Замкнутый круг

– Да, понятно.

2

– Ты не говорил, что собираешься прикончить лошадь, – проворчал Канингем, вытирая влажный лоб. В последнее время он слишком много потел – потел перед телекамерами, выдавливая из себя улыбку; потел на праздничных вечеринках, когда незнакомые люди хлопали его по плечам и покупали ему выпивку; потел лежа в собственной постели, когда, глядя в высокий потолок, снова и снова воспроизводил в памяти последний отрезок дистанции Кентуккийского дерби.

Ему очень хотелось победить, но он благоразумно удовлетворился вторым местом, вот только цена этого успеха… Цена превзошла все его ожидания.

– Ты не говорил, – повторил Канингем, чувствуя, как липнет к спине рубашка и как мерзкая липкая влага стекает в углубление у основания позвоночника. – Ты обещал, что Горди дисквалифицируют, чтобы у Шебы появился шанс на призовое место.

– Ты сам не захотел вдаваться в подробности. Ты предоставил это мне, – напомнил ему Рик Слейтер, который стоял у окна со стаканом дорогого бурбона и любовался видом, открывавшимся с верхнего этажа шикарного отеля. Теперь он мог себе это позволить. Это и многое другое.

– И ты получил то, что хотел. Твоя кобыла заняла на дерби второе место, так что теперь никто не посмеет назвать тебя старым пустобрехом, никто не посмеет шептаться за твоей спиной.

– Ты должен был только устроить так, чтобы жеребца дисквалифицировали.

– Я и устроил. Разве это не успех? – Рик ухмыльнулся. – Чедвик осталась с носом, да к тому же и попала под подозрение вместе с моим щенком. Зато ты, Билли-бой, вышел из переделки сухим. – Он вернулся к столу и, плюхнувшись в кресло, взял из вазочки засахаренный миндаль. – Давай говорить откровенно, приятель. Разве ты не хотел, чтобы все, что мы спланировали, обратным концом ударило и по Гейбу? По-моему, ты с самого начала был не прочь поквитаться с ним за то, что пять лет назад он отнял у тебя твою ферму, да еще и опозорил на весь штат.

– Нет, конечно, я не против посадить его в лужу, но…

– Мы оба прекрасно знаем, что у твоей Шебы не было ни одного сраного шанса выиграть эту гонку, – продолжал Рик. – Особенно если участвуют такие классные крэки, как Дубль и Горди. Единственное, на что ты мог рассчитывать, это на третье место, да и то твою дохлятину пришлось бы лупить кнутом от старта до самого финиша. И это в лучшем случае. Объективно ее законное место – четвертое или даже пятое. А ведь это не то, что второе, верно?

– Конечно, ты прав, но… – Канингем подумал о яме, которую он сам себе выкопал.

– Никаких «но»! – Рик с хрустом разгрыз еще один орех, и на лице его появилось серьезное выражение, свойственное торговцам подержанными машинами. – Тебе нужен был успех, и я его обеспечил. Откровенно говоря, я не рассчитывал ни на что, кроме обычной показухи, но твоя девочка пробежала на одном сердце. Она нарожает тебе чемпионов, – Рик подмигнул. – Ведь в этом все дело, правда? Теперь ты впишешь Шебу в племенную книгу породы и будешь ежегодно получать по мешку денег, пока она будет задирать хвост перед жеребцом.

Это было правдой, чистейшей правдой, но Канингем продолжал обливаться потом.

– Если что-то откроется, я погиб.

– Почему это должно открыться? Я, например, никому не собираюсь рассказывать о наших с тобой делах. – Рик снова подмигнул. – Разве что ты проболтаешься той цыпочке, которая ждет тебя в постельке. Некоторые мужчины просто не способны держать язык за зубами, стоит девчонке пошире раздвинуть ножки.

– Я ей ничего не сказал и не скажу. – Канингем вытер губы тыльной стороной ладони.

«Да и сама она вряд ли что заподозрит», – подумал он. Марлу куда больше интересовало, сколько его денег она может потратить, чем то, откуда они взялись.

– Вот только другие люди непременно начнут задавать вопросы. Пресса – так та мне просто прохода не дает.

– Пусть это тебя не удивляет, – Рик покровительственно хлопнул Канингема по плечу. – Твое дело – делать печальную морду, качать головой да снимать сливки со своей популярности. Можешь сказать им, что ты хорошо знаешь Наоми Чедвик и Габриэла Слейтера и что тебе трудно свыкнуться с мыслью о том, что кто-то из них пал так низко. Я буду тебе очень обязан, если ты упомянешь Гейба в данном контексте.

