В вихре времени

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюбленными глазами,

Внимать вам долго, понимать

Душой всё ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Маша боялась поднять глаза и чувствовала, как краска заливает щёки. Она ощущала на себе горящий взгляд Николая и наклонила голову вперёд, чтобы за длинными локонами спрятать лицо.

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться жаждою любви,

Пылать – и разумом всечасно

Смирять волнение в крови;

Желать обнять у вас колени,

И, зарыдав, у ваших ног

Излить мольбы, признанья, пени,

Всё, всё, что выразить бы мог,

А между тем притворным хладом

Вооружать и речь и взор,

Вести спокойный разговор,

Глядеть на вас веселым взглядом!

Голова закружилась, словно Маша выпила слишком много шампанского. Она слушала, как в первый раз, забывая, что это Пушкин. Коля так искренно читал, будто это было его признание, а не Онегина. Вдруг ей стало страшно, а что будет после? Некоторые посетители ресторана уже улыбались и поглядывали на них.

Маша поняла, что надо срочно уходить. Она махнула рукой официанту.

– На счёт батюшки, – прошептала она, и тот понимающе кивнул.

Николай подал ей руку, и под пристальные взгляды они вышли из ресторана.

"Сама виновата, дурочка! – сердилась она на себя, пока Коля махал лихачу. – Он же предупреждал, а я не поверила."

Она забилась в угол коляски, надеясь, что Николай продышится на свежем воздухе, и обратная дорога пройдёт без приключений. Но тот не оставил её в покое. Он подвинулся поближе.

– Машенька, я болен тобой, как Онегин Татьяной. Всё это правда, и я рад, что сказал…

Елагин взял её руки и стал медленно целовать каждый пальчик. У Маши всё поплыло перед глазами. Да, это была безумная идея с шампанским. Она вырвала руки.

– Коля, я не готова пока к серьёзным отношениям.

Он молча посмотрел на неё тёмными цыганскими глазами.

– Понимаю, – сказал он после паузы, – но я могу надеяться?

– Можешь, – тихо сказала она.

Слава Богу, вот и дом…

Глава десятая

Тёплая зима десятого года удивляла не только москвичей, но и жителей многочисленных сёл и деревень необъятной России. Крестьяне сокрушались об озимых, дети скучали по снежным горкам, а старики с грустью думали, что приближается конец света.

Фёдор Андреевич Татищев сидел в кресле-качалке на застеклённой террасе и невидящими глазами смотрел на чёрную дорогу. На коленях лежал рыжий кот и громко мурлыкал от поглаживаний хозяина. Татищев ждал сына из Петербурга. Пётр сообщил в письме, что приедет на недельку перед Новым годом. Надо с ним серьёзно поговорить.

Сзади раздалось деликатное покашливание Макара.

– Ваша милость, замёрзнете. Чего в холоде сидеть? Чай, не лето, пойдёмте в дом!

– Не замёрзну, Макар. Скажи-ка, брат, у тебя сын сейчас где?

– Где ж ему быть, Фёдор Андреевич? Дома с женой и детишками. Работает посменно на железной дороге. Сейчас отдыхает, – удивился вопросу мужичок.

– У тебя и внуки есть… А вот от моего балбеса внуков не дождёшься. Только и знает, что в карты играть, да водку пить с приятелями. Кто ж за такого пойдёт?

– Не расстраивайтесь, ваша милость, ещё образумится. Будут у вас внуки.

– Не знаю, Макарушка, уже не верю, – вздохнул помещик, – одного понять не могу – почему так получилось? Я работал, строил, деньги копил, думал, Пётр дело моё продолжит. А сына-то, оказывается, упустил. Вырос чужой человек. Вон Елагин-старший был небогатым, да и помер в долгах. А с сыном жили душа в душу. На похоронах, говорят, слёз не стыдился.

С этими словами Татищев тяжело поднялся из кресла, спустил кота на пол и пошёл в дом. В последнее время его всё чаще посещали подобные грустные мысли о жизни. Удалась она или нет? Он и сам не понимал.

Вечером приехал сын. Первая радость встречи омрачилась нервным состоянием Петра. Что-то его тревожило, но он отказывался рассказывать отцу, сославшись на плохое самочувствие. Фёдор Андреевич не спал всю ночь.

За завтраком состоялся неприятный разговор.

