Все мои лица

– А где мы жили? Я не помню.

Директриса раздвинула бумаги, вытащила желтый лист:

– Воскресенская, сорок четыре.

В подаренной Африкой косметичке на дне обнаружился разрез, туда, под клеёнку был вставлен кусочек картона, для придания прочности хлипкой конструкции. В эту щель я сунула ключ. Заветный ключик от будущего. У меня есть дом, и я никогда не останусь на улице. Позднее под картонкой появился еще один квартирант – моя собственная банковская карта. У меня появился собственный счет, Броненосец оформила. И там даже были деньги! Я настолько обалдела, что, взяв ее в руки, даже не спросила, сколько.

***

Неделю я была слепой. Повязка закрывала глаза. Олег приходил вечером. То есть мы «виделись» и днем, первую перевязку после очередной операции он всегда делал сам. Брал мою голову, запрокидывал в ярком свете кольцевой лампы, поворачивал туда-сюда, рассматривал свою работу, улыбался или хмурился. Касания его сильных пальцев, тепло его ладоней, его глаза совсем рядом с моими – смесь боли и радости.

Ослепшая, я ждала: перед уходом домой, он обязательно зайдёт ко мне. Он не обманывал.

«Привет. Ты как?» – «Нормально» – шуршание, «др-р-р» пододвинутого стула. Он садился рядом, брал меня за руку и рассказывал свои бесконечные истории. Я не слышала слов. Вернее, не пыталась понять смысл, который они несли. Я слушала голос. Слушала, как музыку. Плыла по нему, тонула, выныривала в крохотных паузах. Чувствовала, как он прикладывает одну руку к виску, не выпуская при этом из второй мою ладонь. Пауза вспыхивала и гасла, я плыла дальше. В замкнутом круге временной слепоты рядом со мной оказался Он, тот самый, вымечтанный мною Он. Придуманный образ обрел плоть и стал Олегом.

Скрежет дверной ручки – кто-то открыл дверь. Мужской голос ворвался веселым щенком:

– Олег, выдь на минуточку.

Моя ладонь освободилась от сладкого плена. «Др-р-р» отъехавшего стула, шаги, «Что, Олежек, очередную барби кроишь? У нас в городе скоро все девки будут одина…», взвизг ручки, дверь закрылась.

Это был мой последний круг. Снимут бинты, и я буду свободна.

Уже завтра, в понедельник.

– Зайка, я тебя отведу в перевязочную, – слегка надтреснутый голос над ухом, – Олег Викторыч решил сегодня снимать. Не терпится, видать, результатом полюбоваться. Держись, —меня тянут за рукав пижамы.

Старшая и по должности, и по возрасту медсестра Маркеловна могла себе позволить лёгкую иронию в адрес молодого хирурга. Ну как молодого? Для неё, пятидесятилетней бабищи, да. А для меня, соплюхи-второгодницы, Олег – солидный мужчина. Тридцать шесть – ровно в два раза старше. Я только рот раззявила в родилке, только первый вдох на этом свете сделала, а он как раз школу закончил, как мне бы нынче полагалось. Школу закончил, в институт намылился, может, влюбился в кого-то в первый раз.

Повязки сняты, но глаза открывать не тороплюсь. Яркий свет давит на веки, беспокоит. Что-то суют мне в руки, большое, холодное, стеклянное.

Зеркало.

Сжимаю его покрепче, чтобы не отшвырнуть рефлекторно, если что. Тихо вокруг. Ждут. Заглянуть в него всё-таки придётся.

У неё распахнутые, чуть удлиненные к вискам глаза. Золотистые радужки – тягучий взгляд. Смотрит, будто тянет ложку из густого меда. Глаза – первое, что видишь. Скулы, щёки, нос, губы, подбородок – безукоризненные линии. Немного портят дело разлохмаченные светлые патлы, условно заплетенные в небрежную коску.

Я её не знаю.

Руки у меня дрожат, лицо за стеклом колеблется. Колеблется полуулыбка.

Поднимаю взгляд на Олега, спрашиваю молча: «Кто это?»