Канингем облизал губы и наклонился вперед.

– Что ты собираешься предпринять?

– Ну-ну, Билли-бой, это мой маленький секрет. Меньше знаешь – крепче спишь, верно? Твое дело – разыгрывать из себя простого парня, которому повезло отхватить на классификации резвую кобылку и подготовить ее к дерби.

– Через две недели состоится Прикнесс.

Рик ухмыльнулся и пошевелил бровями.

– Не жадничай, приятель. Это довольно опасно. К тому же ты сам прекрасно знаешь, что эту гонку Шеба может не потянуть.

– Ну, сердца-то у нее хватит. – Канингем мигом забыл о чувстве вины и обо всех своих страхах, забыл о двух убитых людях и о гнедом жеребце, упавшем у шестнадцатого столба. – Мне только и надо-то, чтобы Шеба финишировала в призах.

– Ничего не выйдет. – Рик погрозил ему пальцем. – Даже если ты заявишь ее, даже если она не сломается на половине дистанции, эта скачка должна пройти чисто. Иначе кое-кто может начать посматривать и в твою сторону, Билли-бой, а мне этого совсем не хочется. Кто знает, вдруг у кого-то хватит ума копнуть поглубже, и тогда… – Он погремел в стакане – уже пустом – кубиками подтаявшего льда. – Мы больше не сможем быть друзьями и обделывать наши делишки вместе.

– Но на кону будут большие деньги.

– Тебе нужны еще деньги? Поставь на жеребца из Гейбовой конюшни. Я знаю своего сына – он сделает все, чтобы быть у столба первым. Чтобы доказать всем, что он чист и что его Дубль действительно сильнейший. – Улыбка Рика стала кислой, и он налил себе еще бурбона. – Это у него пунктик: выигрывать честно. Я научил его всем трюкам, всем уловкам, какие знал, а он… Должно быть, воображает себя лучше папаши – даже не хочет разок «посолить» гонку, чтобы не запачкаться…

Рик поднес к губам стакан. Пока он пил, глаза его сузились и стали жесткими.

– Ну, мы еще поглядим, кто на этот раз выиграет, – пробормотал он, вытирая губы ладонью. – Поглядим.

Спорить было бесполезно, тем более что Рик начал наливать себе все чаще и все щедрее.

– Как же мне быть?

– Сними Шебу со скачки в Пимлико. Ну, как будто она потянула мышцу во время утренней разминки и ты не хочешь рисковать ею. И постарайся при этом выглядеть расстроенным. Потом пустишь на пастбище, пока не придет время подыскать ей женишка.

– Да, ты прав. – Канингему было очень обидно, но он сумел справиться со своей жадностью. – Лучше не рисковать. Я оформлю на нее все документы, а следующей весной подберу ей жеребчика порезвее. – Он слегка улыбнулся. – Возможно, через пару лет я даже договорюсь с твоим сыном, чтобы его вороной чемпион покрыл мою Шебу.

– Ну вот, теперь ты говоришь дело. – Рик наклонился вперед и с размаху опустил руку Канингему на колено. – Кстати, Билли, мне кажется, я заработал небольшую премию.

– Премию? – Канингем мгновенно насторожился. – Мы же договорились, Рик. И я свои обязательства выполнил.

– Не спорю. Никаких претензий к тебе у меня нет, но… Видишь ли, Билли, на дерби ты загреб целую кучу денег; по моим прикидкам, чистый барыш составил где-то триста-четыреста кусков. – Рик заметил, что на лбу Канингема снова выступила испарина, и его улыбка стала шире. – Ну а если ты начнешь торговать жеребятами, которых она тебе принесет, то через десяток лет у тебя будет завидный капитал. А теперь скажи, разве ты добился бы этого без меня?

– Я заплатил тебе…

– Да, заплатил, только давай посчитаем получше. Во-первых, мне пришлось платить Липски.

– Это была твоя идея, я не имею к этому никакого отношения.

– Послушай, Билли, я – что-то вроде субподрядчика, – принялся терпеливо объяснять Рик. – Что бы я ни делал – все ради тебя, и ты не должен об этом забывать. Липски прикончил этого старого конюха, а я позаботился о Липски. Мне не хотелось бы вдаваться в подробности и перечислять всех, кого мне пришлось подмазать, но это тоже необходимые издержки, которые ты должен покрыть. Не забывай также, что на данный момент у нас на руках два трупа и дохлая лошадь, и единственный, кто может связать их с тобой, это я…

Он щелкнул пальцами и наклонился еще ближе к Канингему.

