В вихре времени

Он повернулся к иконе Спасителя, размашисто перекрестился и шутливо поклонился, дотронувшись рукой до паркета. Отец Тимофей серьёзно повторил молитву.

Преподаватели устали слушать бесполезный спор и засобирались домой. Николай тоже посмотрел на красный угол, где висела старинная икона Христа, и вздохнул, потому что он как раз больше всех хотел, чтобы дождь закончился – зонт благополучно лежал дома, оставленный впопыхах хозяином, а впереди ещё столько дел…

Учительская постепенно опустела. Николай поглядывал на отца Тимофея, который искал плащ в тёмном шкафу.

– Позвольте, я помогу, батюшка.

Ему было неловко за свой насмешливый вопрос. Он подал старичку плащ, и тут произошло что-то странное: священник посмотрел на него добрыми глазами и вдруг погладил его по щеке:

– Ничего, ничего, заживёт… – пробормотал он тихонько. Потом взял шляпу и засеменил на выход. Николай не понял, что заживёт? У него ничего не болит…

Все ушли, а Елагин ещё засовывал тетради в портфель. Потом приготовил материал для завтрашних уроков и, наконец, вышел на улицу.

К удивлению Николая, дождь закончился, и сквозь разорванные облака робко выглядывало солнце. "Чудо-чудное", – пробормотал он, поражаясь удачной перемене погоды, словно шутливая молитва сработала…

Москва ещё и потому была дорога Николаю, что здесь жила тётка по отцу – Варвара Васильевна Плетнёва, единственный родной человек, который у него остался после смерти родителей. Время было совсем непозднее, и он задумал навестить её, а заодно поинтересоваться, нет ли у неё писем от деда Василия, а может, и ещё каких-нибудь сокровищ, лежащих под спудом…

Давным-давно тётка вышла замуж за московского купца Плетнёва и переехала в дом на Остоженке. Николаю нравилась эта улица. Не парадная, но исторически знаменитая: с неё князь Дмитрий Пожарский начал гнать гетмана Хоткевича в 1612 году.

Жёлтый особняк в стиле ампир снаружи казался каменным, однако на самом деле это был деревянный дом с белыми колоннами на террасе. Здание скрывалось от шумной улицы за листвой старых разросшихся деревьев и выглядело уютным и тихим.

Варвара Васильевна – сухонькая женщина невысокого роста с добрыми глазами – чрезвычайно обрадовалась, увидев любимого племянника. Она отбросила непременное вязание и кинулась его обнимать.

– Милый мальчик, как ты? – участливо спросила она, заглядывая в его лицо снизу вверх.

– Спасибо, тётя, уже нормально, – целуя руку, спокойно ответил он.

– А я сильно плакала, Коля, – пожаловалась Варвара Васильевна, прикладывая к глазам платок и садясь обратно в уютное кресло. – Так рано умер Костя! Я не ожидала… Дорогой братец, мы так и не повидались с тобой, а теперь уж назад ничего не вернуть… Царство небесное!

Она плакала и крестилась, молясь за брата. Потом немного успокоилась и начала вспоминать свою детскую жизнь в отчем доме, любовь старшего брата, замужество и снова загрустила, вспомнив о безвременной кончине супруга. Николай терпеливо слушал и поддакивал. Наконец, он смог вставить слово.

– Тётя, у вас сохранились документы от отца? Ведь вы дольше жили с родителями в поместье бабушки Елизаветы.

Варвара Васильевна отняла платок от глаз и уставилась на него.

– Что-то уцелело, Коля, но уж не помню, куда положила. Софья придёт из церкви, поможет тебе.

– А что там было?

– Письма какие-то, портреты, документы… Давно не разбирала. Да и зачем мне? А ты что ищешь?

– Хочу разобраться с родословной получше, – уклончиво ответил Николай.

– Ну, добро, подожди Софью. А пока пойдём, поедим.

Что это было – обед или ужин, он не понял. Тётушка была хлебосольной, и за столом у неё часто сидели незнакомые люди, которые приходили, как подозревал Николай, не только подкормиться, но и попробовать сблизиться с ним – возможным женихом. Вот и сейчас очередная дальняя родственница приехала к Варваре Васильевне со своей дочерью и была весьма довольна тем обстоятельством, что Николай Константинович оказался здесь же.