– Отец, мне нужны деньги, – начал Пётр.

– Я так и думал, сколько? – спокойно помешивая чай, произнёс отец.

– Много, я проиграл в карты крупную сумму.

– Могу дать рублей пятьсот, денег свободных нет, – после паузы ответил Татищев.

– Сколько? Да я за час проигрываю больше! – укоризненно воскликнул сын. Он не понимал, как можно быть таким наивным! Он же богатый наследник и играет по-крупному! А отец как ребёнок.

 Недопитый стакан чая полетел со стола. Посох, которым Татищев грозил Елагину-старшему, пошёл в дело. Пётр едва успевал уворачиваться от родительского наставления. Рыжий кот забрался под диван и оттуда зелёными глазищами следил за страшной палкой.

На грохот прибежал слуга и застыл на месте, даже не пытаясь вмешаться в барские разборки. Наконец, Фёдор Андреевич запыхался и остановился. Он указал на дверь нерадивому отпрыску. Тот ошеломлённо собрал вещи и велел закладывать коляску.

– Отец, ты ещё пожалеешь, что так поступил со мной!

– Хочешь денег, переезжай сюда и занимайся делом. А на карты я не дам! Не для того я горбатился, чтобы ты с гулящими девками и приятелями-пропойцами состояние спустил!

После отъезда сына Фёдор Андреевич слёг. Болезни особой не было, да и годы не такие большие – немного за шестьдесят. В душе что-то оборвалось. Всё чаще посещало уныние. Не помогало ни чтение, ни заботы, ни редкие наезды знакомых. Тоска одиночества разъедала душу. Тяжёлые мысли неотвязчиво преследовали целыми днями.

 Когда он был молод, и все силы бросил на развитие собственного дела, то уже тогда в глубине души возникал червь сомнения, а не слишком ли он жертвует семьёй? Времени на общение ни с женой, ни с сыном не было. Часто жил в Петербургской квартире – искал полезные знакомства среди сильных мира сего. В поместье заезжал ненадолго, потом опять в столицу.

Теперь ничего не вернёшь. Жена угасла незаметно, сын был привязан к матери и не сближался с отцом. Нынче хочется тёплых отношений с Петром, а откуда их взять – непонятно…

Дни тянулись медленно, как это бывает зимой в деревенской глуши. Новостей не было. Татищев уж более не смотрел на дорогу. Тем неожиданней стал приезд пожилого господина благородной наружности с портфелем в руках.

Он представился адвокатом покойного помещика Елагина.

– Что вам угодно, сударь? Какие могут быть у вас ко мне дела? Уже не отписал мне что-нибудь Константин Васильевич в завещании? – с усмешкой спросил помещик.

– Нет, господин Татищев, Константин Васильевич не смог даже сыну оставить поместье без долгов, и вам это известно.

– А зачем тогда вы приехали?

– Видите ли, Фёдор Андреевич, перед смертью господин Елагин написал письмо и попросил после его кончины передать вам лично в руки. Его просьбу я выполняю. Простите, что задержался по срокам. Уезжал за границу, вот недавно вернулся и сразу к вам.

Татищев был изрядно удивлён. Но письмо взял и, проводив господина адвоката, уединился в кабинете.

Глава одиннадцатая

Санька вспоминал ограбление поезда и довольно потирал руки – всё прошло как по маслу. Что может быть правильнее, чем заставить богатых поделиться с бедными? Давным-давно Робин Гуд провозгласил этот принцип справедливости, и сколько бы ни придумывали теорий о всеобщем счастье марксисты, социалисты и революционные теоретики, все готовы использовать тот же способ, что и английский разбойник: отнять и поделить.

 В этом был убеждён Александр Пешков, или Пешка, коим псевдонимом его наградили старшие товарищи марксистского кружка. Ему это прозвище категорически не нравилось, но его возражения никто не слушал – у Саньки было мало авторитета, в революционной деятельности он новичок, а значит, пешка и есть – куда скажут, туда и пойдёт.

Санька оглядел себя в мутном зеркале меблированной комнаты: студенческая куртка уже мала. Резким движением он её одёрнул и еле застегнул пуговицы на груди. Да, бедность не порок, но неудобство: надо вновь писать прошение на имя благодетельницы-золотопромышленницы Базановой, за чей счёт он, как и другие нищие студенты Московского университета, и учился, и комнату снимал, и даже одевался. Испытывал ли Санька благодарность? Ни капли. Наоборот – подобная зависимость унижала. Вот если бы взять деньги силой у таких, как Базанова! У одних деньги, у других власть. Для этого и революция делается. Так её задачи понимал Пешков.

