Государственная недостаточность. Сборник интервью

– И сделал это сознательно, хотя мои читательские симпатии между этими авторами распределяются далеко не равномерно. Но есть объективная история отечественной словесности, и переписывать ее в очередной раз лишь потому, что эти писатели оказались по разные стороны политических баррикад, безнравственно. Ложь во имя демократии так же недопустима, как и ложь во имя тоталитаризма.

«Застойная» литература выработала свой, особый «симпатический язык» – тайнопись, давшую ей возможность высказывать практически все если не в тексте, то в подтексте. Посвященные понимали, а посвященной была практически вся читающая публика. Скажу больше: «симпатическая» литература преодолевала запреты и табу, как правило, чисто художественными средствами – емкостью образа, многозначностью символа, глубиной слова и так далее. Это была мощная эстетическая система, а параллельное существование литературы русского зарубежья и андерграунда не умаляет – подчеркивает ее достоинства. И люди, которые сегодня хоронят так называемую «советскую литературу», напоминают чем-то достопамятных недоучившихся студентов, возвратившихся в свои университеты, но уже в кожанках и с маузерами.

Другое дело, что время той «симпатической» литературы кончилось. И тайнопись умирает, как язык-свист гуанчей. Сейчас мы переживаем период, который можно, переосмысливая термин Юрия Тынянова, назвать «промежутком». На мой взгляд, в этом промежутке происходит синтез трех основных направлений – советской литературы, андерграунда и литературы русского зарубежья. Надеюсь, этот процесс даст нам в ближайшее десятилетие новую словесность, достойную, если выражаться «застойным штилем», нашего сложнейшего и противоречивейшего времени.

Нет, я не испытываю ностальгии по застою, хотя там и осталась моя молодость. Впрочем, даже раб, проведший молодость на галере, вспоминает не только плети и цепи, но и красоту моря, соленый ветер, как говорится, в лицо… Все это мучительно неоднозначно, запечатлеть эту муку – одна из главных, наверное, задач моего поколения литераторов. Литература обязана оставить художественную правду о застое, а не очередной идеологический миф о подлом времени монстров и недотеп. Я уже как-то писал, что ироничность – отличительная черта моего поколения литераторов. Но сегодня, похоже, торжествует не ирония, а глумление, а оно, как ни странно, испытанное средство освободить нишу для нового кумира, подготовить общественное сознание для новой волны славословия. Когда пробьет час, глумливцы мгновенно превратятся в льстецов, оставив совестливых писателей, журналистов, киношников один на один с властью, заматеревшей и уже не желающей слышать о себе ничего плохого.

– Боюсь, что в этом случае литература вообще встанет перед проблемой постижения…

– Увы, уже сегодня перед литературой стоит не только проблема постижения, но и проблема выживания. Я помню, сколько усилий понадобилось журналу «Юность» и его главному редактору Андрею Дементьеву, чтобы пробить мои повести «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Апофегей». За каждое более или менее правдивое слово приходилось дорого платить. Теперь дорого приходится платить за бумагу. Коммерциализация издательского дела нынче затыкает писателю рот не хуже, чем приснопамятный Главлит. А ведь читателю не так уж важно, из-за чего опаздывает к нему хорошая книга – из-за бдительности цензора или из-за неподъемной стоимости бумаги. Русская литература в свое время сыграла огромную роль в либерализации общества, а значит, и в приближении революции. Наградой (или возмездием?) стали идеологическое ярмо и погонщики вроде Жданова. Хорошо поработали писатели и расшатывая тоталитаризм. В результате получили полную свободу тонуть в рукотворном море новых экономических отношений. У государства на помощь уже нет денег, у нарождающихся предпринимателей – еще нет. Потом посиневшее тело отечественной словесности будут сообща откачивать. Откачают. Но целое поколение писателей может снова оказаться невостребованным, уже не по идеологическим, а по экономическим обстоятельствам…

– Может быть, все дело в профессионализме?

