексуальный маньяк шатался по задним дворам воскресной ночью в отчая[12] нной надежде, что мимо пройдет жертва. Напасть на Рози мог только знакомый – он знал, что она придет, и у него был хотя бы смутный план.

За задней стеной проходила Коппер-лейн, похожая на Фейтфул-Плейс, только пошире и оживленнее. Захоти я устроить на пути, указанном Кевином, тайную встречу, засаду или еще чего, особенно в формате, подразумевающем потасовку и избавление от трупа, я бы выбрал для этого дом шестнадцать.

Вспомнились звуки, что я слышал, переминаясь с ноги на ногу от холода под тем фонарем: мужское пыхтение, приглушенные девичьи вскрики, шум возни. Влюбленный шкет – это ходячие яйца в розовых очках, любовь чудилась мне повсюду. Кажется, в ту ночь я воображал, что наша с Рози любовная горячка разносится по воздуху, словно мерцающий дурман, и клубится по Либертис, кружа голову каждому, кто ее вдохнет: измотанные заводские работяги тянулись друг к другу во сне, подростки на углу вдруг жадно впивались друг другу в губы, старики и старухи, выплюнув вставные челюсти, срывали друг с друга фланелевые ночнушки. Вот я и решил, что слышу, как развлекается какая-нибудь парочка. Не исключено, что я ошибался.

Ценой невероятных усилий я представил, что Рози все-таки шла ко мне. Если так, записка означала, что она добралась до шестнадцатого дома тем маршрутом, который указал Кевин. Чемодан означал, что она оттуда так и не вышла.

– Пошли, – перебил я продолжавшего трепаться Кевина (“…я бы плюнул, но у нее были самые большие буфера в…”). – Поиграем там, где мамочка запрещает.

* * *

Дом шестнадцать оказался в еще большем запустении, чем я думал: по ступеням крыльца спускались глубокие борозды – рабочие вытаскивали камины; кованые перила по сторонам лестницы кто-то умыкнул, а может, Король недвижимости их тоже продал. Громадный щит, гласивший: “Подрядчик: П. Дж. Лавери”, валялся в приямке под подвальными окнами, никто не позаботился его поднять.

– Что мы тут делаем? – спросил Кевин.

– Пока неясно, – ответил я, не покривив душой. Я знал только, что мы идем по следу Рози, пытаясь выяснить, куда он нас приведет. – Там видно будет, ладно?

Кевин толкнул дверь и, пригнувшись, опасливо заглянул внутрь:

– Главное – в больницу не загреметь.

Прихожую пересекали причудливые тени, наслаивающиеся там, где тусклый свет сочился со всех сторон: из неплотно закрытых дверей пустых комнат, через грязное окно лестничной площадки, из высокого лестничного колодца – вместе с холодным сквозняком. Я достал фонарик. Хоть официально я больше в оперативной деятельности и не участвую, предпочитаю быть готовым к неожиданностям. Потому-то я и ношу кожаную куртку не снимая – в карманах умещается все необходимое: фото Дактилоскопической Фифи, три пластиковых пакетика для улик, блокнот и ручка, складной нож, наручники, перчатки и тонкий мощный фонарик. Табельный “кольт” в специальной кобуре прячется на пояснице, за поясом джинсов, подальше от посторонних глаз.

– Серьезно, – сказал Кевин, с подозрением глядя на темную лестницу, – мне это не нравится. Разок чихнешь – и все нам на головы обрушится.

– Мне в отделе GPS-маячок имплантировали в шею. Нас откопают.

– Правда?

– Нет. Будь мужиком, Кев, ничего с нами не случится. – Я включил фонарик и вошел в дом.

