Рыцари былого и грядущего. I том

О правлении Лалибелы (с 1181 по 1221) известно не так уж много. Именно он под всё нараставшим мусульманским давлением перенёс столицу из древнего Аксума к югу, в Роху, в запутанные лабиринты суровых гор и тесных ущелий. Эти высокогорные районы были тогда совершенно не доступны ни для каких завоевателей, да и сейчас не очень. Эфиопия понемногу становилась совершенно закрытой страной и только благодаря этому она осталось христианской.

Лалибела был удивительным правителем – настоящим подвижником, аскетом, полуцарём – полумонахом. Эфиопы считают Лалибелу святым. Ещё при жизни он получил прозвище «Габре Маскаль» – слуга креста. Вот что гласит житие этого святого: «Однажды душа Лалибелы услышала глас Божий. Творец повелел царю выстроить в Рохе новый Иерусалим». Так появились храмы, высеченные в скале. Неизвестно, как у императора Лалибелы появилась идея выстроить именно такие, необычные храмы, почему их потребовалось создавать аж целых 11, и самое главное – что за удивительные зодчие возводили эти храмы?

– А могли быть в африканской стране высококвалифицированные, точнее – гениальные архитекторы, если учесть, что они оказались способны строить так, как никто в мире до них не строил?

– Не надо недооценивать Эфиопию. Эта страна никогда не принадлежала к африканской цивилизации. Здесь могло быть всё что угодно. Сами эфиопы объясняют чудо этого строительства очень просто – днём работали люди, ночью трудились ангелы. Эфиопы умеют не задавать лишних вопросов ни себе, ни окружающим. Но мы не эфиопы, нам интересно – трудились ли здесь иностранцы? В принципе, не исключено, что царь Лалибела получал помощь из других стран. Где-то в христианском мире у него могли быть союзники, которые не рекламировали свою заинтересованность в эфиопских делах. О внешней политике Лалибелы почти ничего не известно, однако, историки отмечают, что он поддерживал связи с Египтом и Палестиной. Не удивительно, если учесть, что это были ближайшие к Эфиопии две страны, где компактно проживали христиане.

– Постойте-ка, постойте. Когда Лалибела строил свои чудо-храмы?

– Где-то в конце XII века.

– Вот это да! Крестоносцы только что потеряли Иерусалим и эфиопский император сразу же слышит Божий глас, повелевающий ему воздвигнуть Новый Иерусалим!

– Браво, Андрюша, браво. Обращу твоё внимание ещё на одну весьма примечательную деталь: Лалибела считал себя потомком Соломона, при этом он поддерживал связи с Иерусалимом. Ему, наверное, было не всё равно, что сейчас находится на месте великого храма, воздвигнутого его предком – Соломоном? А на том самом месте жили тогда христиане, именующие себя рыцарями Храма Соломонова. И само название, и место дислокации Ордена тамплиеров точно указывали на библейского предка Лалибелы. Царь-Соломонид и рыцари Храма Соломонова могли не обратить внимания друг на друга? Впрочем, я всего лишь привёл ряд бесспорных исторических фактов и задал пару вопросов. Если хочешь – можешь поразмыслить об этом на досуге. К слову сказать, Лалибела был последним могущественным царём своей династии. После энергетической вспышки его правления в истории Эфиопии настал длительный период, о котором вообще нечего сказать. Таинственный сумрак безвестности окутал эту страну.

– Да что уж говорить… До сих пор никто толком не знает, чем отличается эфиопское христианство от традиционных конфессий. Хотел вас об этом спросить.

– Эфиопские христиане – дохалкидонские монофизиты.

Андрей тихо расхохотался. Августин насупился:

– А что ты смеёшься? Я могу и обидеться.

– Извините, батюшка. Дело в том, что этот вопрос я задаю не впервые. Так вот однажды один… африканист ответил мне на него слово в слово, как вы сейчас, а когда я попросил его ответить подробнее, приложил меня мордой об стол, дескать, без специального богословского образования я всё равно ничего не пойму.