– Да как вам сказать… Раньше, вступив в Союз писателей, можно было уже и не писать, а просто состоять в писателях. Государство на всякий случай подкармливало. Раньше этим жили – теперь невозможно. Случайные люди, забежавшие в литературу, что называется, с холоду, уже все поняли и ушли в бизнес, в средства массовой информации – в политику, где, я думаю, с ними еще хлебнут горя. Непрофессионалы – везде непрофессионалы. А вот многим настоящим писателям сейчас очень тяжело: чем талантливее человек – тем он требовательнее к себе; чем он требовательнее к себе – тем труднее пишет, а чем труднее он пишет – тем меньше он зарабатывает…

На мой взгляд, перед Союзом писателей, точнее, перед тем, что от него осталось после штурмов кабинетов и сжигания чучел, сегодня стоит не политическая, даже не творческая, а, скорее, организационно-филантропическая задача. Нет, я не наивный юноша и понимаю: от политизации литературы сегодня никуда не денешься – слишком разные силы и идеи стоят за расколом. Но, наверное, сначала нужно собраться и придумать, как сделать так, чтобы отечественная словесность не стала побирушкой на вожделенном рынке. А потом уже те, кто хочет, могут расходиться за барьеры и «целить в ляжку иль в висок»…

А если говорить конкретнее, то я убежден: главной писательской структурой со временем станет добрый старый Литфонд. Он должен быть собственником всех наших средств и достояний, полностью деидеологизированной организацией, вокруг которой и на средства которой будут существовать писательские союзы, ассоциации, клубы и т. д. Возник, скажем, клуб писателей – защитников Белого дома – пожалуйста, помещение и средства на организационно-творческую работу. Распался этот клуб по причине споров о том, кто пришел к баррикадам первым, – извините, господа, у нас тут на подходе ассоциация литераторов-постсоцреалистов…

– Резонно и рационалистично. Вы не заметили, что слово «рационализм» вчера звучало как «цинизм», сегодня – как «может быть», а завтра, когда подрастет поколение вашей одиннадцатилетней дочери?..

– Рационализм, конечно, не помешает. Поколению моей дочери придется начинать в трудном мире. Я, по крайней мере, вырос в обществе, где одряхлевшая бессмыслица выстраивалась в некое подобие закономерности. На долю же моей дочери выпадает мир, где во имя грядущей закономерности торжествует подчас молодая, агрессивная бессмыслица, что, в общем-то, типично для такого тектонического времени. Но рационализм – это тактика, а не стратегия человеческой жизни.

– А что же, по-вашему, стратегия?

– Вера, любовь, доброта, патриотизм, наконец…

– Что же это мы до сих пор о патриотизме-то не поговорили? Как вы к нему относитесь?

– Если хотите, я сторонник рационального патриотизма, и это не противоречит сказанному выше. Только не нужно путать с патриотическим рационализмом: человек начинает страстно и шумно любить родину, когда это становится выгодно. Если завтра верховодство страны вдруг провозгласит патриотизм генеральной линией, чего я, кстати, не исключаю, – сколько сегодняшних «граждан мира» даже спать будут, подложив под голову «Наш современник» и укрывшись «Днем».

Патриотизм, на мой взгляд, обязан быть рациональным, ибо грань между ним и национализмом очень хрупкая – «нажал и сломал». Сердечная любовь к своей родине должна непременно сочетаться хотя бы с рассудочным уважением к интересам других народов. И мне, честно говоря, странно, когда наш старший заокеанский брат называет свои ракеты «Patriot». Но еще страннее, по-моему, выглядит то травоядное добродушие, которое проявляют иные наши политики, когда речь заходит о вековых интересах России. На словах они вроде и радеют за державу, но это какой-то шахматный патриотизм: сегодня играем белыми, а завтра можем сыграть и черными.

Кстати, довольно скоро выяснилось, что всякое новое мышление – это хорошо забытое старое мышление. Нынешнюю национальную ситуацию в стране я определяю для себя как «синдром матрешки». Обретая суверенитет, то есть вылезая из большой матрешки, та, которая поменьше, первым делом говорит другим, оставшимся внутри ее: сидеть тихо! Не высовываться! Но процесс, как говорится, пошел – и «высунуться» хочется всем. В результате вчерашние жертвы «имперского центра» сами превращаются в «имперские центрики».

А то, что происходит сегодня между Россией и Украиной, вообще мне кажется каким-то «кошмаром на улице Вязов». Это похоже на схватку сиамских близнецов: кто бы кого ни одолел, худо будет обоим.

– Прогноз леденящий. Кстати, в вашей новой повести «Демгородок» вы тоже пытаетесь прогнозировать. Или это не прогноз, а что-то другое?