– Так что тебе невыгодно со мной ссориться, Билли-бой. А мое расположение будет стоить тебе еще сто тысяч.

– Сто ты… Да это же черт знает что, Рик! Чепуха какая-то. Послушай, разве я мало тебе заплатил? Да ты вообще-то знаешь, сколько это стоит – держать чистокровных лошадей? Даже одну лошадь? Да еще взносы…

– Только не надо со мной торговаться, Биллибой. Честное слово, не надо.

Приветливая улыбка Рика напоминала теперь оскал черепа, а руку он продолжал держать на колене Канингема, сдавливая его все сильнее и сильнее. Именно так он собирался держать кошелек своего приятеля, по мере надобности выдавливая оттуда крупные суммы.

– Сто тысяч все окупят. Вот тебе мое слово, Билл. Даю тебе неделю на то, чтобы привести в порядок все свои записи и приготовить деньги. Принесешь их сюда за день до Прикнесс. И наличными. – Он убрал руку с колена Канингема и, весьма довольный собой, откинулся на спинку кресла. – А то я хочу поставить несколько тысчонок на Гейбова жеребца. Полезная это штука – семейные связи…

Он засмеялся и снова наполнил свой стакан.

Семейные связи Келси не принесли ей ничего, кроме жуткой головной боли. Она, разумеется, предвидела, что путешествие на берега Потомака будет не из легких, однако все оказалось гораздо хуже. Отец был в ярости; таким Келси его еще не видела, и ее ничуть не утешало, что его гнев был направлен не против нее. Как хладнокровно заметила Кендис, именно Келси была первопричиной всех проблем.

Милисент сделала все возможное, чтобы осуществить свои угрозы. К счастью, ей не удалось изменить условия завещания деда Келси, но зато она переписала свою последнюю волю. Выражаясь в терминах викторианских романов, у нее больше не было внучки.

Остановив свой автомобиль на подъездной дорожке к «Трем ивам», Келси прижалась пылающим лбом к прохладному рулю. Сцена вышла совершенно безобразной: холодное бешенство Милисент, объявившей о своем решении, шок и ярость отца, кажущиеся хладнокровие и непредвзятость Кендис, которая воспользовалась случаем, чтобы вонзить в Келси несколько стрел, отравленных ядом вины.

Застонав от сильной боли в висках, Келси выключила зажигание. Нет, она и представить себе не могла, что разговор с близкими ей людьми дастся с такой мукой и болью. Правда, с Милисент они довольно давно были на ножах, так что, казалось, она должна была испытывать одно лишь облегчение, когда нарыв наконец прорвался, но облегчение не приходило. Келси была морально изранена, уязвлена, и даже самые мелкие царапины продолжали саднить.

Мечтая о паре таблеток аспирина, Келси медленно выбралась из машины и потерла руками лицо.

Из-за угла доносилась громкая музыка, и Келси сразу узнала энергический драйв ранних «Роллингов». Мик Джеггер со товарищи как умели выражали свои симпатии к дьяволу и прочим потусторонним силам. Она пошла на звук и остановилась у террасы. Магнитофон на легкомысленном кофейном столике со стеклянной столешницей изрыгал рок-н-ролл, а каменный пол патио был застелен какой-то неопределенного цвета тряпкой, защищавшей его от капель краски. На тряпке был установлен мольберт, а перед ним – в широкой мужской рубашке, свисающей до колен, с волосами, стянутыми простой резинкой в упрямый коротенький хвост, – стояла Наоми с длинной и тонкой кистью в руках. Кончик ее кисти пламенел алым.

Келси подумала, что Наоми действует кистью, словно гибкой рапирой и что она не рисует, а скорее ведет бой с натянутым на подрамник холстом, который и так взрывался небывалыми резкими формами и брызгал яркими красками. Повернутое в профиль лицо Наоми казалось высеченным из камня, а глаза как будто метали дым и огонь.

Потом Келси пришло в голову, что эта битва, возможно, имеет интимное свойство, поэтому она осторожно попятилась назад, но скрыться не успела. Наоми повернулась к ней, и взгляд ее грозных глаз пригвоздил Келси к земле.

– Извини, я… – начала было Келси, но ее слова утонули в громе рока. Наоми шагнула к магнитофону и убавила громкость, так что из динамиков доносился теперь еле слышный ритмичный стук.