Своими мыслями он ни с кем не делился, старался быть полезным для товарищей-революционеров и бороться с  властью так, как умеет. А умел Санька много.

Во-первых, он был общительным и не лез за словом в карман. Выросшему в деревне нетрудно найти общий язык с рабочими – вчерашними крестьянами и доходчиво объяснить наивным, верящим в доброту Царя-батюшки, кто их первый враг.

Во-вторых, Пешков уже окончил три курса математического факультета и завёл полезные знакомства среди благородных господ, которые нуждались в толковом учителе для своих недорослей. Симпатичного репетитора охотно приглашали за стол, где выбалтывали ценные сведения для революционного кружка.

 Взять хотя бы последний случай ограбления в поезде. Если бы Санька не познакомился поближе с чиновником из Охраны, благодаря его туповатому сыночку, да не выпили бы беленькой в ближайшем трактире, то не рассказал бы словоохотливый толстячок о нехитром способе перевозки денег для оружейной фабрики. А так – дело сделано в наилучшем виде. Саньку отметили благодарностью на собрании.

Вот только неприятность вышла с пропавшими медяками… Кто-то косился на Пешкова, но доказательств никаких представить не мог. А он убедительно возмущался малейшему подозрению в свой адрес. Дело замяли. И Санька никаких угрызений совести не испытывал.

 Старшие товарищи живут не в пример ему – снимают большие квартиры на партийные деньги, одеваются в дорогих магазинах, а не носят одну куртку и в пир, и в мир. А чуть опасность – за границу бегут, да и там не бедствуют. А он почему должен в нищете жить, когда такие деньжищи достаёт на благо революции? Нет, дело делом, а своя рубашка ближе к телу.

Санька пригладил русые кудри и надел фуражку. В отрочестве в деревне он любил наряжаться коробейником: напялит картуз, засунет за ухо цветок, в руки – поднос с леденцами и на улицу. Девки уже тогда вились возле него, словно пчёлки. А теперь и подавно: это было его третье достоинство – обаяние. Некоторые революционерочки весьма хороши, хоть и стрижены под мальчишек. При воспоминании о том, чем иногда заканчивались свидания с эмансипированными девушками, довольная ухмылка заиграла на его лице.

Встреча с одной из них  состоится сегодня вечером, а пока надо ехать на Пречистенские курсы, где он для вида преподавал математику рабочим, а настоящим делом считал агитацию для революционной ячейки. Это было первое  поручение от старших товарищей ему лично.

Когда Пешков вышел из дома, рабочий люд Замоскворечья ещё не потянулся с фабрик и заводов домой, но на пути Саньки было многолюдно.

Где-то записаны правила передвижения по троттуарам: ходить осторожно, не толкать других и не останавливаться по пустякам в узком месте, дабы не создавать препятствие движению.

Но Россия – это не Германия. Здесь не соблюдает правила и тот, кто их сочиняет, а что уж говорить про остальных. При движении по улицам народишко внезапно возымеет симпатию к одной стороне и с тупым упорством ни за что не перейдёт на другую, хоть ему кол на голове теши. В результате на троттуарах получается такая вязкая каша, из которой не сразу удаётся вырваться.

 Санька задумал поймать извозчика, но понял, что опаздывает, и решил воспользоваться трамваем или электричкой, как называли его студенты.

Он вышел на Охотный ряд и огляделся в ожидании. Наконец, трамвай показался из-за поворота. Санька не стал дожидаться, когда он остановится, и ловко запрыгнул на ходу, не обращая внимания на разъярённые крики кондуктора.

Пешкову было скучно вести уроки арифметики. Гораздо больше нравилось знакомить рабочих с учением Маркса и методами революционной борьбы. Мужики слушали внимательно и с интересом.

 Но сегодня всё пошло наперекосяк. Двое подвыпивших рабочих по неизвестной причине злобно косились друг на друга. Санька читал выдержки из марксистского учения. И когда дошёл до борьбы с эксплуататорами, один из мужиков не выдержал и бросился на другого с кулаками.