– Это ты, – его глаза смеются. – Нравится?

«Не знаю», – молча отвечаю.

За окном палаты пляшет ветер. Треплет жёлтые кусты, срывает с них листья, носится с ними по дорожкам и, прискучив, швыряет в лужи: «Плывите, тоните, мне всё равно». Ладони мои упёрты в подоконник, смотрю сквозь стекло, слежу за беготнёй листьев. Но краем глаза – за собственным полупрозрачным отражением. Не изменилось ли? Не превратилось ли, как незадачливая принцесса Фиона, обратно в монстра? Новое лицо кажется мне хрупким, тонким, просто плёночкой поверх того, старого, страшного. Я боюсь трогать его руками, вдруг расползется под пальцами, выпуская наружу красные росчерки шрамов. Боюсь улыбаться, вдруг растрескается, осыплется штукатуркой. Может быть, до завтра я привыкну к нему, перестану считать чужим. И вернусь к своей прежней жизни – детдом, школа. Прежней и в то же время новой. Ведь у меня есть не только лицо. У меня есть будущее, ключик к которому спрятан в дно косметички.

– Ну что, зайка, домой? – старшая медсестра басит с порога, тряся бумажками.

– Как домой? Завтра же вроде?

– А чего тянуть-то. Олег Викторыч тебя выписал. Вот, все документики. С собой заберёшь. Тут мне подпиши, – сует мне шариковую ручку, листы ложатся на подоконник, – и вот тут, – наманикюренный ноготок упирается в раскиданные галочки.

– Ну, собирайся, – на круглом, уже начавшем обвисать, лице довольная улыбка, будто это она сделала всю работу, будто это ей я должна быть благодарна.

– А-а-а… Олег Викторович? – я хотела спросить, он что, даже попрощаться не зайдёт, но притормозила.

Но Маркеловна поняла правильно. Улыбка её чуть съехала на бок, стала ехидной:

– Он уже домой уехал. Рабочий день закончен, детка.

Завтра за мной должна была заехать директриса. Не то, чтобы это входило в её обязанности, но Броненосец считала своим долгом встретить меня. Машка тоже собиралась. Все-таки выход на свободу. Некоторая торжественность не повредит. Звонить директрисе я не стала. Сама доберусь, в куртке завалялась полташка, на автобус хватит.

Через полчаса я одиноко торчала на остановке под меленьким дождиком. Белая машина подъехала, остановилась и побибикала. Я не отреагировала. Тогда машина откинула дверцу и выпустила Олега.

– Эй, – он помахал рукой, – забирайся, подвезу тебя. А то промокнешь.

Забралась внутрь, и тут же мне на колени лёг тугой букет бордовых роз.

– Это тебе. Понюхай, как пахнут. Особый французский сорт.

Ненужное объяснение. Взрослый же человек. Я что подумала бы, что он просто подержать просит? Конечно, мне.

Вдохнула густой терпкий запах, с какой-то прелой, кружащей голову нотой. Машина тронулась.

Что было потом, я так и не смогла вспомнить.

Темнота.

Глава 4

Воспитанникам детского дома запрещается: … уходить без разрешения педагогов из детского дома, самовольно покидать его территорию. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Пробуждение. Постепенное обретение себя. Потом окружающего мира. Собирание пазла. Тяжесть одеяла на спине. Нос в мякоти подушки. Руки – одной прохладно, она вылезла из постельной берлоги, другой жарко, она придавлена грудью. Грудь голая. Почему? Я никогда не сплю голышом. Откуда взяться такой привычке, когда всё время, даже ночью, не остаешься одна?

Одна? Я не одна в постели! Поэтому одеяло такое тяжёлое. На моей спине чья-то рука. Порыв – вскочить, вырваться, убежать. Но даже не открываю глаз. Продолжаю собирать кусочки. Воспоминания. Помню ли я хоть что-то?