– Спросите сегодня у обывателя: что ему милее – «развитой социализм» или недоразвитый капитализм? Полагаю, очень многие выберут первое. Человеку чисто психологически ближе бесперспективная стабильность, нежели перспективный хаос. Неудавшаяся попытка демократизировать Российскую империю привела к морям крови и жесточайшей политической системе, по сравнению с которой самодержавие казалось земным раем. А к чему может привести неудавшаяся попытка демократизировать Российскую Федерацию и шире – бывший Советский Союз? Что будет, если эксперимент № 2 не удастся? Собственно, размышления об этом и привели к новой повести. Называется она «Демгородок». Так окрестные жители именуют строго охраняемый садовый поселок, где после военного переворота изолированы основные демократические деятели, начиная с президентов и заканчивая особенно неуемным поэтом-сатириком. Жизнь этих людей в крошечных домиках на шести сотках со своим огородиком – жизнь такая же невнятная, как и их предыдущая деятельность, – служит тем фоном, на котором возникает любовь демгородковского ассенизатора Мишки Курылева и дочери видного прораба перестройки, выпускницы Оксфорда. Повесть получилась грустная, ибо смеяться над человеческой трагедией можно только до слез.

Выдуман, точнее смоделирован, лишь основной ход – страна под властью диктатора. Все остальное – слова, идеи, поступки, лица – взято из окружающей нас абсурдистской действительности и сконцентрировано. Картина, доложу я вам, получилась неожиданной даже для самого автора. «Демгородок» – это, по сути, наша сегодняшняя жизнь, это моя попытка предостеречь тех, кто не понимает: бездарная демократия – самый короткий путь назад, в тоталитаризм.

Беседу вела Е. АРСЕНЬЕВА«Литературная газета», 17 июня 1992 г.

Полный апофегей!

Так уж повелось, что имя моего друга писателя Юрия Полякова вечно связано со скандалами. Это удивительно тем более, что Юра – человек очень мирный, предпочитающий отшельничество и одиночество, редко вылезающий на телевидение, радио или сцену – как театральную, так и политическую. Первый громкий скандал был связан с его первым произведением в прозе – повестью «ЧП районного масштаба». В годы самого крутого застоя и самой тяжелой политической цензуры он написал очерк нравов комсомольской элиты. Повесть не печатали, а молва о ней уже тихо катилась по стране, так что имя Полякова стало известно раньше, чем его проза. Парадокс, конечно, но факт. Невероятными усилиями главного редактора «Юности» Андрея Дементьева «ЧП» все же пробилось на волю, повергнув в шоковое состояние комсостав 80-х годов. Началась перестройка, а у Полякова уже была заготовлена очередная пуля – повесть «100 дней до приказа», выворачивающая изнанку той армии, которая предпочитала показываться только отутюженным мундиром. Возни с этой повестью было еще больше, чем с «ЧП», потому что, несмотря на перестройку, армия оставалась силой более крепкой, чем комсомол в застой. Имя Полякова опять замелькало, теперь уж со скандалом, разразившимся в самом журнале «Юность».

– Юра, ну почему ты не можешь жить спокойно? Такой с виду тихий человек, а как скандал, так Поляков! А если серьезно, попробуй проанализировать, что же все-таки произошло с любимым тобой и целым нашим поколением журналом «Юность».

– Произошел конфликт, какие сейчас часто случаются в творческих коллективах и в результате которого часть сотрудников ушла из журнала. Но конфликты продолжались, и, мне кажется, сыграл свою подлую роль вкус приватизации, когда сотрудники почувствовали себя полными хозяевами журнала. Андрей Дементьев давно подумывал оставить пост главного редактора и неоднократно говорил, что, по традиции, хотел бы передать журнал в более молодые руки. Он предполагал, что коллектив выдвинет свою кандидатуру, а сам в качестве преемника называл меня.

– Ну это, допустим, вполне логично. Все твои повести сначала печатались в «Юности», с журналом связана вся твоя жизнь, поскольку ты был членом редколлегии журнала. Но выборы редактора так и не состоялись?

– В том-то и дело! Дементьев, еще не подавая заявления об отставке, ушел в отпуск, планируя после его окончания на общем собрании выбрать главного редактора. И вдруг в газетах появляется сообщение, что коллектив избрал им бывшего первого зама Виктора Липатова. Это при живом-то главном редакторе!