– Извини, – повторила Келси, – я не хотела тебе мешать.

– Ничего страшного. – Страсть и огонь понемногу гасли в глазах Наоми, словно для того, чтобы успокоиться, ей достаточно было не смотреть на холст. – Это один из моих излюбленных ритуалов. Он помогает мне избавиться от…

Она не договорила и, положив кисть, вытерла руки тряпкой.

– Давненько я не рисовала.

– Как здорово! – Келси подошла поближе, разглядывая резкие мазки яростного цвета. Свежая краска все еще блестела, словно сочась кровью. – Какая первобытная слепая сила! Симфония трех стихий…

– Да, пожалуй… Ты расстроена?

– Черт побери! – Келси сунула руки в карманы. – Похоже, у меня все на лбу написано!

– Просто у тебя очень выразительное лицо, – утешила ее Наоми, вспоминая. Когда-то и ее лицо было таким же и говорило яснее всяких слов. Когда-то… – Как я понимаю, праздничный обед в кругу семьи прошел не лучшим образом?

– Все с самого начала пошло псу под хвост. Из-за меня отец здорово разругался с бабушкой. И я думаю, что теперь между ним и Кендис тоже пробежала трещина. И все из-за меня!

– Из-за того, что ты живешь здесь, – поправила Наоми.

– Из-за того, что я хочу оставаться собой. Такой, какая я есть! – Келси схватила со столика забытый Наоми стакан чая со льдом и сделала большой глоток. – Милисент вычеркнула меня не только из своего завещания, но и из памяти, и из сердца тоже. Для нее меня больше не существует.

– О, Келси! – Наоми взяла ее за плечо. – Я уверена, что она это не серьезно. Просто она погорячилась.

Стекло звякнуло о стекло, когда Келси поставила стакан обратно на столик.

– А ты? Серьезно?..

Сочувствие и беспокойство, которые испытывала Наоми, немедленно превратились в холодное бешенство.

– Милисент слов на ветер не бросает. Подобное решение как раз в ее духе. Прости, Келси, это я ввергла тебя в неприятности.

– Это мои неприятности! – вспыхнула Келси. – Никто в них не виноват. Всем вам пора понять, что я уже давно способна думать сама за себя, чувствовать и поступать так, как считаю нужным. Если бы я не захотела жить на твоей ферме, никто бы меня не заставил. Да и приехала я вовсе не потому, что мне жаль тебя, или потому, что мне хочется им досадить. Я здесь ради себя самой.

Наоми вздохнула.

– Ты права, абсолютно права.

– Я уеду, когда захочу или когда мне это будет нужно. Они пытаются стыдить меня, подкупить, бьют на жалость – лишь бы заставить меня бросить то, что для меня важно. Но что для меня важно? Моя семья и «Три ивы». И ты.

– Спасибо… – Наоми сама потянулась за стаканом и поднесла его к губам, чувствуя, как предательски дрожит ее рука.

Келси с трудом удержалась, чтобы не наподдать ногой горшок с геранью.

– Не за что меня благодарить. Ты – моя мать, и ты мне небезразлична. Я восхищена тем, как ты сумела распорядиться своей жизнью. Может быть, я не совсем хорошо представляю те годы, когда тебя… когда ты была далеко, но ты теперешняя мне очень нравишься. Кроме того, я не собираюсь уезжать отсюда только потому, что так хочется Милисент.

Наоми почувствовала, что ноги не держат ее, и оперлась руками о столик, чтобы не упасть.

– Ты не представляешь… Просто не можешь себе представить, каково мне слышать это от взрослой дочери, Келси. Что теперешняя я тебе нравлюсь. Я очень люблю тебя, Келси.

Весь гнев Келси куда-то улетучился.

– Я знаю.

– Я не знала, какой ты будешь, когда мы снова встретимся. Все эти годы я любила маленькую девочку, которую потеряла. И вот ты приехала в «Три ивы», чтобы дать мне возможность начать все сначала. Я восхищаюсь тобой, Келси, горжусь тобой, как не гордится ни одна мать. И даже если завтра ты уедешь, чтобы никогда не вернуться, знай, что ты все равно дала мне больше, чем я когда-либо надеялась получить.

– Никуда я не уеду. – Повинуясь велению сердца, Келси шагнула к матери и широко развела руки, чтобы обнять ее. – Никуда я не уеду. Мне хочется быть только здесь.