Подношу букет к самому лицу… Пустота…

Нет-нет, там что-то брезжит. Руки, объятия. Я обнимаю… Кого? Поцелуи. Пальцы бегают по моему телу, как по клавишам рояля. Чьи? Снимают с меня одежду, скользят по коже. От этого мурашки. Что дальше? Не разобрать. Туман, плотный и почему-то бордовый. Багровый. Как розы. Розы? Лепестки сыплются, падают мне на грудь, на живот. Они бархатистые и тёплые, даже жаркие. Жгутся. Становится горячо в животе. Может быть лепестки проникли и туда?

Бред.

Пора открыть глаза. Я знаю, кого увижу.

Лицо Олега рядом на подушке. Полуулыбка.

– Привет, – голос у него совсем не заспанный, значит, не спал, ждал, пока я проснусь.

Значит, я с ним. Я даже хотеть этого не смела. А он… Значит, он любит меня. Жаль только, я не помню, как это было. Наверно, хорошо, раз он так нежно и спокойно смотрит.

Губы мои сами расползаются в улыбке:

– Привет.

Тянусь к нему, прижимаюсь тесно. Чмокает меня в ухо:

– Давай вставать. Мне на работу. Завтраком тебя накормлю.

Душ, рубашка Олега, высокий табурет, тарелка с яичницей перед носом. Он сидит напротив за столом-стойкой, отгораживающим кухонный угол. Вся Олегова квартирка – небольшая студия, где самое главное место занимает кровать с высоким и мягким, как диванная спинка, изголовьем. Бельё на кровати бордовое, как мой вчерашний букет. Где он, кстати?

– В машине, наверно, забыли, мы вчера очень торопились с тобой. Разве не помнишь?

Не помню. Но говорить об этом не хочу, а то подумает, что я недоделанная.

– Олег, а мы, вообще, где?

Теперь шторы раздернуты, и между ними, как картина в мягкой раме, за стеклом окна – осенний что(?) лес(?) парк(?) Рыжие клёны, лохматые, как большие собаки. Трясут листьями, трутся друг о друга. Красиво. Они стоят плотно, и что за ними, не видно.

– Сиротино. Новый поселок из коттеджей и таунхаусов. Наш дом на четыре квартиры, две нормальные и две студии.

Название поселка мне ничего не говорит. Только то, что это загород.

– На вот, – Олег кладёт перед моей тарелкой маленькую белую пилюльку, – то, что тебе в клинике давали. Курс еще не закончен.

– Там вроде жёлтые были.

– Тут доза уже поменьше. И на улицу без меня не выходи. Тебе пока перепады температур и влажность противопоказаны. Это я, как твой лечащий врач, говорю. Так что поскучай, ладненько? Книжку почитай.

– А телик? – что-то его я не заметила.

– У меня нет. Нечего на зомбоящик жизнь тратить. На стеллаже планшет лежит, в него киношки хорошие закачаны, можешь смотреть. Всё, я побежал. Приду непоздно.

Жду Олега. Смотрю кино. Смотрю в окно. Как-то путанно всё. Вроде, музыка звучит негромко. Голоса. Машка говорит: «Ну что, Ленка, ты теперь красава? Довольна? Хочешь конфетку? Хочешь замуж?» «Все-е-е пое-е-ели?!» – откуда-то издалека. Качаются кленовые ветки, трясут жёлтыми ладошками. Прямо перед моим лицом. Тянутся. Растопырили острые пальцы. Того и гляди исцарапают, соскребут тонкую плёночку. Страшно. Закрываюсь руками. Прячусь подальше от окна, за кроватью. Но они лезут. Стекла в окне нет. Машка смеется: «Дура! Мы тебя найдем!» Не найдут. Я вас не вижу. И вы меня не видите. Я хитрая. Стащила покрывало с кровати и на голову накинула – нет меня.

– Как дела? Как день провела? – Олег спрашивает.

А что ему ответить? Кино смотрела. Какое? Не помню. Что-то про лес, осень… Там ещё девушка была в лесу. Она чего-то боялась. Не помню. Убегала, пряталась. От кого? Не помню.

– Хорошо. Только скучала.

– По мне скучала? – обнимает меня.

