Асса!

Виктория Габриелян

Асса!

© Виктория Габриелян, 2022

© Издательство «Четыре», 2022

Вступление

У вас есть воспоминания из детства, когда вы на руках у папы или мамы? Вы помните, как вас отрывают от пола под мышки, поднимают вверх, у вас захватывает дух и на миг становится страшно, но в следующее мгновение вас обдает теплом и уютом? В пору моего детства девочки носили такое мини, что трусики были видны. Когда папа брал меня на руки, платье задиралось, и я всей кожей ощущала холодок золотых пуговиц на его кителе. До сих пор помню, как нагревались пуговицы моим теплом. Я крепче прижималась к папе, и на моем животе четко отпечатывалась змейка, обвивающая чашу. Мой папа был военным врачом.

И, что очень актуально в период пандемии, – инфекционным врачом.

Где бы мы ни жили, у нас в доме всегда пахло больницей и большими толстыми книгами. Папа иногда уносил эти медицинские книги в свой госпиталь, а когда приносил обратно, дом наполнялся запахами дезинфицирующих средств – инфекционное отделение драили постоянно.

Я любила листать тонкие страницы, задерживаясь на вклеенных цветных иллюстрациях. И тот холодок от пуговиц шевелился во мне, нагоняя страх, когда я разглядывала фотографии больных тифом и холерой (почерневшая, сухая кожа или тифозные пятна), столбняком (выгнутые в неестественных позах тела), бешенством (выпученные глаза, слюна, перемешанная с кровью, стекающая на подбородок), проказой (ужасные струпья по телу, провалившиеся носы).

Инфекционные болезни – это не только ковид-19. Их тысячи, других, более страшных и беспощадных. Однако я понимаю, что умирающему все равно, от менее или более страшной болезни его не спасут. Личный апокалипсис, к сожалению, может наступить прямо сейчас.

В папиных книгах было много про пандемии Средних веков, когда болезни отправляли на небо целые города и страны, когда выжившие месяцами боялись выходить из заколоченных комнат, когда дома, полностью лишившиеся своих постояльцев, десятилетиями стояли пустыми, медленно разрушаясь, – люди боялись жить в них.

Едва научившись читать, я заучивала симптомы холеры и бешенства, по пухлым пальцам считала, когда у меня пройдет инкубационный период после царапин соседской кошки или глотка морской воды. Я хлопала в ладоши от радости, кружилась по дому и пела все песни, какие знала, вдруг обнаружив, что все назначенные мною сроки активного развития болезни после заражения прошли! Я чувствовала себя как никогда живой, здоровой и счастливой!

Потому что именно в ту минуту, когда ты здоров и вся жизнь у тебя впереди, – ты счастлив.

* * *

Я живу в Америке, в штате Вирджиния, в пригороде американской столицы – Вашингтона, в собственном доме. Рядом такие же дома с лужайками и старыми деревьями. Наш городок называется Herndon и ему уже 150 лет. Я называю мое место жительства «деревня Херндон», что очень смешно звучит по-русски. В городке нет высотных домов, хотя даунтаун имеется и представляет собой кусок железнодорожного полотна – память о когда-то оживленной магистрали – и старый вокзал. В нем сейчас находятся мэрия и краеведческий музей, в котором только один работник – милая женщина – она и хранитель, и гид, и сторож. Мэр Херндона живет по соседству с вокзалом в красивом доме Викторианской эпохи. И весь центр нашего городка состоит из таких же домов, как будто повторяющих декорации к фильму «Унесенные ветром». Вокруг домов растут магнолии, рододендроны и гортензии. У нас на двадцать тысяч жителей приходится тридцать семь церквей. О наших душах неустанно пекутся священники всевозможных конфессий. Кстати, самая знаменитая во всей Вирджинии предсказательница судьбы – гадалка по руке Валери – тоже живет в Херндоне. Прямо через дорогу от Епископальной церкви.

Каждый день я отправляюсь на работу в клинику, даже во время пандемии коронавируса мы не закрывались, так что вынужденного отпуска у меня не получилось.

Семья моя сначала была небольшой: муж Джефф, который никогда до меня не был женат, и дочь Ева от первого брака с однокурсником Мишей. До Джеффа у меня был еще один американский муж, благодаря которому я и попала в лучшую на свете страну (так о ней думают американцы). Потом Ева вышла замуж и родила троих детей, и семья сразу стала большой, шумной и веселой.