Крепко зажмурившись, Наоми наслаждалась прикосновением, запахом дочери.

– Я попробую помочь тебе, – прошептала она. – Я найду способ, чтобы заставить ее смягчиться.

– Не надо. Это не должно тебя беспокоить. – Немного успокоившись, Келси разжала объятия. – Иначе ты сойдешь с ума, как и я.

Настроение ее снова переменилось, и она стала расхаживать из стороны в сторону.

– Как больно и ужасно обидно! – воскликнула она. – Мне даже не верится… Она думала, что мне нужны ее деньги, и пыталась использовать их, чтобы манипулировать мной. Их и мои собственные чувства. Она пыталась диктовать мне, что я должна делать и как поступать!

– Диктовать – это вполне в духе Милисент. Так было и раньше.

– Она не смогла изменить завещание деда и остановить выплаты из моего фонда попечения. Бьюсь об заклад, это привело ее в бешенство: она – она! – и вдруг оказалась бессильна. Бедный папа… Он был очень расстроен и даже накричал на бабушку, а ведь раньше он никогда не повышал на нее голос.

– Еще как повышал. – На лице Наоми отразилось что-то вроде мрачного удовлетворения. – Впрочем, это было давно. Я рада, что Филипп принял твою сторону.

– Как бы мне хотелось сказать то же самое, но я нисколько не радовалась, нет. Это было ужасно – видеть, как они ссорятся, как нарастает отчуждение между папой и Кендис, и знать, что права я или нет, но именно я в этом виновата. Бабушка такая… несгибаемая, она никак не может переломить себя и хоть на минутку поставить себя на место другого человека.

А разве не то же самое говорили о ней самой? – вдруг вспомнила Келси и дернулась как от удара.

– У Милисент есть только два выхода: уступить или умереть в одиночестве, – вставила Наоми.

– Мне хочется верить, что они помирятся, – проговорила Келси. – Очень хочется. Что касается нас с бабушкой, то вряд ли мы когда-нибудь придем к компромиссному решению. Во всяком случае, не после сегодняшнего скандала. Она… Она попыталась использовать против меня даже смерть Горди и открытым текстом заявила, что ты сама наняла кого-то из твоих дружков-головорезов – это ее подлинные слова, – чтобы накачать наркотиками несчастное животное. В конце концов, если ты застрелила человека, то… – Келси смешалась и не договорила.

– …То что мне какая-то лошадь, – закончила за нее Наоми. – В самом деле – что?

– Извини. – Чувствуя непреодолимое отвращение к самой себе, Келси ожесточенно потерла все еще гудящие виски. – Я слишком взвинчена.

– Это не имеет значения. Я не сомневаюсь, что многие – слишком многие – думают так же. Почему я, собственно, взялась сегодня за кисть? – спросила она, жестом указывая на холст. – Да потому, что кое-кто начал распространять слухи, будто я убила Горди, чтобы получить страховку.

Келси в бессильной ярости сжала кулаки, потом снова разжала.

– Чудовищно! Да в эту чушь не поверит ни один человек, который знает тебя достаточно хорошо.

– К несчастью, в этом нет ничего из ряда вон выходящего. Наш мир не такой уж совершенный, и такие вещи случались. Как говорится, данная версия имеет право на существование, хотя… – Она нахмурила лоб и взяла в руку кисть, словно что-то прикидывая. – Хотя простой арифметический расчет мог бы положить конец этим нелепым домыслам. Разумеется, Горди был застрахован на значительную сумму, однако живой он стоил во много раз больше – и как призовой скакун, и как производитель. Просто этот случай вызвал к жизни кое-какие воспоминания. И во мне, и, видимо, в других.

Несколько успокоившись, Наоми снова принялась рисовать.

– В тюрьме я только этим и спасалась, – пояснила она. – Это был способ выжить, дать выход эмоциям, и другого я не знала. Там… там не хочется копаться в своем собственном внутреннем мире, который полон болью, гневом, страхом. Особенно страхом.

– Расскажи мне о тюрьме, – попросила Келси. – Если можешь, конечно… На что это было похоже?

Наоми продолжала молча рисовать. Уже не раз она задумывалась о том, когда же Келси наконец спросит… Именно «когда», а не «спросит ли» – стремление знать все ответы было такой же неотъемлемой составляющей характера Келси, как и ее нетерпимость ко лжи.

Ну что же, придется ей нарисовать еще одну картину, только сделать это надо будет словами, а не кистью и красками.