Не поставили даже в известность никого из членов писательской редколлегии. А ведь в ней есть такие люди, которые стояли у истоков журнала и были членами редколлегии «Юности» со дня ее основания: например, Виктор Розов. Мы написали письмо – а под ним, между прочим, подписались Аксенов, Рождественский, Вознесенский, Борис Васильев, Розов, Славкин, Искандер, Арканов и другие, – где просили все же устроить собрание и провести выборы редактора. А в ответ все мы получили уведомление, что нас благодарят и в наших услугах не нуждаются.

– Люди борются за свой кусок хлеба любой ценой – увы, на сегодняшний день это весьма типичная картина. Конечно, они испугались: вот придет Поляков и сменит всю команду. С житейской точки зрения их можно понять. Но что же будет с «Юностью»?

– Журнал уже полгода не выходит. Борьба ведь отнимает очень много времени. И уж конечно той «Юностью», которую все читали много лет, она, наверное, уже не будет. Журнал был силен именно своими авторами, писателями и поэтами, на которых, собственно, и подписывались читатели и от которых так легко отмахнулись. Во всяком случае, я свою новую повесть туда уже не отдам, хотя она и про-анонсирована. Для меня «Юность», увы, закончилась.

– В тебе говорит обида…

– Да, обида. Но не потому, что я не стал главным редактором. Я был редактором в 26 лет и имел все перспективы для роста в этом плане, но ушел на вольные хлеба, о чем нимало не жалею. Обидно за журнал, властитель дум не одного поколения. Обидно за Дементьева, который отдал журналу двадцать лет жизни и невероятные душевные силы, а первой же акцией нового главного редактора Липатова стало то, что он снял из первого же подписанного им номера статью Дементьева, где тот прощался с читателями…

Есть еще один для меня убийственный момент во всем произошедшем. Я никогда об этом не говорил, но теперь скажу: именно Липатов был все эти годы лютым противником моих публикаций в «Юности». Все началось еще с тех времен, когда он работал обозревателем в «Комсомольской правде». Тогда, в начале 1985 года, разгорелись споры вокруг «ЧП районного масштаба», повесть «не пускали», было трудно, и «Юность» хотела заручиться поддержкой «Комсомолки» после того, как отрывок из повести уже напечатал «Московский комсомолец» и получил за это. «Комсомолка» обещала поддержку, а вместо этого появилась разгромная статья Липатова «Человек со стороны».

– Жаль, очень жаль «Юность». Жаль, что у нас теперь нет такого издания, которое бы владело умами, как «Юность», как «Литературка» 70-х…

– А такое издание сейчас и невозможно. В обществе произошла невероятная дифференциация, и люди расползлись по своим норам. При всей трафаретности фразы о небывалом единении советского общества в ней был глубокий смысл. То ли от общей беды, то ли от жесткого идеологического контроля в обществе все же было некое единство взглядов и были издания, которые эти взгляды притягивали. Теперь все распалось, расслоилось, раздробилось, и взгляды тоже.

– Это плохо?

– Это данность. Идея, которая на сегодняшний день может сплотить общество, только выковывается – это, безусловно, идея государственно-патриотическая, но не в ее экстремальных формах, конечно. Жить в стране и не быть ее патриотом – нелепо. Другой вопрос, сумеет ли она сформироваться, не будет ли изуродована.

– Что будет – неизвестно. Но сейчас я знаю одно: этот переходный период негативно сказывается на интеллектуальном потенциале нации, потому что с экранов, из газет, из книг нам суют жвачку, но не мысль. Посмотри на книжные лавки, на репертуар кино и видеосалонов, подержи в руках газеты и журналы – тебе не страшно?

– То, что происходит, это, конечно, трагедия. Помнишь по истории, как после революции литература переживала «кафейный» период, когда не было бумаги и разрушены издательства, писатели и поэты читали свои произведения в кафе. Нечто подобное происходит и сейчас, когда при огромном количестве выпускаемой литературы собственно русские писатели оказались эмигрантами в своем Отечестве.

– Поэт и власть – это проблема не одного века и не одного общества, какой бы совершенной формации оно ни было. Но что же случилось у нас?