– Не столь уж был далёк от истины твой африканист, не надо тебе было на него обижаться. Я ведь не случайно велел тебе догматическое богословие изучать. Но ты всё время норовишь бежать впереди паровоза, задаёшь преждевременные вопросы. Впрочем, изволь, если тебе очень надо. Я всего лишь немощный священник и, конечно, не рискну прикладывать мордой об стол такого грозного вояку. Так что извини, если моё толкование покажется тебе не очень понятным или не вполне убедительным. Осмелюсь напомнить, что отвечал, подчиняясь грубой силе, – элегантная ироничность отца Августина позволяла ему непринуждённо преодолевать любые острые углы. Он говорил теперь размеренно и ровно:

– Когда в древней христианской Церкви возникали разногласия в понимании важных богословских вопросов, созывали соборы, позднее получившие название вселенских. Собирались отцы со всего христианского мира, чтобы прояснить понимание истины.

– Я об этом читал, но, признаться, не очень понял, как можно решать богословские вопросы путём демократических процедур, большинством голосом.

– Это совершенно не так. Работа церковного собора только внешне напоминает работу коллегиальных демократических органов, а суть тут совсем другая. Демократическое голосование имеет целью выяснить точку зрения большинства людей. В итоге, правильным считается мнение среднеарифметического большинства. Но цель работы собора не в том, чтобы восторжествовало мнение большинства участников, а в том, чтобы восторжествовала Божья воля. Отцы собора молились о том, чтобы Дух Святой, действуя через них, прояснил истину. Но никто на соборах не стремился отстаивать свою точку зрения, каждый хотел лишь узнать, угодно ли Богу, чтобы они мыслили так, или надо им мыслить иначе?

– Но внешне это всё равно сводилось к голосованию?

– Не совсем. Количество голосов, конечно, подсчитывали, но никогда не согласились бы считать истиной то, за что «проголосовали» процентов 60 участников. Все догматические вопросы утверждали почти единогласно. До собора отцы богословствовали по-разному, и вдруг в ходе обсуждения между ними зарождалось единомыслие, и тогда отцы понимали, что это Дух Святой вразумил их, как надо правильно богословствовать. А мнение большинства – отнюдь не критерий истины. Большинство может заблуждаться самым горькоплачевным образом. Если же люди совместно молятся, чтобы Истина была открыта им Духом Святым, если они не полагаются на свой несовершенный разум и не стремятся во чтобы то ни стало переспорить оппонентов – Дух Святой действительно открывает им Истину. А еретики – именно те, кто думает так, как им хочется думать, и эти-то самые еретики оставались на соборах в полном одиночестве.

– Кажется, я начинаю понимать. Вселенские соборы – единственный объективный критерий определения богословских истин. Для того, чтобы поверить в истинность соборных постановлений, достаточно верить в Бога.

– Да, можно и так сказать. Теперь дальнейшее будет понять легче. Частные вопросы богословия на вселенских соборах никогда не рассматривали, уже хотя бы потому, что собрать отцов со всей земли было по тем временам весьма затруднительно. А вот если появлялась какая-нибудь новомодная богословская теория, угрожающая самому существованию христианства – шли на созыв собора. Так было в 325 году, когда для преодоления ереси Ария потребовалось собрать 1-й вселенский собор, проходивший в Никее. Арий утверждал, что Христос не был Сыном Божьим. Если бы эта точка зрения победила, христианство было бы, практически, уничтожено, превратившись в нелепое сочетание обрядов и нравственных предписаний. Второй вселенский собор проходил в Константинополе в 381 году. Там святые отцы отвергли ересь Македония, который утверждал, что Дух Святой не есть Бог. Так, преодолевая ереси, постепенно сформулировали учение о Святой Троице. Не изобрели, не ввели, а именно выразили, сформулировали. Третий вселенский собор проходил в Эфесе в 431 году. Там опровергли ересь Нестория, который лживо учил, что Христос родился простым человеком, а Бог уже потом в Него вселился, как нечто постороннее. Поэтому Христа он называл не Богочеловеком, а богоносцем. Это недалеко от арианства. Если Иисус родился простым человеком, а Бог потом в него вселился, как можно вселиться в любого человека, то в христианстве просто нет смысла. Несторианство – не более чем вера в хорошего человека Иисуса, которого Бог избрал для особой цели. Мало ли приходило в мир таких людей? Не много смысла в том, чтобы каждый раз по этому поводу новую религию создавать. Богохульное Несторианство с возмущение отвергли все отцы, включая и армянских христиан, и египтян-коптов, и эфиопов, которые принадлежали с коптам и к одной поместной церкви.