От него пахнет холодом, улицей, прелыми листьями. Наверно, это такой одеколон, я не знаю. Запах такой – тревожащий, что ли.

– Ужином сейчас тебя накормлю. Ты сама-то ела что-нибудь?

Ела ли я? Пытаюсь сообразить.

– Да, я чай пила, – вижу вазочку с печеньем на кухонной стойке, – с печенюшками.

Олег возится, вытаскивает из пакета какие-то упаковки, звякают тарелки, струя воды из крана ударяет в дно кастрюли. А мне и в голову не пришло приготовить что-то. Мой мужчина, нет не так, мой любимый приходит с работы, а я на кровати валяюсь барыней. Правда, готовить я не умею. Но попробовать-то могла бы. Хоть картошку сварить. Или яичницу. Это все уметь должны. А я даже к холодильнику не подошла. Идиотка. Мне нестерпимо стыдно. Даже щекам жарко стало. Надо как-то извиниться, оправдаться, сказать хоть что-то.

– Олег, я…

Не успеваю.

– Все, давай садись. Буду тебя кормить.

Остается только влезть на высокий табурет, пододвинуть к себе тарелку. Что-то вкусное. Наверно. Стыд мешает чувствовать вкус. Олег что-то рассказывает, дирижируя вилкой, но я плохо слышу. Стыд глушит звук.

Белая пилюлька на блюдечке.

Ночь. Тёмные волны простыни. Взлетают и опадают. Раскачивают вверх-вниз, вверх-вниз… Взлетаю и падаю… Качели. Олег… Руки – чуткие, сильные, кожа – тёплая, волоски на груди под моей ладонью – щекотно. Он наваливается на меня, а я совсем не чувствую его веса, он лёгкий, я сильная. Я раскачиваю его, я – колыбель. Резкий выверт – весь мир, сотканный из бордовых теней, всколыхнувшись, перевернулся. И я превратилась в наездницу. Мчусь. Разгоняю своего коня. Быстрей, быстрей. Единый ритм. На полном скаку вылетаем за пределы мира. И взрываемся.

Теперь я знаю, как это бывает. И я запомню. Запомню, как постепенно наливалось желанием моё тело, как становились бесстыдными мои руки, как блуждали они, отыскивая самые сокровенные места. И всё, что оказывалось в моих ладонях, теряло свои имена, те дурацкие названия, которые прикрепили к ним люди, становилось моим. Безраздельно и навсегда.

Утро. Завтрак. Белая пилюлька.

Ждать Олега.

***

За окном облетают клёны. Скоро совсем разденутся, выставят чёрные тела и руки на всеобщее обозрение. Хотя, кому их тут обозревать кроме меня. Пространство стало прозрачней, и теперь видно, что за стволами прячутся качели. Самая запростяцкая конструкция – доска, подвешенная на верёвках. Верёвки просто перекинуты через перекладину. На доске – рыжие листья.

Пришла Машка.

– Ты чего сидишь-то, Ленка?

– А что?

– Дак, в школу же опаздываем. Быстрей давай!

Как я могла забыть?! Что-то я в последнее время с памятью совсем не дружу. Накинув куртец, выбегаю вслед за подругой. Черт, я ж прямо в пижаме кинулась! Пижамка у меня новая, серая, с мордами мопсов. Они как будто карандашом простым нарисованы, серые на сером. Стильно. Это не моя пижамка, я её в шкафу нашла.

И там ещё платья красивые были, новые, с бирочками магазинными. Два. Одно белое, открытое, все наружу – плечи, руки. Второе чёрное, глухое, от высокого ворота, обтягивающего шею, до самого пола, юбка широкая и шуршит, когда ходишь. Неудобное. Это Олег мне купил. Ему нравится, приходит домой, возится с ужином, а мне говорит: «Сегодня белое», или «Сегодня чёрное». Ритуал такой. Я не спорю. Пусть.

Выскочила:

– Ой, я не оделась!

А Машка рукой махнула:

– Ерунда, никто не заметит.

Правда, никто не обратил внимания. Даже не на пижаму, на меня. Проходят мимо, даже не здороваются.