Николай даже не смотрел на барышню, которую посадили рядом, чувствуя нарастающее раздражение от её глупых речей.

– Николай Константинович, а как вы относитесь к женскому вопросу? —спросила молодая, полноватая девица, заглядывая ему в глаза и хлопая белёсыми ресницами.

– Простите… э-э-э… Катерина Семёновна, я не отношусь к женскому вопросу просто потому, что я мужчина, – сухо ответил он.

Он пытался разобраться в своём резко отрицательном отношении к женитьбе и понял, что не хочет повторять жизнь обывателя, который страдает от своего неудачного выбора и теперь не знает, куда деваться от семьи… Николай замечал постепенную перемену в поведении женатых мужчин и с огорчением понимал, что все идут по одному и тому же пути: сначала очень счастливы, потом чуть устают от домашних радостей, потом начинают сплетничать и жаловаться, а затем и вовсе мечтают убежать из дома хоть на малый срок…

К чему такая жизнь? Разве не лучше тогда сохранить свободу и заниматься наукой или ещё чем-то в своё удовольствие и не связывать себя никакими обязательствами, не раздражаться на жизнь и не вздыхать от собственной глупости?

Уже с первого взгляда на очередную потенциальную невесту, которую ему подобрала тётка, было видно, что все неприятности, связанные с женитьбой, написаны у неё на лице: капризы, недалёкий ум и сварливый характер.

Николай слушал соседку и досадовал на длительное отсутствие Софьи, тёткиной воспитанницы.

После эпидемии холеры тётя похоронила мужа и ребёнка, а Софья – родителей, и оказалась в сиротском доме. Варвара Васильевна по совету священника взяла в дом девочку и ни разу об этом не пожалела. Софья выросла умной, доброй девушкой и стала утешением для её сердца.

В конце обеда она наконец пришла. Николай не видел её с весны, но в Сониной внешности ничего не изменилось: такие же гладко зачёсанные русые волосы, голубые внимательные глаза и серьёзное, спокойное лицо, на котором редко появлялась улыбка. Она тихо поздоровалась, потом увидела Николая и слегка покраснела.

– Голубушка, ешь скорее, да помоги Коле разобрать старые бумаги. Ты помнишь, где они лежат?

– Помню, тётя. Я не хочу есть, можем пойти сразу, Николай Константинович, – тихо предложила девушка.

– Как вам будет угодно, – с радостью встал из-за стола Николай.

Они поднимались на второй этаж по скрипучим ступеням, которые словно протестовали против уверенных тяжёлых шагов молодого человека.

В кабинете покойного тёткиного супруга царил полумрак. Здесь же была библиотека, в которую явно кто-то часто заглядывал: одна книга лежала в раскрытом виде под зелёной лампой на маленьком столике. “Как у отца, такая же лампа,” – машинально отметил Николай.

– Это вы тут читаете? – улыбаясь, спросил он.

– Я. Тётя не любит кабинет, он ей кажется мрачным.

Софья подошла к массивному шкафу и открыла дверцы: внутри стояла круглая коричневая коробка из-под шляпки, которую она с трудом подняла и поставила на стол.

Николай не успел помочь. Он разглядывал девушку, невольно сравнивая с девицей, которая сидела с ним рядом за обедом. В той чувствовалась кровь с молоком: белые пухлые ручки, такие же белые, кокетливо оголённые плечи, румяные щёки. В Софье же, напротив, всё словно было сделано из хрупкого материала: и длинные худенькие пальцы, и тонкие запястья, и изящный прямой нос, и бледная кожа лица, на котором выделялись большие глаза… При этом движения её были полны мягкости и в то же время – уверенности…

Девушка вопросительно посмотрела на него.

– Вы будете сами разбирать бумаги или вам подсказать? Я знаю, где что лежит.

Николай очнулся.

– Да, вы не помните, есть ли какие-нибудь письма или записки деда Василия? А может, что-то ещё более старое?

Софья достала связку пожелтевших писем, обёрнутых грубой бичевой.

– Вот письма вашего деда… А ещё я видела бумаги… Вот они. Весьма мелкий почерк. Возможно, писала женщина, но имя неизвестно, только инициалы – А.П.Т.