Копившаяся десятилетиями пыль поднялась в воздух и холодными вихрями закружилась вокруг нас. Ступени скрипели и зловеще прогибались под нашим весом, но выдержали. Я начал с комнаты наверху, где когда-то нашел записку Рози и где, по словам родителей, поляки обнаружили ее чемодан. На месте выломанного камина зияла гигантская зазубренная дыра, стены вокруг нее усеивали выцветшие граффити, разъяснявшие, у кого с кем любовь, кто гей и кому куда пойти. Где-то на камине, отправленном в чей-нибудь болсбриджский особняк, остались на[13] ши с Рози инициалы.

Пол был завален привычным мусором – пивные банки, окурки и фантики, густой слой пыли лежал не на всех, теперь у молодежи есть места получше, да и денег побольше; отрадно, что к мусору добавились использованные презервативы. В мое время презервативы были вне закона, и если повезло попасть в ситуацию, когда они бы не помешали, приходилось искушать судьбу и трястись от страха следующие несколько недель. Все углы под потолком затянула паутина, сквозь щели в оконных рамах тонко свистел холодный ветер. Окна, уготованные какому-нибудь мерзкому деляге, жене которого захотелось немного очаровательной старины, доживали последние деньки. Невольно понизив голос, я сказал:

– В этой комнате я невинности лишился.

Я почувствовал на себе вопросительный взгляд Кевина, но брат сдержался и заметил только:

– Для перепихона полно мест поудобнее.

– У нас был плед. И вообще удобство – не главное. Я бы не променял этот притон на пятизвездочный пентхаус.

Кевин поежился:

– Господи, унылое местечко.

– Считай, что это атмосфера. Путешествие по закоулкам памяти.

– В задницу такие путешествия. А от закоулков памяти я стараюсь держаться подальше. Слышал, как Дейли в восьмидесятые воскресные вечера коротали? Тоска смертная: месса, а потом поганый воскресный ужин – наверняка вареный окорок, запеченная картошка и капуста!

– Сладкое не забудь. – Я провел лучом фонарика по половицам: несколько небольших дыр, несколько расщепленных досок, никаких следов ремонта – да тут любое новье торчало бы, как шпала в огороде. – Всегдашний порошковый мусс “Ангельская благодать”. На вкус как мел с клубникой, но посмей только не съесть – “В Африке дети голодают!”.

– Ага. А потом целый день нечем заняться, мерзнешь зазря на углу или в кино завалишься, а иначе сиди с предками. По телику ничего, кроме очередной проповеди отца Пустосвята о том, что от контрацепции слепнут, да и то приходилось часами проклятую антенну крутить, пока сигнал поймаешь… Клянусь, иногда к вечеру воскресенья я так изнывал от скуки, что школа раем казалась.

На месте камина пустота, в дымоходе птичье гнездо сверху и многолетние подтеки белого помета. В узкий дымоход и чемодан-то насилу влезал – втиснуть туда тело взрослой женщины невозможно было даже на время.

– Зря ты, братишка, брезговал этим местом, – сказал я. – Тут вся движуха кипела – секс, наркотики, рок-н-ролл.

– Пока я дорос до движухи, здесь уже никто не собирался, одни крысы шныряли.

– Куда же без них! Они добавляли атмосферы. Пошли. – Я направился в следующую комнату, Кевин – за мной.

– Микробов они добавляли! Ты уже слинял, а тут кто-то ядом полы посыпал – Псих Джонни, видать, у него пунктик был насчет крыс из-за окопного прошлого или еще почему… В общем, несколько крыс забрались в стены и подохли – ей-богу, вонь стояла хуже, чем в свинарнике. Мы бы от тифа загнулись.

– По мне, так нормально пахнет. – Я снова обвел фонариком все вокруг, начиная подозревать, что гоняюсь за химерами. Одна ночь с родственничками – и привет, первые симптомы фамильного безумия.

– Ну да, выветрилась помаленьку. Но к тому времени мы все на угол Коппер-лейн перекочевали – пустырь там помнишь? Отстой, конечно, кругом колючая проволока, зимой яйца отмораживаешь, летом крапива по шею, зато ребята с Коппер-лейн и Смитс-роуд тоже там зависали, так что и выпивка перепадала, и потискаться, и все что хочешь. Короче, сюда мы уже не вернулись.