– А почему важно выделить эти национальные группы?

– Сейчас поймёшь. Сразу же после третьего вселенского собора случилась новая напасть – константинопольский архимандрит Евтихий выдумал очередную ересь. Евтихию казалось, что он отстаивает строго православное учение, принятое отцами третьего собора, он желал лишь развития этого учения, продолжения борьбы с несторианством, но переусердствовал, и его занесло в другую крайность. Если Несторий отрицал божественную природу Христа, то Евтихий отрицал Его человеческую природу. Он учил, что в Господе нашем Иисусе Христе человеческое естество было совершенно поглощено Божеством. Сторонников этой ереси стали называть монофизитами, от греческих слов, означающих «одна природа». И вот для опровержения монофизитства собрали в 451 году вселенский собор в Халкидоне. На соборе 650 епископов сформулировали непреложный догмат христианства: божественная и человеческая природа соединились во Христе, как в едином лице, неслиянно и нераздельно. То есть эти две природы в нашем Господе не сливаются в одну и не разделяются, потому что личность Христа – одна. Это невероятно сложный для понимания догмат, он исполнен воистину неземной мудрости. Эта истина выше человеческого понимания и уже хотя бы поэтому не может быть порождением человеческого разума. Но ты потом обязательно поглубже разберись в этих чрезвычайно тонких понятиях. Хотя нам никогда не исчерпать всей глубины халкидонского догмата, но понимать и чувствовать его надо всё-таки гораздо глубже, чем я сейчас изложил, обременённый требованием краткости и отсутствием у тебя богословской подготовки.

– Займусь. Но что же эфиопы?

– Армяне, копты и эфиопы не приняли определений Халкидонского собора. В Халкидоне боролись с умалением человеческой природы Христа, а потому на человеческой природе и делали акцент, что представителям этих трёх национальных церквей показалось несторианством. Ведь именно Несторий делал акцент на человеческой природе Христа. Итак, армяне, копты и эфиопы завопили, что в Халкидоне оказались растоптаны постановления предшествовавшего собора. Они были дико не правы. Они просто не поняли, что Несторий и халкидонские отцы говорили о человеческой природе Христа в совершенно разном смысле, потому что видели её в разных отношениях с Его божественной природой. Эта «непонятка» возымела глобальные последствия для Эфиопской Церкви, иерархи которой, отвергнув определение Халкидонского собора, во всех остальных вселенских соборах уже не участвовали и определений их, соответственно, не признали. И до ныне они признают догматы лишь трёх вселенских соборов из семи. Теперь понятно, что значит «дохалкидонские монофизиты»?

– Понятно. В основном. Но пока эти тонкие материи очень плохо укладываются в голове. Такое ощущение, что я упускаю очень важные нюансы.

– Было бы странно, если бы ты сразу же уловил все нюансы великого халкидонского догмата, особенно те, которых я не касался. Но понимаешь ли ты, Андрюшенька, чувствуешь ли, что этот догмат возвышенно прекрасен, что он исполнен воистину неземной красоты? Христианские догматы – это ведь не просто некие абстрактные философские категории. Это отражение Божественной истины. Пусть очень несовершенное отражение, замутнённое убогостью человеческого разума и грубостью земных понятий, но лучшего нам на земле не дано. Наши догматы нельзя просто изучать. Их надо любить, а иначе они не будут понятны.

Андрею показалось, что Августин забыл про него, весь отдавшись возвышенному созерцанию. Лицо батюшки стало удивительно похоже на иконный лик. Этот благодатный настрой передался Сиверцеву, он почувствовал себя очень хорошо, несмотря на крайнюю усталость и чрезмерное умственное перенапряжение. Смеркалось. В дворике Бета Мариам стало прохладно. Воздух ожил. Вечерний воздух жарких стран приносит ощущение полноты жизни. Андрей скользнул взглядом по чудесной стене Бета Мариам, по каменной резьбе и крестообразным окнам, которые, едва он их увидел, сразу же стали частью его души, и почувствовал, что радость этого созерцания входит в некое тревожное противоречие с тем, что они только что говорили.