Николай схватил бумаги. Вот это удача! Это же её письма! Правда, почерк действительно бисерный, много зачёркиваний… Как будто писавшая торопилась. Ну, ничего, разберёмся.

– Спасибо, Софья Алексеевна, вы мне очень помогли!

– Я рада, Николай Константинович, – спокойно ответила девушка.

Они вместе убрали коробку на место и пошли в гостиную.

Варвара Васильевна, как гостеприимная хозяйка, предложила развлечение немногочисленным гостям – послушать Софьину игру на новом рояле, который горделиво располагался посередине комнаты.

Гости с удовольствием уселись на мягких креслах и диванах и приготовились наслаждаться концертом. Сел и Николай. Он слушал и не слышал. Свёрток с письмами жёг ему руку… Сможет ли он разобрать чужой почерк, и какие тайны откроются перед ним?

Терпеть неизвестность больше не было сил. Николай, едва дождавшись окончания произведения, встал, поцеловал у тётки руку и ушёл. Он не заметил грустного взгляда Софьи, которым она проводила его удаляющуюся фигуру.

Глава пятая

Москвичи уже вернулись из загородных домов, и город зажил повседневной суетливой жизнью. После деревенской тишины Николай понял, что отвык от шумных городских улиц: трамваи беспрерывно звенели на несознательных москвичей, что запрыгивали на ходу, городовые на перекрёстках противно свистели, чтобы усмирить прытких извозчиков, и автомобили не оставались в стороне, пугая прохожих резкими звуками клаксонов.

Однако уже через пять минут городской житель перестаёт замечать эту какофонию и погружается в ежедневные заботы и думы. Так было и с Елагиным. Он подозвал извозчика и озабоченно поглядел на часы, не обращая внимания на шум. Его больше беспокоило, как бы не застрять на перекрёстке.

Николай прибежал в гимназию и терпеливо из урока в урок начал повторять мальчишкам тот материал, который упорно учили в прошлом году, но благополучно забыли за лето. Гимназистов больше интересовали события здесь и сейчас, чем давно и не с ними. Работы в гимназии было так много, что пришлось отложить и расшифровку таинственных писем, тем более что это было нелёгкой задачей…

Но чем бы Елагин ни занимался, больше всего его беспокоил зависший долг Татищеву, из-за которого ему грозила потеря поместья. Что же делать? Решение было найдено простое – обратиться за помощью к другу.

После занятий Николай отправился по Пречистенскому бульвару пешком, дабы найти контору приятеля-юриста Михаила Рябушинского. Они подружились ещё в университете, потом иногда встречались, но нечасто – у каждого были свои интересы. Помощь Михаила в суде против Татищева была бы очень кстати…

Он шёл и внимательно читал вывески. На глаза попалась скромная табличка: “Юридические услуги. М.Рябушинский”. Николай толкнул тяжёлую дверь и зашёл внутрь. В конторе было тихо и прохладно. В просторном помещении с большими окнами за письменным столом сидел Михаил. Его русское лицо с чуть курносым носом напоминало о крестьянском происхождении рода Рябушинских.

Колокольчик звякнул, Михаил поднял голову и узнал Елагина.

– Коля! Как я рад тебя видеть! – он вышел из-за стола, пожал руку и слегка приобнял Николая. – Прошу, присаживайся…

Елагин тоже рад был встретить старого приятеля и вспомнить студенческие годы. Они немного поговорили о прошлом, и Миша, наконец, спросил:

– Я так понимаю, Коля, у тебя что-то случилось? Ты по делу?

– По делу, Миша, – вздохнул Елагин.

Он подробно рассказал о смерти отца и о проблеме с родовым поместьем. Рябушинский внимательно выслушал, посочувствовал, посмотрел документы и пообещал разобраться со всей тщательностью. Загвоздка состояла в том, что адвокат Татищева проживал в Петербурге. Михаил предложил послать официальный запрос, но частенько столичные чиновники не торопились с ответом – нужно ждать.

– А ты свободен завтра вечером? – перевёл разговор приятель.

Николай пожал плечами.

– Пожалуй, свободен. А что ты хотел?

– Тогда приезжай в манеж на Скаковой улице. Мы договорились с сестрой покататься на лошадях. Давай с нами!

– С сестрой? Это с маленькой Машей?