– Много потеряли.

– Ага. – Кевин с сомнением огляделся, держа руки в карманах, прижав локти к бокам, чтобы ненароком ничего не коснуться. – Я переживу. С души воротит от этой ностальгии по восьмидесятым, когда ребятки со скуки помирали, с колючей проволокой играли, в поганых крысиных норах трахались… Чего хорошего?

Я взглянул на брата. Кевин, с его рубашкой “Ральф Лоран”, пафосными часами и стильной стрижкой, исходивший праведным негодованием, смотрелся вопиюще неуместно. Мне вспомнилось, как он – щуплый вихрастый пацан в моих штопаных обносках – носился по этому дому и о лучшем не мечтал.

– Дело не только в этом, – сказал я.

– А в чем? Что за радость потерять невинность в гадюшнике?

– Я не говорю, что, будь моя воля, вернул бы восьмидесятые, но не выплескивай с водой ребенка. Не знаю, как ты, а я никогда не скучал. Никогда. Вот тебе информация к размышлению.

Кевин пожал плечами, пробормотал:

– Без понятия, о чем ты.

– А ты подумай и поймешь. – Я двинулся в задние комнаты, не дожидаясь Кевина: провалится сквозь гнилую половицу в потемках – его проблемы. Чуть погодя брат, надувшись, присоединился ко мне.

Ничего интересного в задних комнатах, ничего интересного в комнатах первого этажа, кроме батареи бутылок из-под водки – видать, кто-то постеснялся их в свою мусорку выбрасывать. На верхней ступеньке подвальной лестницы Кевин заартачился:

– Ни за что. Вниз я не пойду. Фрэнк, я не шучу.

– Каждый раз, как ты говоришь “нет” старшему брату, Бог убивает котенка. Пошли.

– Шай как-то запер нас внизу, – сказал Кевин. – Тебя и меня, я совсем малявкой был, помнишь?

– Не-а. Поэтому тебя здесь колбасит?

– Ни хрена меня не колбасит. Просто не понимаю, на черта себя заживо хоронить.

– Тогда подожди меня снаружи, – ответил я.

Кевин, секунду поколебавшись, покачал головой. Он пошел за мной по той же причине, по которой я взял его с собой: старые привычки не умирают.

Я спускался в этот подвал раза три. Местная городская легенда гласила, что некто по кличке Мясник Хиггинс перерезал горло своему глухонемому брату и зарыл его в подвале и с тех пор Увечный Хиггинс гоняет тех, кто вторгается в его владения, размахивая гниющими руками и страшно мыча. Братьев Хиггинс, скорее всего, выдумали обеспокоенные родители, и никто из нас в них не верил, но от подвала мы на всякий случай держались подальше. Иногда там зависали Шай и его приятели – показать, какие они крутые, – или парочка, которой приспичило перепихнуться, когда остальные комнаты были заняты, но самое интересное происходило наверху: пачки “Мальборо” по десять сигарет, дешевые двухлитровые бутылки сидра, тонюсенькие самокрутки с травкой и покер на раздевание, ни разу не доходивший до конца… Когда нам с Живчиком Хирном было лет по девять, мы на спор дотронулись до задней стены подвала, а еще смутно помню, что несколько лет спустя я привел туда Мишель Ньюджент в надежде, что она с перепугу схватится за меня, а то и поцелует. Не тут-то было – даже в том возрасте я западал на девчонок, которых так просто не напугаешь.

А однажды Шай запер нас с Кевином внутри, наверное, на час, но казалось – на несколько дней. Кевину было года два или три, и он так перепугался, что даже кричать не мог, а просто надул в штанишки. Я утешал его, пытался вышибить дверь, оторвать доски, которыми были заколочены окна, и клялся себе, что когда-нибудь все дерьмо из Шая выбью.