– Так ты подлец.. Эксплутатор…Я тебя зарежу! – рабочий схватил соседа за грудки, но тот стал мутузить обидчика кулаком по голове.

От удивления Пешков оторопел.

– Кого зарежешь? Кто эксплуататор? Стой!.. Вот ирод! – Санька с помощью других рабочих схватил за локти буяна. Тот тяжело отдышался и показал на второго.

– Братец Никифор…

Его держали за руки, а он икал и плаксиво рассказывал, что старший брат забирает большую часть его жалованья и отсылает домой в деревню родным. Младшему надоело быть в подчинении, денег на водку катастрофически не хватало.

– Он и есть эксплутатор! Разве я не должен против него бороться? – продолжал он добиваться ответа у Саньки.

Пешков не знал, что сказать, ему было неловко от таких неожиданных выводов агитации.

– Ну уж точно ты не должен убивать брата, – наконец выдавил он из себя.

– Как? Сам же призывал уничтожать угнетателей! – с пьяным упорством настаивал буян.

На этом собрание порешили закончить. Братья помирились и ушли, а Пешков был раздосадован: и агитатор из него никудышный – ничего толком не может объяснить. Вот деньги достать – другое дело…

Когда рабочие разошлись, в опустевшем коридоре он встретил товарища Сивцова. Как рассказывали шёпотом Саньке друзья, тот подчинялся самому Бухарину. Пешков знал, Сивцов – птица высокого полёта, не чета ему. И дела за ним числились такие, что стоять рядом было страшно. Его правую щёку пересекал уродливый шрам, который он получил на демонстрации в пятом году от нагайки казака.

Товарищ властно взял его под руку и повёл в другой класс. Они шли по пустому коридору, и эхо шагов гулко разносилось по зданию. Санька заволновался: неужели опять про деньги спросит? И сегодняшний скандал так некстати! Душу окутал липкий страх, и в ногах появилась слабость.

Они вошли в кабинет, не зажигая свет. В окно заглядывал электрический фонарь, и было неестественно светло.

– Александр, – негромко начал Сивцов, – ты ведёшь уроки с рабочими… Но этого мало. Для агитации нужны женщины. – Он говорил отрывистыми предложениями, будто читал лозунги. – Все мы рискуем, когда печатаем и распространяем листовки и литературу. За каждым из нас установлена слежка. Другое дело – женский пол. Их трудно заподозрить, они хорошо маскируются. Ищи барышню в помощницы, но, чтобы она не вызывала подозрение. Ты понял меня?

Санька ошеломлённо кивал. Такого задания он ещё не получал. Где искать барышню, да ещё, чтобы выглядела прилично? Его знакомые – девки гулящие и суфражистки стриженые. Таких жандармы останавливают по поводу и без повода. Но спорить с Сивцовым он не стал, скорей бы от него отвязаться!

Санька поднимался по лестнице домой и снизу почувствовал аппетитный запах варёной картошки. Видно, Варвара пришла и уже похозяйничала в его комнате. Тусклая керосиновая лампа освящала усталую девушку, сидящую у стола. Красными натруженными руками она раскладывала по щербатым тарелкам картошку из чугунка и квашеную капусту с грибами. Хозяйка увидела Пешкова, улыбнулась и встала ему навстречу.

Он небрежно чмокнул подругу, бросился к столу и стал жадно есть, откусывая крупные ломти хлеба и с удовольствием ощущая, как на зубах хрустит капуста.

Санька ни к кому из любовниц не привязывался, но Варвара была ему почти как мать. Она опекала его. Иногда приходила пораньше, как сегодня, убирала и готовила. А потом терпеливо дожидалась Саньку с работы, словно верная жена. Единственным её недостатком была ревность. Это Пешкова раздражало: не мог же он всё время проводить с ней! Но сегодня Варвара была очень кстати…

Санька запил нехитрый ужин квасом, вытер губы рукавом и напряжённо посмотрел на неё. Та всё поняла и с робкой улыбкой пошла к кровати, снимая на ходу платок. По плечам тяжёлой волной рассыпались длинные каштановые волосы. Пешкову нравилось их гладить, словно дорогую шёлковую ткань. Это была почти единственная ласка, которая досталась подруге. В дальнейшем он думал только о себе, не заботясь, хорошо ли ей было.

Санька отдышался, взял за руку любовницу и снова потянул к себе.