Казалось бы, все есть, но все равно чего-то не хватает.

Я многое коплю в своей памяти. Карантин – вынужденное затишье: свободные вечера и уик-энды заставили меня остановиться, оглянуться, посмотреть на свою жизнь, вытащить из этой памятной копилки воспоминания и выплеснуть их на бумагу. О детстве с юными родителями-врачами из одной группы Донецкого мединститута, о молодости бабушек и дедушек. О подругах и друзьях, которые давно остались в том детстве, но ближе них, тех, другие уже не наживаются. А еще о том, о чем не хочется вспоминать. Хранила долго, а теперь пришло время рассказать.

Вот купила билет в Ереван – город моего детства и юности. Могу полететь в Италию, а хочу в Ереван.

Рейс, скорее всего, из-за пандемии отменят, или я сама отменю: две недели в карантине там? Кто ж тогда здесь работать будет? Я бы с удовольствием отдохнула две недели в Армении, где один только воздух способен вылечить от любой хандры, но такой карантин – непозволительная роскошь.

А еще я в Тбилиси хочу, где не бывала со дня Спитакского землетрясения. Никогда не опаздываю на самолеты, а в день землетрясения опоздала на ереванский рейс. Этот рейс был последним. На следующий день я смогла вылететь только в Тбилиси, а оттуда на перекладных по развороченной стране добиралась в Ереван.

Уже не помню ни названий тбилисских улиц, ни имен старых друзей. Еще есть возможность спросить, еще есть у кого. Но не хочу.

Хочу лечь на диван, закрыть глаза и вспоминать.

* * *

Мы жили в Ереване, а ближайшие друзья родителей – в Тбилиси. Мы мотались из Еревана в столицу Грузии миллион раз: всего одна короткая ночь на поезде. Гуляли по городу, на фуникулере катались, на каруселях с длинными цепями, догоняя и хватаясь друг за друга. Помню подвальчик с водами Лагидзе, посещение его было обязательным ритуалом. И огромного грузина в белом халате с закатанными по локоть рукавами, обнажающими волосатые руки, помню. Перед ним красовались многочисленные разноцветные сосуды в виде перевернутых конусов с краниками.

«Ти какой вада хочешь?» – спрашивал нас грузин и нацеживал в стакан из конуса божественный напиток. Можно было изощряться, смешивать. Я, например, любила сливочно-шоколадный. А подруга Марина – клубнично-ванильный. А к водам еще и аджарские хачапури. Вах!

Однажды, когда мне было семнадцать лет, мы в очередной раз отправились в Тбилиси на длинный уик-энд с выездом на шашлыки. Пури-шмури-хачапури. Папа, живой и красивый, его друг Эдик, тоже тогда живой, военный с личным транспортом и шофером-рядовым. Мы ехали на Черепашье озеро. Женщины и дети тряслись на заднем сиденье, шофер-мегрел подмигивал мне в зеркале, и я влюбилась в него, а он – в меня. Дядя Эдик разрешил этому мальчику-солдату (мальчик же – девятнадцать лет) пожарить нам шашлыки, а потом снять эту ужасную гимнастерку и сапоги. Мы сидели с ним рядом на пледе и ели шашлык с пахучей цицматой, а потом догоняли друг друга на мелководье озера, поднимая к солнцу миллионы брызг. Мальчик периодически убегал и возвращался с полной пилоткой ежевики. Мы ели сладкие ягоды из пилотки, и наши пальцы соприкасались, вызывая электрический ток во всем теле. Это была любовь-однодневка, как бабочка, как сладкая пенка на варенье. Я не помню, как его звали, потому что дядя Эдик называл своего шофера «сынок». Вечером, когда мы выгружались из уазика, мальчик сказал, что он меня никогда не забудет.

А оказалось, что не забыла я. Ничего не забыла.

* * *

Прилетая в Ереван, я останавливаюсь у друзей. Это их новое жилье на улице Пушкина. Уютная квартира с продуманной планировкой. В хорошем районе. Этот район никогда не был НАШИМ местом для меня и для друзей, у которых я живу. Мы из других районов.

В квартире все устроено с комфортом и вкусом: простые белые стены, плитка на полу, open concept, удобная новая мебель. Квартира мне нравится. Я считаю, что это прекрасная инвестиция.