Была контрольная по алгебре. Сижу, ничего не понимаю. Читаю задачу, читаю, в голове пустота. Что-то пишу в тетради, путаюсь, зачёркиваю, чуть не плачу. Звонок. Математичка, а она нынче чего-то вырядилась в тёмно-красное платье, и перчатки кружевные на руках, идет по классу тетради собирает. А мимо моей парты прошла. Будто меня и нет. И тетрадь не взяла. Вот и хорошо.

Я вечером Олегу рассказываю, жалуюсь, что в школе меня не замечают. Он говорит:

– Ничего страшного, просто отвыкли от тебя.

Киваю:

–Наверно. Только Машка со мной, как раньше, разговаривает.

– Машка? – Олег хмурит брови, пытаясь уяснить, кто это. – Такая стриженая? В больницу к тебе приходила. Или с косичками, рыжая в веснушках?

– Да ну, – смеюсь.

Если б он Машку увидел, запомнил бы.

– Что ты, Олег. Машка – красавица. У неё голова, как гнездо, в мелких чёрных кучеряшках. Она смуглая такая. И глазища на пол-лица.

Ужин. Белая пилюлька. Ночь – страсть, восторг, сладкая гибель мира.

Утро. Белая пилюлька. Машка:

– Пойдем гулять?

Выходим в парк. Мокрые листья под ногами. Качели среди голых кленов.

– Маш, садись, покачаю.

Зацепилась за что-то, сломала ноготь. Блин!

– Почему у тебя такие длинные ногти? – Машка рассматривает мои пальцы.

Я тоже смотрю на них. Ногти длинные, отросли. Как они могли отрасти за три дня? Я ведь три дня здесь, в этом, как его, Сиротине. Или четыре? Пытаюсь собраться с мыслями. Три? Четыре? Сколько? Мои ногти считают, что не меньше месяца.

Сижу на полу возле кровати, за окном дождик. Он смывает остатки золотой осени, серой краской мажет опавшие листья. Заливает качели, стекает в лужицу под висящей на верёвках доской. Между стволами мокрой рыбьей чешуей серебрится забор из гофрированной жести.

– Маш?

Ее здесь нет. И не было никогда. И на улицу мне нельзя выходить. Я и не выхожу.

Олег. Ужин. Белая пилюлька. Прячу ее за щекой, не глотаю.

Выхожу в туалет. Куда её? В унитаз нельзя, всплывет. Вытаскиваю из косметички маленькую пудреницу, Машкин подарок. Вытряхиваю пудру под струю в раковину. Открываю пилюльку и высыпаю содержимое, белый порошок, в пудреницу. Придавить спонжиком, захлопнуть, засунуть в косметичку. А пустую шкурку? Проглотить.

Туда же, в пудреницу отправилась утренняя порция.

День длинный. Болит голова и ломит тело, шевелиться не хочется. Все ясно, мозг требует белую пилюлю, привык. Олег подсадил меня на какую-то хрень.

Зачем?

Чтобы я ему давала? Да я бы и так с дорогой душой. Я в него ещё в клинике втрескалась. Ему свистнуть – собачонкой бы за ним побежала, наплевав на всё. Он для меня, как бог, создатель. Он меня из уродливого булыжника выточил. И сам влюбился в своё творение. Я такой фильм видела, там ещё главная героиня всё пела: «It’s rain in Spain». Наверно, боялся, что я не буду с ним, струшу, закроюсь. А я буду. Только без этой белой хрени. Хочу сознательно. Я же люблю его.

***

Пить очень хочется. Вода прямо из-под крана, ничего вкуснее не помню. К вечеру я почти оклемалась. Наконец, рассмотрела комнату, где я живу уже месяц. До этого я словно плавала в мутной жиже. Какого цвета стены, спроси, не скажу. А они светлые, сероватые, зеленоватые, не знаю, как назвать цвет. Даже не цвет, оттенок. Шторы тяжелые, бордовые, свет, что льется в окно, тонет в них, пытается удержаться, но блики, скользнув по поверхности, тут же гаснут.