– У меня к тебе серьёзный разговор, – начал Пешков, но увидел испуганные глаза Варвары и понял – боится. – Да не волнуйся, не бросаю я тебя… Мне сегодня важный гусь дал задание: найти бабу поприличней…

– Санечка, а я как же? – застонала Варвара.

– Да не спать же с ней! – он поднялся в раздражении. – Я тебе говорю, дура, “поприличней”!  Её надо уговорить вступить в нашу ячейку, а то листовки некому разносить. За каждым из нас по два хвоста ходит, надоело бегать. А такую сразу не заподозрят. Поняла?

– Да, милый, только где ж я её найду? Чай, в богатые дома не вхожа…

– Вот бестолочь! – Санька стукнул рукой по колену, – ты же на курсы акушерок ходишь? А там и богатые учатся, и с другими факультетами вы, наверное, тоже пересекаетесь? Подбери такую, которая мечтает пользу приносить… ну, и прочей дребеденью увлечена. Поняла?

– Поняла, милый. А как определить, кто о чём мечтает?

– Да сама и заводи разговор на эту тему, а как клюнет кто – предложи неграмотным рабочим преподавать на Пречистенских курсах. А дальше уж моя забота. Коготок увязнет – всей птичке конец! – весело закончил он и щёлкнул Варвару по носу.

Та робко улыбнулась, готовая выполнить всё, что обрадует любимого. Санька это знал. Он отвернулся к стене и уснул, ни о чём больше не беспокоясь.

Глава двенадцатая

С утра в воскресенье Николая разбудило телефонное треньканье. "Хорошо, что телефонный звонок, а не стук в дверь этого болвана," – со вздохом подумал сонный Елагин, неохотно поднимаясь и направляясь к аппарату.

– Коля, здравствуй, – услышал он оживлённый голос Михаила Рябушинского, – не желаешь сегодня составить мне компанию в манеж? Мне привезли из Орла трёх рысаков, и я хочу посмотреть – стоит их покупать или нет? Ты же разбираешься в лошадях?

– Немного, Миша, немного, – скромно ответил Николай, – но с удовольствием поеду с тобой…

Они договорились встретиться в одиннадцать часов.

После прошлой верховой прогулки Николай предусмотрительно сдал в чистку костюм для верховой езды, и теперь порадовался своей аккуратности: фрак, бриджи и длинные сапоги были в идеальном состоянии. Довершал образ небольшой цилиндр, который служил плохой защитой от ветра, но был непременным атрибутом истинного джентльмена. Зима хоть выдалась и малоснежной, но холодной, – сверху пришлось одеть тёплое шерстяное пальто.

"Надеюсь, в манеже хотя бы не будет ветра," – думал Николай, держа одной рукой цилиндр, а другой подзывая лихача.

В манеже он сразу увидел Михаила в компании высокого, стройного офицера, по виду кавалериста. Тот был одет в синий нарядный мундир. В его руках был длинный хлыст, которым он нетерпеливо бил по сапогу.

– Коля, познакомься, это поручик Ерофеев Андрей Сергеевич, мой давний знакомый. Он окончил Александровское кавалерийское училище. Вчера мы случайно, но очень вовремя встретились, – любезно закончил Миша, представляя Николая поручику.

Николай вежливо приподнял цилиндр в знак приветствия. Ерофеев держался достаточно учтиво и доброжелательно улыбнулся, но в глазах молодого человека он увидел самоуверенность и лёгкую снисходительность, распространённую среди военных к гражданским. Николай простил ему эту снисходительность: он много видел подобных щеголеватых юнкеров и кадетов, которые считали, что нет на свете ничего прекраснее их формы с позолоченными эполетами и достойнее военной службы, которой они посвятили свою жизнь.

– Господа, пройдёмте скорее к моим рысакам, – с улыбкой позвал Михаил.

Николай и поручик отправились вслед за Рябушинским.

В конюшне стояли два крепких орловских красавца и высокая ахалтекинская кобылка, по всей вероятности, едва объезженная, потому что её немного раскосый "азиатский глаз" испуганно косился на людей.

– Какая красавица, – восхищённо воскликнул Николай.

– Красавица, но опасная, – серьёзно возразил Миша. – Мы сможем их испытать, Андрей?

– Сможем, конечно, я сяду на этого орловского красавчика. Николай Константинович, вы заглядываетесь на азиаточку, так уверены в своих силах? У вас есть хлыст?