– Ты что, “с маленькой”! Она скоро выше меня вырастет. Ей семнадцать лет, отец уже на замужество намекает. – Михаил подмигнул приятелю, – да у современных девушек другое на уме, сестра учится на Московских высших женских курсах. Направление – историко-философский факультет.

– Да?..– Николай удивился, – я и не ожидал, что столько времени пролетело с нашей последней встречи. А за приглашение спасибо – приеду с удовольствием.

– Отлично, жду тебя завтра к семи. – Михаил снова уселся за стол, работы было много.

Николай слышал о конюшне на Скаковой улице, но давно там не бывал. Недалеко от конюшни находился ипподром, поэтому неудивительно, что любитель лошадей, сын нефтяного бакинского магната Левон Манташев строил целый комплекс, чтобы выводить чистокровных скакунов, а потом ставить на них баснословные суммы. Азарт не всегда приносил убытки этому баловню судьбы. Недавно Москва обсуждала знатный выигрыш в карты у Николая Рябушинского, дяди Михаила, знаменитую виллу “Чёрный лебедь”.

В назначенное время Елагин подъехал на извозчике к конюшням и остановился – размах строительства поражал. Массивный парадный корпус с большими белыми колоннами уже закончили. Посередине зияла внушительная арка, которая словно засасывала в себя людей. Они казались на её фоне маленькими букашками. Повсюду сновали рабочие и служащие манежа. Жокеи выводили орловских рысаков на прогулку в ближайший Петровский парк, а с улицы беспрерывно подъезжали дорогие автомобили. Водители нетерпеливо гудели клаксонами на извозчиков и друг на друга.

Николай растерялся: где искать Рябушинских? Но тут его окликнул нежный девичий голос.

– Николай Константинович, вы не меня ищете?

Он повернулся и застыл на месте. Кто это?

Верхом на каурой лошади медленно приближалась тоненькая наездница в тёмном костюме амазонки, из-под которого выглядывала ослепительно белая блуза. На голове девушки блистал мужской чёрный цилиндр, закреплённый тесьмой под маленьким подбородком, с полупрозрачной вуалью, которая не скрывала карие смешливые глаза. Светло-каштановые кудри прелестными колечками обрамляли нежное девичье, почти детское, лицо Марии Рябушинской с таким же чуть курносым носиком, как у брата.

Николай так залюбовался прекрасным видением, что застыл как истукан и не мог вымолвить ни слова. Сердце сначала замерло, а потом забилось часто-часто. Почему он раньше не зашёл к Мише?

Он даже не заметил, как подошёл приятель.

– Коля, ты узнал Марию? – спросил Рябушинский.

– Д-да, узнал, но не поверил своим глазам.

Девушка спешилась и подала руку для поцелуя. Маленькая, тёплая ручка легла в ладонь Елагина. Внезапно ему захотелось поцеловать её в ладошку, но он сдержался и поздоровался по обычаю.

Друзья прекрасно провели время, катаясь на орловских рысаках. Все трое были опытными наездниками и получали истинное удовольствие от прогулки в Петровском парке. Вышло солнце и побаловало москвичей тёплым вечером, высветив множество осенних красок у скромной русской природы.

Николай не отрывал глаз от прелестной спутницы, спрашивал у Марии про учёбу, но ловил себя на мысли, что почти ничего не слышит. Ему хотелось просто смотреть на девушку, любоваться её по-детски пухлыми губками, прелестными ямочками на щеках, едва заметными веснушками на носу и большими карими глазами…

Николай ехал домой и загадывал: "Если нас никто не обгонит, значит, с Машей всё сложится… И почему я решил, что мне не нужна женитьба? А может, я ждал именно её? – подумал он, – конечно, ведь второй такой точно нет…"

Извозчик оказался ловким парнем – гнал лошадку не быстро, но и не тормозил, покрикивая на рассеянных пешеходов. Они подъехали к дому. Николай щедро расплатился с мужичком и с удовольствием отметил, что их так никто и не обогнал.

Глава шестая.

В среду вечером в дверь опять застучал дворник. Николай тяжело вздохнул, оторвался от книг и пошёл открывать.

Захар, как водится под вечер, был навеселе:

– Извиняйте, ваше благородие, – шутливо поклонился верзила, – опять письмо-с…

Он вручил Николаю узкий конверт на плотной дорогой бумаге.