Я медленно обвел подвал лучом фонаря. Со времен моей юности он почти не изменился, только теперь мне стало ясно, почему родители не хотели, чтобы мы тут ошивались. Сквозь щели в кое-как заколоченных окнах падали узкие полоски блеклого света, потолок угрожающе просел, и там, где осыпались здоровенные куски штукатурки, виднелись прогнувшиеся, потрескавшиеся балки. Перегородки раскрошились и обрушились, так что подвал, по сути, превратился в одну необъятную комнату, пол местами провалился в землю – возможно, грунт осел, а на краю террасы дом ничто не подпирало. Давным-давно, прежде чем на дом окончательно махнули рукой, кто-то предпринял вялую попытку на авось залатать несколько крупных дыр бетонными плитами. Запах остался прежним – моча, плесень и грязь, – только усилился.

– Трындец… – жалостно пробурчал Кевин, мешкая на нижней ступеньке. – Трындец…

Его голос эхом отражался от дальних углов, зигзагами отскакивал от стен – казалось, кто-то бормочет в темноте. Кевин вздрогнул и заткнулся.

Две плиты величиной с человека неизвестный умелец вдобавок щедро обмазал по краям цементом. Третью, кривобокую глыбу размером примерно четыре фута на три, сляпали совсем уж через задницу – и хрен с ним, с цементом.

– Доволен? – внезапно громко спросил за спиной Кевин. – Подвал на месте, дыра дырой. Может, пойдем уже, а?

Я осторожно вышел в центр и надавил на край плиты носком ботинка. Многолетняя грязь удерживала ее на месте, но, когда я навалился всем весом, плита едва ощутимо качнулась. Будь у меня какой-нибудь рычаг, найди я в кучах мусора по углам железный лом или кусок металла, я бы ее поднял.

– Кев, – сказал я, – напряги-ка для меня память: крысы в стенах не той зимой, когда я уехал, подохли?

У Кевина медленно расширились глаза. В тускло-сером полосатом свете он казался прозрачным, как зыбкая проекция на экране.

– О господи, Фрэнк. Только не это.

– Я задал тебе простой вопрос. Крысы в стенах сразу после моего отъезда появились? Да или нет?

– Фрэнк…

– Да или нет.

– Фрэнк, это были просто крысы. Они тут кишмя кишели. Мы их миллион раз своими глазами видели.

Конечно, а как потеплело, от источника вони уже ничего не осталось и для жалоб домохозяину или коммунальщикам не было причин.

– И запах чувствовали? Тухлятину?

– Да, – не сразу ответил Кевин.

– Пошли отсюда. – Я взял его под руку – слишком крепко, но пальцы сжимались сами собой – и подтолкнул вверх по лестнице вперед себя. Половицы гнулись и лопались у нас под ногами. Не успев выйти на крыльцо, под порывы холодного сырого ветра и мороси, я выхватил телефон и набрал номер знакомого криминалиста.

* * *

Эксперт, до которого я дозвонился, не выказал радости ни по поводу работы в выходной, ни от того, что я вытаскиваю его из нагретого гнездышка. Я сказал, что, по моей информации, в подвале дома шестнадцать по Фейтфул-Плейс под бетонной плитой спрятано тело (в пустячные подробности вроде дат я вдаваться не стал), что мне нужна бригада криминалистов и пара полицейских и что к тому времени, как они доберутся, я могу быть на месте, а могу не быть. Эксперт заблеял что-то насчет ордера на обыск, но я сообщил ему, что преступник нарушил границы частной собственности, а значит, не обладает правом на неприкосновенность частной жизни; когда он продолжил скулить, я добавил, что дом в любом случае находился в общем пользовании не менее тридцати лет, следовательно, считается де-факто общественным местом по праву сейзины и ордер не нужен. Я сомневался, что мои аргументы будут благосклонно приняты[14] в суде, но об этом можно было поволноваться и позже, главное – криминалист заткнулся. В своей мысленной базе данных я поставил против его имени отметку “Никчемный придурок” – на будущее.