Но меня ничего в этой квартире не трогает. Как в отеле. В ней не ереванская кухня, к которой я привыкла, а европейская. Это не те шумные кухни моего детства, где заутренние полчаса перед глазами может промелькнуть весь подъезд: кто на кофе зайдет, кто за спичками, кто со сплетнями. Здесь нет застекленной лоджии, то бишь шушабанда, с неизменной тахтой, где можно растянуться во весь рост, а когда придут соседи, потесниться.

Вечером после бокала белого «Караса» мы с друзьями через короткий проулок выходим к скверу с фонтанами. Что там было раньше, убей – не помню, кажется, тоже какой-то сквер, выходящий на Проспект. Напротив – роддом, который все называют «Маркарян». Для меня это всегда было загадкой – почему «Маркарян», если роддом имени Крупской? Какая ирония – дать роддому имя женщины, у которой никогда не было детей.

Справа от нас – здание с бывшими кассами Аэрофлота. Когда-то это было самое высокое здание на Проспекте. Десять этажей? Впрочем, я никогда не считала.

Фонтаны журчат и переливаются разными цветами – их подсвечивают. Я радуюсь, что Ереван становится красивее, удобнее. Между фонтанами бегают дети, струи воды то взмывают вверх, то прячутся под плитками. Дети визжат, вода неожиданно окатывает их с ног до головы. Рядом на скамейках их молодые родители. Но я не чувствую себя дома.

* * *

Я проснулась среди ночи: у меня джетлаг. Белые стены в темноте – черные, и только дверь освещена. На нее падает мягкий желтый свет из окон таких же, как я, полуночников в здании напротив. И эта освещенная дверь кажется мне входом в прошлую жизнь. Открой – и услышишь голоса нашего шумного многоквартирного дома на окраине Еревана, как сорок лет назад.

* * *

Кто-то умный сказал, что без прошлого нет будущего. В Ереване эта мысль мне кажется высеченной в камне.

Я в Ереване. Листаю альбом своей памяти…

Тринадцать

Никогда не знаешь, где и когда тебя накроет половое созревание. Ходишь-ходишь в школу, а потом – бац! и видишь в своих одноклассниках будущих мужчин и женщин. И как вкусившие запретного плода Адам и Ева застеснялись вдруг своей наготы, так и мы неожиданно обнаружили друг у друга вторичные половые признаки. Мы перешли в седьмой класс, нам исполнилось по тринадцать, мы уже официально именовались подростками, и нам до боли в набухшей груди хотелось разглядывать и трогать друг друга. А еще – целоваться.

Мы созревали в советское время, то есть задолго до всеобщей сексуальной революции, которая началась в конце восьмидесятых и постепенно накрыла все постсоветское пространство в девяностые. Вместе с технологиями и разоблачениями коммунистического режима в освобожденные от гнета морали бывшие советские республики хлынуло порно. И невозможное стало возможным.

В довидеомагнитофонную эру мы приобщались к сексуальному просвещению не через родителей: боже упаси что-нибудь у них спросить, сразу начнутся расспросы – откуда узнала, кто тебе сказал, больше не дружи и прочее. Учителя тоже не располагали к откровенным разговорам. Психологов в советских школах отродясь не было, до введения предмета «Основы полового воспитания» в школьную программу оставалось примерно двадцать лет. Да и не к лицу советским пионерам думать о различии полов. Но даже в наши целомудренные души пробирался зов плоти – природу не обманешь. Знания о сексуальных отношениях, как ни странно, мы черпали из поэзии, «запрещенных» (кем?) стихов Есенина и Пушкина и романов великих мастеров. Как ни прятали от нас родители «Декамерон» и «Жизнь» Ги де Мопассана, мы находили, переписывали детскими почерками в тетрадки, перечитывали по ночам, прятали от взрослых в школьных портфелях. Мальчишки получали сексуальное воспитание из анекдотов, рассказов старших товарищей и из фотокарточек, перепечатанных из заграничных (капиталистических!) мужских журналов, которые по десять копеек за штуку продавал на углу за школой сгорбленный старичок. Он еще продавал нашим мальчикам сигареты поштучно, а нам – семечки в пакетиках из газеты.

Поцелуй с мальчиком в щеку на глазах у друзей во время вечеринки в мои тринадцать был эквивалентом западногерманской групповухи «дасистфантастиш». А прикоснуться губами к губам!!! Конец света!