На второй день страшно хотелось лопать. Жевать. И глотать. Можно сразу глотать, не жуя. Большими кусками. Холодильник – колбаса, сыр. Отрезать потолще и на кусок хлеба. И чаю. Хотелось супа и котлет, как в столовке. Но этого я не умею. Кажется, я сметелила полхолодильника. Сидела на кухне и лопала. Хотела кофе сделать, но не поняла, как с кофеваркой бороться – кнопочки, кнопочки… Потыркала в них, машина поурчала, но в чашку ни капли не упало. Ну её. С электрочайником-то я управлюсь. Пошарила по ящикам, нашла упаковку пакетиков Липтона. Сойдет. Кухня у Олега крохотная, метра два длиной, раковина да панель электроплиты, навесные ящики. Все серое, отливает металлом. Стильно. Но мне не до рассматривания красоты, мне бы налопаться побыстрее.

Три дня я отгружала белый порошок в пудреницу, заглатывая пустые облатки. Сколько порций накопилось? Пять или шесть. Дно в пудренице уже не проглядывало. Порошок совсем не имел вкуса, я лизнула.

На четвертый день Олег все понял. Ну, что я не жру его пилюли.

– Ты не принимаешь лекарство. – резко и в лоб, не вопрос, утверждение.

Если бы это был детдом, я бы уперлась: принимаю, заглатываю, как сказано, ничего не знаю, не докажешь. Но с Олегом другое дело. Да и смысл врать, он же человек от медицины, сам все видит.

– Не принимаю.

– И куда ты их?

А вот тут правды от меня не допросишься, не то воспитание.

– В унитаз смываю.

Серьёзное лицо. Глаза темнеют:

– Ты не должна была так поступать. Возможны осложнения.

– Какие осложнения, Олег? – я вспыхиваю сухим хворостом. – Ты накачивал меня какой-то дрянью. Барбитуратами? Наркотой? Зачем? Я не понимаю. Ведь я… Разве нам… Без этого было никак? А я не хочу… Эта муть выедает мне мозг. Сколько времени я здесь? Для меня один бесконечный день. У меня глюки! – я путаюсь в словах, они выстреливают горячими искрами.

– Я твой лечащий врач, мне лучше знать, что тебе нужно, – он спокоен.

Он настолько спокоен, что мне становится не по себе. Будто я снова в клинике на осмотре. Разве это тот Олег, что готовил мне вечерами, слушал мои бредовые рассказы? Тот, перед кем я сидела на высоком кухонном табурете в белом или чёрном платье? Тот, с кем я плыла ночами сквозь бордовый постельный мрак, сквозь сжигающий жар страсти?

Я застыла. А он вдруг рассмеялся:

– Ну и ладно. Считай, я отменил этот препарат. Не думал, что такая побочка будет. Подберу что-нибудь полегче. Надень белое. Сегодня у нас на ужин креветки темпура и бургонское алиготе. Тебе понравится.

Мне понравилось. Я пыталась есть палочками. Креветки выскальзывали, шлёпались в тарелку. Это было смешно. Очень. Я хохотала. Потом креветки стали рыбками, виляя серебристыми хвостиками поплыли по бордовым волнам, по багровым водам. Эй, куда? Я с вами! Ныряю. Прямо с высокого табурета. И долго-долго лечу, раскинув руки. Где же вода? Когда она примет меня?

Долетела ли я до багровых волн?

Глава 5

Воспитанник детского дома должен: …чётко знать и строго выполнять режим дня, строго соблюдать правила общественного порядка вне детского дома… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Первый миг пробуждения часто бывает радостным. Правда же? Вот только что ты не существовал, и вдруг раз – вынырнул из небытия, раз – и включился в сознании яркий тёплый свет. Свет радости от того, что ты существуешь, хотя, ещё и не помнишь, кто ты. Во второе мгновенье прорезывается младенческим зубиком память. И лишь затем – ощущение окружающей реальности. Приходилось такое замечать? Эти мгновения так малы, так крохотны, что почти не различимы. По сравнению с ними секунда длинна и замедленна, как шаг черепахи по сравнению с неуловимым скачком кузнечика. Это корпускулы времени. Но как бы они не были коротки, это всё же разные моменты, отличные друг от друга.