– У тебя отнимают все… – Наоми сказала это тихо, словно напоминая самой себе, что все это в прошлом. – И не только одежду, хотя это – одно из самых первых унижений, через которые приходится пройти. У тебя отнимают платья, свободу, права, надежду. У тебя остается только то, что тебе дают взамен, а дают они немного. Ты даже не представляешь, как сильно давит этот надоедливый, раз и навсегда заведенный порядок. Тебе говорят, когда вставать утром, когда принимать пищу – не завтракать или обедать, а именно принимать пищу! – когда ложиться спать. Никого не интересует ни что ты чувствуешь, ни чего ты хочешь.

Келси шагнула вперед и остановилась рядом с матерью. В кустах и кронах деревьев радостно галдели птицы, празднующие весну, воздух был напоен запахами цветов, молодой листвы и масляных красок.

– Ты ешь то, что тебе дают, – продолжала Наоми, – и через некоторое время ты привыкаешь к этому однообразному меню. Ты забываешь, каково это – отправиться в ресторан или просто спуститься ночью в кухню, чтобы пошарить в холодильнике… – Сама того не заметив, она негромко вздохнула. – Для тебя же самой будет проще, если ты забудешь обо всем, что было в той, другой жизни. Если принести с собой за решетку слишком много воспоминаний о свободе, то они сведут тебя с ума, потому что ты постоянно чувствуешь, что все это больше тебе не принадлежит. Из окон тюрьмы видны холмы, цветы, деревья, смена времен года, но они где-то снаружи, за стеной, и не имеют к тебе никакого отношения. Ты перестаешь быть тем, кем ты была раньше. И даже если тебе одиноко, не вздумай сблизиться с кем-то, потому что люди постоянно уходят и на их место приходят новые.

Наоми переменила кисть и стала рисовать быстрыми, энергичными мазками, давая выход бурлящим внутри чувствам.

– Некоторые женщины зачеркивали числа в календаре, но не я. Мне не хотелось думать о днях, которые складываются в недели, месяцы, в годы. Да и как я могла о них думать? У других были фотографии детей, они любили рассказывать о своих семьях, о том, что они будут делать, когда выйдут… Семью я потеряла, а думать о будущем – боялась. У меня не было другого выхода, кроме как сосредоточиться на скучной повседневности.

– Ты была одинока, – пробормотала Келси.

– Это и есть самое сильное наказание – наказание одиночеством. Да еще, пожалуй, когда ты постоянно на виду и не имеешь ни одной минутки для себя лично. Ты думаешь, в тюрьме главное – решетки, которые держат тебя внутри и не пускают на свободу? Ничего подобного.

Наоми перевела дух и заставила себя продолжать.

– В личное время можно читать или смотреть телевизор. Нам приносили толстые модные журналы, однако после первых двух лет я перестала в них заглядывать. Слишком тяжело было видеть, как все меняется, пусть даже это такие пустяки, как длина юбки или покрой плеча.

– Тебя никто не навещал?

– Навещали. Отец, Мо… Я не знаю такой силы, которая помешала бы им прийти. И, бог свидетель, я тоже хотела видеть их, хотя потом я и страдала с особенной силой. Только представь себе, Келси, – я видела, как стареет мой отец. Наверное, это было тяжелее всего – видеть, как годы оставляют следы на его лице. Его седина и морщины – вот каким был мой календарь, Келси.

Ну а самым тяжелым был последний год. Адвокаты долго пытались добиться для меня досрочного освобождения, и вот стало известно, что мой приговор может быть пересмотрен. Знать, что свобода так близко и в то же время бояться покинуть мир, в котором просуществовал столько времени, было тяжелее всего. Ведь на свободе некому будет указывать тебе, что и когда делать. Дни еле-еле ползли, и времени для размышлений, для надежды было слишком много, так что последние месяцы перед освобождением я едва выдержала.

А потом, в один прекрасный день, отец привез мне новый костюм. Серый в тонкую полоску, довольно элегантный и строгий. Господи, как у меня дрожали руки! Я не могла даже застегнуть блузку. А когда мы вышли за ворота, солнце буквально ослепило меня, и дело было вовсе не в том, что в тюрьме нас держали в сырых заплесневелых подвалах. Это, кстати, была очень приличная тюрьма, и работали там вполне приличные люди… во всяком случае, в подавляющем большинстве. Дело было в том, что в этот день само солнце показалось мне другим – горячее, ярче, ослепительнее. В первые мгновения я вообще ничего не видела. А потом увидела слишком многое.