– Национальная литература лишена государственной поддержки. Писатели мечтают печататься за границей, чтобы прожить. Вот что произошло, на мой взгляд. Литература вообще, а русская в особенности, часто несла дестабилизирующий фактор в общество, не всегда разумно пользуясь своим положением властительницы общественного сознания. Новые власти великолепно воспользовались этим. Они решили так: литература свою дестабилизирующую функцию выполнила, помогла нам пробиться к власти – и хватит. Это чистейшее большевистское качество, так уже было: большевики блестяще использовали тягу русской литературы к свободе и общечеловеческим ценностям, а после революции засунули ее строить каналы. Сейчас происходит повторение того же, и это огромная ошибка нынешних властителей, потому что литература все равно не умрет, но станет оппозицией к режиму.

– Мне кажется, что наши новые политики вообще плохо понимают, что происходит и что они сами творят. Но, с другой стороны, мы же сами их выбирали…

– Власть плюнула на писателей, как, в общем-то, плюнула на всех остальных. В нашем обществе произошло чудовищное коловращение. Долгие годы коммунисты отучали народ от самостоятельности, опекали его в плохом и хорошем смысле. Причем делали это методично и продуманно, истребляя самых лучших и смелых. В результате вырос народ с «детским» восприятием жизни. И этот инфантильный народ, с которым никогда не советовались и все за него решали, взяли и бросили в океан рыночной экономики – плыви кто сможет. А кроме того, наш «детский» народ выбрал в руководители черт-те кого, мы же никогда этого не умели делать! Но новая власть ведь не с неба свалилась, она жила в нашей жизни вместе с нами и благополучно переняла у коммунистического руководства абсолютно все приемчики, только в еще более уродливой, извращенной форме. Нас уже пытались загнать железной рукой к социалистическому счастью. А сейчас точно такой же железной рукой нас загоняют в капитализм. Я называю идеологию новой власти необольшевизмом.

– Ты против реформ, которые они пытаются осуществить?

– Никто против реформ не возражает, но ведь надо понимать, какой ценой они осуществляются. Если народ на пространстве осуществления этих реформ исчезнет, то, извини, на хрена такие реформы? Любое правительство, радеющее об обществе, видя это тотальное обнищание, тут же должно забить во все колокола и искать путь выхода из этой ситуации. А у нас вылезает очередная голова и удивляется: «Вы недовольны? Я не понимаю». Конечно, он не понимает, потому что вместе с психологией большевизма он унаследовал и все привилегии коммунистической номенклатуры, прилично их приумножив.

– Меня эта безнравственность больше всего и поражает. Политика, конечно, грязная вещь, но не до такого же оголтелого цинизма! Они ведь пришли к власти на волне социальной справедливости, и сами эту идею втоптали в грязь.

– Ты меня знаешь давно: я всегда выступал с критикой и комсомола, и партии, и армии. Тогда это были мощные организации. Но я прекратил всякие разговоры на эту тему, когда они оказались повержены. Во-первых, это не по-русски – бить лежачего, а во-вторых, все, кто пользовался этой системой, не имеют морального права обливать грязью ту идею, которой служили. Мы же на каждом шагу видим и слышим потоки грязи и клеветы в адрес нашего же прошлого. Завтра эти перевертыши сдадут и нынешнюю власть.

– Но у нас же всегда так было: никто ни за что не отвечал. И за собственные слова в том числе.

– Я человек некровожадный. Но я глубоко убежден, что политики, виновные в обнищании или в любых других бедах нашей страны, должны быть примерно и жестко наказаны. А то ведь они совершенно открыто делятся с нами своими планами: ну, не получится руководить – уеду в иностранный университет лекции читать. Нет, ребята, если уж влезли в эту опасную игру – политику, будьте любезны ответить за каждый свой указ.

– Что же делать? Судить их? Тогда кого бы ты посадил на скамью подсудимых первым?

– Конечно, судить. Открыто, по закону, за нанесенный стране ущерб. И первыми судить президентов. Развал в стране начался с того, что они перепутали партийно-номенклатурные игры с реальным управлением страной. Это сходило с рук, когда страна держалась на КГБ, политбюро и армии, но когда мощные стержни были выдернуты и страна повисла как тряпичная кукла, заниматься этим – преступление. И они не должны уйти как ни в чем не бывало. Тогда следующее поколение политиков будет иметь перед глазами поучительный пример.