В своё третье мгновение я поняла, что нахожусь не в студии Олега. Это была совсем другая постель. Подушка, вдавившаяся в ухо – другая. Одеяло, его вес, плотность и нешелковистость пододеяльника – другие.

ДРУГАЯ комната.

Но честно говоря, мне это было неважно. Ну вот в тот миг – неважно. Хотелось пить и пѝсать. Безумно. Наверно, этим меня и подкинуло на узенькой коечке меж незнакомых, крашенных розовато-жёлтой краской стен. Сортир искать не пришлось, крутанула головой и вот, пожалте, за приоткрытой белой дверью то, что нужно. Выскочив из тряпочной кучи, обнаружила на себе серенькую пижамку с мопсами. Справив нужду, похлебав из ладошек водопроводной влаги, поднимаю глаза – мама дорогая! У меня опять перемены!

Лицо за стеклом зеркала вроде моеё, я уж к нему привыкла, а вот причесончик прямо от стилиста. Я даже подергала, не парик ли. Вместо хвостика, из которого вечно лезут соломенные пряди, голову венчала аккуратная стрижка-каре густо-фиолетового цвета. И такого же чернильного цвета мои брови. Не скажу, что не понравилось. Картинная, нет, скорее фотографическая четкость черт. Грозовая фиолетовость волос оттеняла, нет, не так – ну какой глагол можно придумать от слова «фон» – фонила(?), короче, на её фоне лицо моё приобретало этакую законченную музейность что ли. Относится к нему, как к своей собственности, было трудно. Слишком красиво.

Теперь разобраться, что вокруг.

Если бы тогда я могла сравнивать, сказала бы, что это дешёвая гостиница. Самый эконом-евро-вариант. Кровать, тумбочка, стенной шкаф и санузел с горшком, раковиной и душем за прозрачной перегородочкой. Ещё в санузле напротив надумывального зеркала висела картина. Вернее, фотография, нет, репродукция в картинной псевдорезной с постёртой позолотой раме – девушка в старинном платье, длинном, оно волочилось за ней по полу, а она выступала из темноты. Но выступить ещё не успела, и лица не разглядеть. Красивая картинка. И почему место ей нашлось лишь в сортире? Если смотреть со стороны – девушка отражалась в зеркале, шла себе навстречу. Когда я, отпившись, подняла глаза, её было не видать. И моё отражение обрамляла рама, ну, отражение картинной рамы.

На тумбочке у кроватки стоял мой рюкзачок, тот самый с которым когда-то давным-давно, в прошлой или уже позапрошлой жизни вышла я из детдомовского мира. Первым делом сунулась проверить на месте ли косметичка. Она сразу прильнула к моей ладони, запущенной в нутро рюкзака. Нащупав на её дне выпуклость ключа, я несколько успокоилась – всё моё при мне, не обокрали. Открыла пудреницу, чуть отогнув край тонкого спонжа. Белый порошок – вот он.

На улице бибикнула машина, и я, открыв створку окна, выглянула. Ветер швырнул в щёку пригоршню холодной колючей мороси. Смотрела я со второго этажа. Внизу – выложенная плиткой площадка, прямо под окном – фургончик с серым, чуть провисшим посредине, тентом. В этом углублении скопилась вода. Из кузова парень тащит ящики и коробки, и все они исчезают где-то подо мной: наверно, заносятся в невидимые мне двери. Дальше парк: дорожки, фонари, подстриженные кусты с белыми точками ягод. Такие росли возле детдома. Детское развлечение, бросать их на асфальт и давить. Чпоканье ягод под подошвой – у кого громче, тот и выиграл. Дальше облысевшие осенние деревья. За ними ничего не разглядеть. Темно. То ли раннее утро, то ли вечер.

В комнате две белых двери, за одной в туалете я уже побывала, осталось разобраться со второй.