Николай слегка усмехнулся.

– Не волнуйтесь за меня, Андрей Сергеевич, я поеду на кобылке, и хлыст мне не нужен. Миша, ты не против? Как её зовут, кстати?

Миша улыбнулся.

– Её зовут Искра. Конечно, я не против, потому что сам уж точно на неё не сяду.

Искра оглядывала окруживших её людей и всё больше и больше волновалась. Её глаза налились кровью, а под тонкой, нежной шерстью нервно дрожали мускулы. Николай погладил её красивую шею, поправил чёрную гриву, и кобылка затихла, почувствовав уверенные руки человека.

Они не спеша вывели лошадей на поле. Всадников было много, и Искра испуганно прижала уши к голове. Николай шёл рядом, поглаживал её по шее и шептал: "Мири чаюри, мири чаюри (моя девочка)". Искра чуть кивала изящной вороной головой, словно понимала его слова. Ерофеев удивлённо на них поглядывал.

На манеже Николай дал кобылке припасённый кусочек сахара и, увидев, что та успокоилась, уверенно запрыгнул в седло. Норовистая лошадь встала, как вкопанная, показывая всем своим видом, что никуда не поедет. Николай тронул Искру шенкелем, и та неохотно тронулась с места.

Впереди ехал поручик и снисходительно поглядывал на осторожные движения Елагина. Молодой офицер чувствовал себя в своей стихии. Он пускал коня то рысью, то галопом, то иноходью. Так, без приключений, они проехали два круга.

На самодовольном лице Ерофеева сияла улыбка превосходства над гражданскими – никто не мог сравниться с новоиспечённым кавалеристом. От избытка чувств он звонко щёлкнул хлыстом… Искра, идущая следом, вздрогнула и прижала уши к голове. Николай не успел среагировать, как в следующее мгновение она дёрнулась с места и понесла, с безумным видом обгоняя всех лошадей на круге. Николай быстро вынул ноги из стремени, чтобы в случае падения не оказаться в них, как в мышеловке…

Кобылка подбежала к барьеру и высоко взлетела в прыжке. Николай плотно обхватил ногами её круп и удержался в седле. Безумная скачка продолжилась… Елагин понял – есть единственный способ остановить неразумное создание. Правой рукой он потянул поводом на себя голову Искры. Та чуть повернула морду, но продолжала бежать со скоростью испуганного мустанга. Тогда Николай натянул повод сильнее. Голова лошади уткнулась носом в сапог наездника. Теперь было не видно, куда бежать, и Искра, наконец, неохотно остановилась. Скачка закончилась так же внезапно, как и началась…

Подбежали Ерофеев с Мишей и взяли Искру под уздцы.

– Вы хороший наездник, Николай Константинович, я восхищён…

– Благодарю вас, Андрей Сергеевич, но в следующий раз будьте осторожны с хлыстом, особенно если объезжаете норовистых кобылок, – холодно ответил Елагин.

Ерофеев покраснел, он понимал, что неправ, но извиняться не собирался.

– А что вы шептали лошади, не скажете? Я не понял, на каком языке?

– На цыганском.

– Вот как? Вы не цыганского племени? Внешне даже чем-то похожи – глаза больно чёрные.

– Нет, Андрей Сергеевич, я русский, – засмеялся Николай, – просто в детстве я с крестьянскими детьми в ночное ходил, а к костру, бывало, цыгане подсаживались, рассказывали всякое… Один из них меня нескольким словам и обучил…

– Господа, господа, – вмешался в разговор Михаил – он завёл лошадей в конюшню и теперь вернулся, довольно потирая руки, – я принял решение купить всех трёх лошадей, и приглашаю вас отпраздновать мою покупку – поедемте в "Стрельну", я заказал столик…

Николай хотел отказаться – ему не очень нравился Ерофеев, но подумал, что может что-нибудь узнать о Марии, и согласился…

Ресторан "Стрельна" считался более тихим местом, чем, например, "Яр", куда съезжались с ипподрома и счастливчики, которым повезло выиграть большой куш, и неудачники – заливать своё горе из-за проигранных денег. В "Стрельне" столики уютно располагались среди тропической зелени, а в бассейне с фонтаном плавали живые стерляди. Николай порадовался, что даже оркестр здесь не гремел над ухом, а звучал словно издалека – мягко.