– Да ладно, Захар, не извиняйся. Тебя не исправить…– задумчиво протянул Николай. Он читал адрес отправителя и машинально искал монетку в кармане.

Дворник ушёл, а Николай поспешил в кабинет, где снова уселся за письменный стол и надорвал конверт. Это было приглашение от Рябушинских на званый ужин в четверг будущей недели.

Николай улыбнулся. Он надеялся, что не только Миша был инициатором приглашения в гости, но и его сестра… Это предположение грело душу надеждой на будущее развитие отношений.

Наступил долгожданный четверг. Николай зашёл во двор особняка Рябушинских и почувствовал знакомый уютный запах самоварного дымка. Вспомнились посиделки с отцом в родном поместье… Он позвонил.

– Как прикажете доложить? – важно спросил швейцар. Николай открыл рот, чтобы ответить, но увидел друга, резво сбегающего по лестнице.

– Прокофьич, это ко мне! Пропусти!

Это был самый необычный дом в стиле "модерн", в которых приходилось бывать Николаю. Он поражал внутренним убранством: люстра-медуза висела над парадной лестницей в виде морской волны. Приглушённое освещение, зеленоватые стены, причудливые ручки в виде морских животных создавали иллюзию подводного мира.

“Однако хозяин дома – изрядный чудак”, – подумал Николай, ступая по паркету в виде рыбьей чешуи. Они вошли в гостиную, где за богато накрытым столом сидела небольшая компания.

– Господа, позвольте представить моего друга Николая Константиновича Елагина. Мы вместе учились в университете.

Николай поклонился хозяину и гостям. Рябушинского-старшего он сразу узнал по выдающимся усам с завитками на конце. Именно так описывал его Миша, когда рассказывал о семье. Умные внимательные глаза Степана Павловича смотрели доброжелательно.

– Друг моего сына – мой друг. Проходите, знакомьтесь: моя жена Анна Александровна, доктор Снегирёв, отец Иоанн, с дочерью вы знакомы. Прошу не стесняться, без церемоний. Позвольте полюбопытствовать, Николай Константинович, кто ваши родители?

– Мой отец Елагин Константин Васильевич был помещиком в Тверской губернии. К сожалению, месяц назад он скончался, а мать ещё раньше. Теперь я круглый сирота.

– Очень жаль, примите наши соболезнования. Мы сегодня в узком кругу тоже скорбим по великому человеку, покинувшему наш мир. Вы уже знаете, что писатель Толстой умер?

– Да, знаю, господа. Такие новости передаются быстрее телеграфа. Говорят, он умер в Астапово. Что же его побудило совершить бегство из дома?

– Пожалуй, я бы ответил на этот вопрос, Николай Константинович, – задумчиво протянул доктор, аккуратно поддевая вилкой кусочек стерляди. – У Льва Николаевича диагностировали обострившееся воспаление лёгких. При такой болезни врачи иногда замечают повышенное беспокойство. Вероятно, что оно и заставило Толстого уехать из родного поместья без видимых причин.

Николай заметил, как внимательно слушали доктора, будто от его диагноза зависела жизнь близкого человека каждого из присутствующих. Один отец Иоанн нахмурился – сухощавый пожилой человек с приятной русской окладистой бородой и серыми глазами, окружёнными морщинками, словно тонкой паутиной.

– Владимир Фёдорович, позволю себе с вами не согласиться. Вы видите материальные причины. А есть такое понятие – больная душа. Толстой не верил в духов, в мистическую сторону христианства, но это не значит, что их не существует. Он чувствовал приближение смерти и подсознательно боялся попасть в лапы тех злобных тварей, существование которых он так яростно отрицал. Именно этот страх и погнал его поближе к Оптиной пустыни. Но Господь не сподобил Льва Николаевича покаяния. Видно, много вреда он нанёс миру лживым учением.

Николай не вмешивался в разговор. Утрата любимого отца была сильнее, чем сожаление об уходе великого писателя. Но главное, с ним рядом сидела очаровательная Мария. Он не отрывал глаз от её кудряшек, которые мелькали перед ним каждый раз, когда она поворачивала голову, чтобы ответить кому-нибудь из гостей. Николай смотрел на маленькую изящную ручку и с трудом удерживался, чтобы не накрыть её своей ладонью. Ему хотелось завести разговор, но на ум ничего не приходило.