Поскольку мы в те древние времена и понятий таких не знали, как «сексуальное домогательство» или «гендерное неравенство», то, если твой одноклассник, дрожа и умирая, во время урока алгебры возьмет тебя за руку под партой, это означало, что влюбился до гроба. Смелость такого поступка была неописуемой, потому что бедный мальчик мог получить тяжелым учебником по голове, мог быть осмеян подружками соседки по парте на перемене. И это совсем не означало, что он не нравился жестокой соседке. Просто мы еще не умели выражать свои чувства, мы только учились. У нас выброс гормонов опережал развитие мозговых извилин. И продолжалось такое завихрение до выпускного бала. Только на выпускном более-менее мы разобрались, кто в кого влюблен. Жаль, что те невысказанные чувства так и остались школьной историей. После выпускного началась совсем другая жизнь.

* * *

Итак, тринадцать лет – это возраст, когда в нелепом по пропорциям теле – ноги длинные, руки длинные, остальное все плоское, – начинает пробуждаться Женщина. Сначала тебе неловко – чисто физиологически, ты пугаешься, боишься спросить, рассказать, переживаешь, что это только у тебя, а все вокруг – чистые, умные, безмятежные. А Женщина в тебе уже крепнет, взгляды, которые ты украдкой бросаешь на старшеклассников, заложены на генетическом уровне, и никуда от них не деться; от ответных взглядов ты краснеешь, бледнеешь, глупо хихикаешь, спотыкаешься на обломанных и отполированных ногами ступенях школьной лестницы… Ты часами разглядываешь себя в зеркале и ненавидишь все свое – глаза слишком маленькие, нос короткий, руки, наоборот, длинные… Вдруг замечаешь свои неровные зубы и тусклые волосы, немедленно начинаешь с этим бороться и завидовать всем девочкам в классе: и волосы у них чернее, и глаза побольше, и ноги постройнее. Ты уже не хочешь носить толстые красные, синие или – о, ужас! – зеленые колготки, а хочешь только капроновые, но мама не разрешает: порвешь и простудишься. И тогда ты носишь только джинсы повсюду, кроме школы – там форма, хоть убейся. Джинсы не фирменные, не «Леви Страус» еще, просто индийские, но все равно лучше, чем детские колготки.

У любимой подруги, выговору которой ты подражаешь – растягиваешь гласные и округляешь губы, вдруг обнаруживается старший брат. Он был всегда, но ты его не замечала. И вдруг ты видишь, как этот длинноволосый, долговязый парень ходит, надевает очки, чтобы что-то рассмотреть на обложке винила, заглядывает в толстый словарь: на виниле надпись по-английски и встретилось незнакомое слово. Как он смеется, говоря по телефону в прихожей, как надевает куртку и хлопает входной дверью. А когда ты выходишь из подъезда подруги и идешь к автобусной остановке, замечаешь брата с девушкой. Они проходят сквозь тебя, держась за руки.

Брат не замечает подругу младшей сестры, ты – пустое место. Тебе тринадцать, а ему – восемнадцать.

Иногда после вечеринок у сестры, дней рождения или просто танцев под проигрыватель и «бутылочку», старший брат провожает тебя домой. Не потому, что ты ему нравишься, совсем нет. Родители переживают, как ты доберешься домой, твои папа и мама вечно на дежурствах в больнице, а живешь ты дальше всех: надо на автобусе ехать, а потом от остановки до дома по темноте с километр. Вот родители подруги и волнуются. Он кривится, но не может маме отказать. Мы едем в автобусе, стоим рядом, держимся за поручни, наши руки почти соприкасаются. Он не произносит ни одного слова за все долгие десять остановок до конечной. Ты тоже не можешь придумать ни одной темы, все кажется глупым, и сама себе ты кажешься невозможно глупой, пустой девчонкой, у которой никогда не было и не будет Старшего Брата… Впрочем, как и младшего и сестер тоже. Ты единственный ребенок в семье, и ничего не изменится до конца твоей жизни. И только под конец невыносимо долгого путешествия, когда остается одна остановка до последней, ты смелеешь и спрашиваешь: а что это за пластинка, которую он держит под мышкой?