У Шекли, кажется, есть роман, где герой прилетает на другую планету и ему тут же предлагают стать ее президентом. Он соглашается, а потом узнает, что среди жителей этой планеты не нашлось желающих играть эту роль. Дело в том, что после назначения президентом ему в ухо вешается атомная серьга с дистанционным управлением, а кнопка находится в столице на открытом месте, и каждый, кто недоволен политикой президента, может нажать эту кнопку. Так вот, политики должны всегда помнить, что в ухе у них – серьга, а иначе мы будем иметь то, что имеем.

– Но все же должен быть какой-то выход! Ты мог бы спрогнозировать, что будет?

– В любом случае, независимо, удержится нынешняя власть или нет, скачком или постепенно, но национально-государственное мышление выдавит тех, кто пришел к власти из корыстных побуждений. Только жаркий патриот и умный государственник сможет привести общество к стабильности – другого пути нет. Я всегда писал и сейчас пишу о том, что мне не нравится в нашей стране, но я никогда не писал, что мне не нравится сама страна. А сейчас в литературе, и особенно в журналистике, появилась масса деятелей, которым не нравится именно страна. Да, у нас страшная история. Ужасный XX век обрушил на наши головы неисчислимые страдания, но это наша страна и наша история. Если бы в Америке появились журналисты, которым не нравится Америка, их бы быстро попросили сначала думать, а потом писать, что, кстати, и произошло после вьетнамской войны с группой резко настроенных репортеров.

В сущности, в журналистике происходит то же, что и во всей стране. Многие талантливые журналисты заговорили наконец во весь голос, но рядом выросла новая генерация газетных плейбоев, которым развязность и необязательность заменили умение думать и писать. На меня чудовищное впечатление произвела передача, куда пригласили членов ГКЧП и, надо понимать, цвет нынешней журналистики. Так никто ж никого не слушал, все старались погромче выкрикнуть свой вопрос, и не только погромче, но и поразвязней, покруче. Конечно, сейчас серьезные журналисты оказались в невыигрышной ситуации: им нужно время, чтобы обдумать, а эти уже выкрикнули.

– Давай поговорим о тебе. Когда-то запрет на твои повести помог тебе стать известным писателем. Сейчас запретов нет – и что?

– Я продолжаю писать о том, что мне не нравится. Я вообще уважаю тех, кто остается верен себе, и сам стараюсь быть таким. После нескольких выступлений в эфире и в печати меня отлучили от телевидения.

– Об этом подробнее, пожалуйста. Вряд ли это известные факты из жизни нашего очень демократичного телевидения.

– В прошлом году меня пригласили в «Пресс-клуб», когда там обсуждались межнациональные отношения. Был сюжет об Алкснисе. Я сказал, что хотя он и не герой моего романа, но его слова о том, что будет происходить с русскими в Прибалтике, оказались точным прогнозом. Это вырезали. Потом показали сюжет – разговор Дудаева с Гамсахурдиа. Я взял слово и обратил внимание на то, что эти руководители двух крайне националистических республик общаются на русском языке. Все, что я говорил, вырезали, а мне потом звонило пол-Москвы и удивлялось, что это я молчал, может быть, с голосом что случилось? В общем, с телевидением мои отношения закончились. Очень жестокий моральный кризис я пережил, когда страна начала разваливаться. Я почти физически ощущал этот распад, и все, чем я занимаюсь, казалось мне мелочью по сравнению с этим глобальным разрушением. Потом начались скачки цен, закрылись два фильма по моим сценариям, в двух академических театрах тормознули постановки моих пьес. В общем, год из моей литературной жизни был вычеркнут. Но потихонечку я начал выкарабкиваться. Я подумал о том, что нечестно было бы не зафиксировать происходящий вокруг абсурд. Время пройдет, и только через литературу потомки узнают об этих политиках-монстрах, перевертышах, смешных, нелепых людях, возомнивших себя вождями. Нужен был литературный ход. И я его нашел, копаясь однажды у себя в огороде. Вдруг произойдет военный переворот и к власти придет, например, капитан ядерной подводной лодки. Куда он денет нынешних «злодеятелей»? Он изолирует их в садово-огородном хозяйстве. Они будут там жить и вспоминать, как жили. Так появилась повесть «Демгородок», где соединены антиутопия, любовная история, детектив – этакий гибрид жанров.