Маша немного официально обратилась к нему:

– Скажите, Николай Константинович, а вы разделяете взгляды Толстого на Бога и вообще на христианство?

Взоры гостей обратились на Николая. Он помолчал, наливая в бокал вишнёвой рубиновой лестовки и обдумывая ответ, а потом спокойно произнёс:

– Я знаю, что модно быть толстовцем, Мария Степановна, но не разделяю взгляды Льва Николаевича на невидимый мир, и на это у меня веские основания.

– А какие причины у тебя, Николай? – удивлённо спросил Михаил.

– Это личная, довольно мрачная история, я бы не хотел портить вечер, – уклонился Николай от ответа.

– Отец Иоанн, а позвольте спросить: нашей русской православной Церкви не совестно, что отлучили от общения с Богом истинного христианина, коим был Лев Николаевич? – сверкая пенсне, через стол спросил доктор Снегирёв.

Отец Иоанн не ожидал такого пассажа, его вилка застыла над куском рыбы, но не растерялся:

– То, что вы, Владимир Фёдорович, называете Толстого христианином, означает, что вы совершенно не разбираетесь в догматах нашей веры. Это печально, учитывая, что мы живём в православной империи. Но я вас не виню. Замечу, что Церковь не была инициатором сего отлучения. Лев Николаевич во всеуслышание заявил, что Христос просто человек, а не Бог. Не верил в Его Воскресение. Следовательно, отрицал главный постулат христианской веры.

– Но он создал учение на основе проповедей Христа! – возразил хозяин Рябушинский, сыто откидываясь на спинку кресла.

– В этом я вижу печальный и нелепый знак нашего времени, – усмехнулся отец Иоанн. – Господин Елагин, вы же, кажется, философский факультет закончили, так? – неожиданно обратился священник к Николаю.

– Так, батюшка. А что?

– Тогда вы должны знать занятную книжечку господина Соловьёва Владимира Сергеевича “Три разговора”. Там есть что почитать, над чем подумать и даже поспорить. А предисловие мне понравилось больше всего.

– Я читал эту книгу, отец Иоанн. Но предисловие помню смутно.

– А я запомнил и хочу заметить, господа, к нашему разговору оно весьма подходит.

– Он что же, про Льва Толстого написал? – удивилась Анна Александровна.

– Нет, сударыня, не конкретно про него, а про таких, как он. Владимир Сергеевич упоминает о диком учении, которое образовалось в восточной губернии нашего необъятного Отечества. Его последователи сверлили дыру средней величины в тёмном углу избы. Потом прикладывали к ней губы и много раз повторяли: “Изба моя, дыра моя, спаси меня!” Себя они справедливо называли дыромоляями или вертидырниками. Представьте себе, господа, через некоторое время избу переименовали в “царство Божие”, а дыра стала называться “новым евангелием”.

– Зачем же они это сделали, отец Иоанн? – смеясь, спросила Маша.

– Да затем, барышня, что без имени Христова их религия никого не привлекала. Так же как и учение Толстого имело бы гораздо меньше последователей, если бы он назвал его не Евангелием, а как-нибудь иначе. А так как он прикрывался именем Господа и Спасителя нашего, который распялся и воскрес, во что Толстой не верил, то православная Церковь обличила этот обман, чтобы христиане не соблазнялись. А вернуться в лоно матери-Церкви писателю никто не мешал.

– Да, пожалуй, так каждое новое учение будет либо заповеди брать из христианства, либо прикрываться именем Христа, – задумчиво сказал Николай.

Беседа, словно река, распалась на множество ручейков. У каждого гостя нашёлся собеседник. Николай наблюдал за Машей и поражался, сколько удивительных качеств у этой юной девушки. С доктором Снегирёвым она говорила на серьёзные темы о равноправии женщин с таким здравым смыслом, что тот, задумав снисходительно улыбнуться и перевести разговор в шутку, вынужден был отвечать без всякой иронии, чтобы не прослыть дураком. Отцу Иоанну она просто и доходчиво объяснила смысл современной поэзии… И всё время оставалась такой милой и прелестной, что мужчинам приходилось прилагать усилия, чтобы не упустить нить разговора, невольно залюбовавшись хорошенькими ямочками на щеках или коралловыми губками девушки.