И он преображается! Сначала нехотя, а потом все больше и больше зажигаясь, рассказывает и даже напевает темы. «The Who»! Ах, ты даже не слышала о них? Он закатывает глаза: вот недоросль, вот деревня! А про «Битлз» слышала? Про «Битлз» – да! A «Led Zeppelin», «Pink Floyd»? Нет? Какой позор! А про кого ты слышала? «Аббу», говоришь ты, «Бони М», Африк Саймон. Ужас! – возмущается брат подруги. Ладно, слушай! И всю долгую дорогу от остановки до твоего дома вы не пробегаете, как обычно: он, чтобы скорее от тебя избавиться, ты, потому что не хочешь, чтобы он злился, а идете медленно, иногда останавливаетесь и разглядываете длинноволосую, в цепях и наколках четверку на дабл-диске. И этот тоже еще ребенок открывает для тебя рок, потому что всего на ночь дает послушать пластинку. Завтра в школе, только обязательно, не забудь, отдашь сестре, слышишь? Я другу обещал. И всю ночь ты слушаешь, не понимая ни слова, ты слушаешь рок, и он проходит через всю тебя, переворачивая все понимание о музыке, и остается с тобой навсегда.

А через год Старший Брат погибает в аварии с четырьмя своими тогда уже бывшими одноклассниками. Улетают на новой «Ладе» с мокрого асфальта в вечность. В момент аварии им всем было девятнадцать.

Потому что нельзя быть на свете красивой такой

С Мариной в классе училась красивая и умная девочка Шахнавердян Гаянэ. Она была всегда лучшая и везде первая. А еще Гаянэ была любимицей учительницы их третьего «А» класса Розы Рачиковны. Я называла учительницу теть Роз, потому что она была еще и Марининой мамой.

Моя подруга больше не могла слышать, как мама постоянно хвалит Гаянэ и ставит Марине в пример: и красавица, и отличница, и танцует, и поет, и рисует, и в пионеры первую приняли. Марина, сжав зубы, выслушивала похвалы мамы в адрес Гаянэ и бежала со своего второго этажа ко мне на третий – рыдать.

– Подумаешь, глаза голубые! Подумаешь, волосы густые и светлые! Конечно, она не такая, как все. Мальчишки дар речи теряют, когда она в класс входит. И форма у нее самая красивая, и фартук самый белый и самый накрахмаленный. А тетради ты ее видела? Как прописи, только на выставку такие тетради отправлять! А стихи, знаешь, как она наизусть рассказывает? Никогда ни одного слова не забудет, и с выражением, и с жестами, как артистка. И Снегурочкой ее мама выбрала, а не меня. Потому что еще и поет! Да как! Голос как хрусталь, прямо белка из сказки про царя Салтана.

Я понимала, что Марина повторяет слова мамы.

– Во саду ли в огороде, – запела Марина тонюсеньким голосом, подражая белке из мультфильма и однокласснице Гаянэ одновременно.

– Бегала собачка, – подхватила я басом.

И мы вместе:

– Хвост подня́ла, навоняла, вот и вся задачка!

Как могли, так и выражали свой протест против идеальной во всех отношениях Шахнавердян Гаянэ!

– Я тоже отличница, но мама никогда меня перед всем классом не хвалит.

– Ну и что? Зато с тобой все дружат, а с ней – никто.

* * *

И вот однажды бабушка Гаянэ пригласила Марину провести у них весь выходной день – воскресенье. Как сейчас бы тут в нашей Америке сказали: play day.

Марина неожиданно уперлась (как потом оказалось, она очень боялась этой Гаянэ) и наотрез отказалась идти в гости без меня. Бабушка Гаянэ окинула меня оценивающим взглядом, спросила, кто у меня родители, и согласилась. Я побежала отпрашиваться, папа и мама очень обрадовались, что смогут отдохнуть от меня в воскресенье, и отпустили.

Мы сели в большую блестящую машину. Наверное, это «Чайка», подумала я. И личный шофер семьи Шахнавердян повез нас по ереванским улицам с нашей окраины в их престижный район.

Жила Гаянэ с родителями и бабушкой в великолепном доме сталинской постройки, с колоннами и скульптурами у входной двери. По широкой лестнице с ажурными перилами мы поднялись в квартиру на третьем этаже.

Тяжелая двухстворчатая дверь распахнулась, и к нам на шею бросилось сияющее существо – все в лентах, голубых оборках, кружевах и лакированных туфельках. Гаянэ прыгала вокруг нас, обнимая по очереди. Она была по-настоящему рада и счастлива.