Мы с Кевином ждали эксперта и его команду на ступенях студенческого общежития, расположившегося в доме одиннадцать, – достаточно близко, чтобы ничего не проглядеть, и достаточно далеко, чтобы, если повезет, никто не связал меня с назревающей заварухой. Я примерно представлял себе дальнейший расклад и хотел, чтобы Фейтфул-Плейс видела во мне вернувшегося кореша, а не копа.

Я закурил и протянул пачку Кевину. Тот покачал головой.

– Что мы тут делаем? – спросил он.

– Держимся в сторонке.

– А тебе разве туда не надо?

– Эксперты – большие мальчики, – сказал я. – И девочки. Они знают свое дело, и мне необязательно держать их за руки.

Кевина все еще грызли сомнения:

– А нам не надо… В смысле, может, посмотреть надо было, что там, прежде чем полицию вызывать?

Как ни странно, именно этот образ действий уже приходил мне на ум. Мне стоило предельного усилия воли не оттащить эту плиту. Я с трудом удержался и не откусил брату голову.

– Улики, – сказал я. – У криминалистов есть оборудование для их сбора, а у нас нет. Не хватало только все излапать. Если, конечно, там вообще что-то лежит.

Кевин привстал с мокрой ступеньки, ощупал брюки своего солидного костюма, в котором накануне приехал с работы, и сказал:

– По телефону ты разговаривал довольно уверенно.

– Хотел, чтобы они приехали. Сегодня, а не как-нибудь на следующей неделе, когда у них появится настроение прокатиться.

Я краем глаза поймал на себе растерянный, недоверчивый взгляд Кевина. Брат погрузился в молчание и, опустив голову, взялся отряхивать с брюк пыль и паутину; меня это вполне устраивало. В моей работе без терпения никуда, и я даже славлюсь своей выдержкой, но прождав, по ощущениям, с неделю, я начал подумывать, не отправиться ли в техотдел лично, чтобы оторвать эксперта от “Варкрафта” за недоразвитые яйца.

Из дома, ковыряя в зубах, вышел Шай и с ленцой двинулся к нам.

– Разнюхали чего-нибудь?

Кевин открыл было рот, но я его опередил:

– Не особо.

– Видел, ты к Калленам заходил.

– Ну.

Шай обвел взглядом улицу; я заметил, что его внимание привлекла приоткрытая, покачивающаяся на ветру дверь дома номер шестнадцать.

– Ждете чего-то?

– Присоединяйся, – я с улыбкой похлопал по ступеньке рядом с собой, – может, и узнаешь.

Шай фыркнул, но после минутного размышления поднялся по лестнице и сел наверху, вытянув ноги мне под нос.

– Тебя ма ищет, – сказал он Кевину.

Кев застонал, Шай рассмеялся и поднял воротник, защищаясь от холода.

Тут за углом раздался шорох шин по брусчатке. Я закурил очередную сигарету и развалился на ступеньках, изображая глуповатого, морально неустойчивого зеваку, – присутствие Шая очень помогло. Как выяснилось, в этом не было необходимости. В патрульной машине приехали двое копов, а из фургончика уже выпрыгивали три эксперта, никого из них я не знал.

– Господи, – тихо и беспокойно сказал Кевин. – Целый отряд. Это что, всегда…

– Это минимум. Потом, если понадобится, могут и подкрепление вызвать.

Шай протяжно, с деланым восхищением присвистнул.

Давненько я не смотрел на место преступления с внешней стороны заградительной ленты, будто агент под прикрытием или гражданский. Я уж и забыл, как выглядит наша бутафория во всей красе. Парни из техотдела, облаченные в белое с ног до головы, надели маски и, размахивая тяжелыми чемоданчиками со зловещими инструментами, поднялись по лестнице и исчезли в доме шестнадцать; волосы у меня на загривке встали дыбом, как у охотничьего пса.

Шай вполголоса пропел:

– Трижды постучали в дверь – горе, горе да беда два полисмена и сыскарь, да у речки, да у Сайи…[15]