Нас родители тоже приодели. Бабушка Гаянэ предупредила, что вечером мы пойдем на отчетный концерт во Дворец пионеров, где Гаянэ будет выступать со своей танцевальной студией. Поэтому родители постарались – на нас с Мариной были платья, лучшие в нашем гардеробе. Одинаковые. Тетя Роза и моя мама периодически летали то в Москву, то в Донецк на шопинг. Город шахтеров в советские времена снабжался так же хорошо, как и Москва. И покупали наши мамы, если вдруг что-то попадется, всегда по два. Все детство и юность, вплоть до выхода замуж, мы с Мариной носили одинаковую одежду, обувь, портфели, в старших классах – спортивные сумки и куртки.

Наши лучшие платья тоже были одинаковыми. Из цветастого шелка с отложным салатовым воротником, который плавно переходил в большой бант на груди. Юбка у платья была в складочку, и мы с Мариной очень любили кружиться в этих платьях у зеркала, чувствуя себя настоящими принцессами. Но на фоне Гаянэ наши наряды поблекли. На ней было платье голубого цвета – как ляпис-лазурь. Из-под подола выглядывали белые кружева нижней юбки. Белые носочки с оборками и белые лакированные туфельки с застежками в виде белых розочек. Откуда в Советском Союзе такие наряды, мама дорогая? Ее густые длинные волосы были собраны в два хвостика и подвязаны голубыми шелковыми лентами. Ну прямо Мальвина! На наших с Мариной головах были пришпилены одинаковые белые банты.

Гаянэ схватила нас за руки и потащила в свою комнату. По дороге я заметила широкие коридоры, высокие потолки, какое-то несусветное количество комнат. А может быть, тогда деревья были большими…

Посреди комнаты стоял круглый стол, за которым свободно уместилось бы шесть человек, покрытый накрахмаленной скатертью. В углу – кровать с розовым покрывалом. Письменный стол. Но самым главным украшением комнаты был большой, от пола до потолка, шкаф, забитый детскими книгами и игрушками. Чего там только не было! Мы с Мариной постояли у шкафа минут пять, открыв рты, разглядывая это детское богатство, и с усилием сделали вид, что у нас тоже все есть.

Из комнаты французская дверь вела на огромную лоджию. Бабушка отодвинула тюль и распахнула дверь. С потолка лоджии спускались качели. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я взлетала на «крылатых качелях», раскачиваясь все выше и выше, на уровне третьего этажа. Я видела людей, деревья, скамейки, машины во дворе далеко-далеко внизу. Это было удивительно. И все внизу летало и качалось вместе со мной.

Пока бабушка Гаянэ накрывала круглый стол к чаю, мы играли с куклами. Кроме того что куклы Гаянэ ходили и говорили «мама», они еще обладали кучей всякого добра. Все платья кукол были выглаженными, туфельки блестели. Ни у одной куклы не было потеряно ни носочка, ни туфельки. У всех были красивые прически со сверкающими заколками. Одни сидели за красивыми столами на стульчиках, а перед ними стояли фарфоровые кукольные сервизы, другие отдыхали на кроватях под атласными одеялами, на кружевных подушках. Рядом с куклами присутствовали их кавалеры – оловянные солдатики, щелкунчики, обезьяны и медведи.

У кукол Гаянэ была райская жизнь.

Мне стало стыдно за свой маленький деревянный шкафчик на балконе. У него заедало дверцы от перепада температур. В нем хранились мои игрушки. Все вперемешку. Мячи, скакалки, куклы, мелки… У кого-то что-то было оторвано, у кого-то что-то затерялось. Плачевно, как у неумытого поросенка из «Мойдодыра», выглядели мои игрушки.

Папа периодически чинил шкафчик, мама перебирала игрушки, выбрасывала то, что ремонту не подлежит, покупала новые, но через некоторое время все возвращалось на круги своя. Я игрушки не любила. Я любила игры с другими детьми.

– А ты умеешь играть в «семь камней»? – спросила я Гаянэ.

– Нет, а ты меня научишь?

– Конечно! Для этого нам нужен мяч. У тебя есть?

– Вот!

Чистенький красно-желто-голубой мяч покатился к нам. – Камни на улице найдем, – сказала я подружкам.

Марина кивнула.

– А еще нам нужны мальчишки. С ними интереснее играть в «семь камней». У тебя есть знакомые мальчики? Друзья есть у тебя?

– Мне не разрешают выходить во двор без взрослых, – сказала Гаянэ. – И играть с мячом не разрешают, чтобы я не поранила ноги. Я занимаюсь балетом.

– Серьезно? – я сразу потеряла интерес к мячу. – И ты на пальцах стоять умеешь?

– Конечно!