– Но как же нам, батюшка, относиться к эфиопским христианам?

– С любовью, Андрюшенька, с любовью.

– Но ведь они же еретики. Они веруют не православно.

– Ох, горячий… Но изволь. Да, эфиопские христиане – еретики. Мы никогда не согласимся с дохалкидонскими монофизитами или другими еретиками. Мы никогда не скажем, что наши догматы – это такая заумь, которая имеет к жизни мало отношения, и ссориться из-за неё не стоит. За нашу веру, которая выражена в догматах, мы готовы отдать жизнь. Тебе сейчас трудно даже представить, к каким страшным нравственным последствиям приводят догматические отклонения. Казалось бы, догматы – отвлечённые, абстрактные истины, которые имеют слабое отношение к нравственному облику христиан. Но это не так! Те христиане, которые хотя бы в одном догмате убавили или прибавили хотя бы одно слово, через некоторое время обязательно станут приверженцами искажённой духовности. Ересь – это духовная болезнь. Но как ты отнесёшься к больному брату? Неужели ты начнёшь его ненавидеть? Если ты настоящий христианин, значит, будешь заботиться о больном, ухаживать за ним, помогать ему во всём, что не способствует развитию его болезни. Ты будешь всё для него делать, даже если нет надежды на его выздоровление. Ты не перестанешь о нём заботиться, даже если он в болезненном отчаянии начнёт тебя проклинать и будет швырять в тебя с любовью предложенные ему лекарства. Ты простишь его озлобленность. Он навсегда останется для тебя любимым братом. Таково же и подлинно-православное отношение к еретикам. Но у этой медали есть и другая сторона. Ты будешь любить больного брата, но ты никогда не полюбишь его болезнь. Мы любим еретиков, но мы ненавидим ересь. И эта наша ненависть – священна, потому что направлена против богохульной лжи. И уж, конечно, любой нормальный человек, который заботится о больном, примет все меры к тому, чтобы от него не заразиться. Поэтому православным запрещено молиться с еретиками. Мы молимся за них, но вместе с ними – никогда.

– Значит, тамплиеры – не экуменисты?

– Нет, конечно. Не верь масонским сплетням. Ведь что такое экуменизм? Это утверждение, что все разновидности христианства одинаково хороши, различия между ними не принципиальны и этими различиями можно пренебречь. Недопустимо так думать! Различия между православными и теми же монофизитами носят глобальный, сверхзначимый характер. Но мы не должны доходить до фанатизма, в наши сердца не должна проникнуть гордыня оттого, что мы единственные среди христиан правильно богословствуем. Мы должны быть совершенно не терпимы к заблуждениям и при этом очень терпимы к тем, кто заблуждается. Сложновато?

– Нет, как раз очень даже понятно. И близко. Это блестящий выход из нравственного тупика, гениально определённая золотая середина между фанатизмом и экуменизмом.

– Этот подход гораздо более чем просто гениальный. Он православный. Гениальность – свойство человеческого разума, а православие дано Богом. Именно поэтому православие так трудно воплотить на практике, хотя, казалось бы, в теории всё понятно. Большинство ересей родились из стремления подогнать истины данные свыше под особенности человеческого мышления, поэтому ересь на практике легче осуществить. Еретики не хотят двигаться к Истине, они стремятся Истину пододвинуть к себе. И начинают веровать в удобную для них ложь.

– Значит, с эфиопами…

– Мы любим эфиопских христиан, мы восхищаемся великими храмами Лалибелы, мы спокойно относимся к непривычным обрядам Эфиопский Церкви и не усматриваем в этой экзотике ничего плохого. Но мы ни на минуту не забываем, что они – еретики и между нами – невидимая стена. Необычная стена. Она построена не от земли к небу, а от Неба к земле.

– А как же католицизм? Вы ведь из католической страны.

– Я православный и наш Орден – православный. Я так же, как и все наши тамплиеры, не разделяю заблуждений католицизма. Но я не изменил вере своих предков – франков. Король Хлодвиг был православным. Карл Великий был православным. И я, так же, как они. Ты пойми, Андрюша, что православие – это не восточный вариант христианства. Православие – вера семи вселенских соборов. (Мы сегодня вспомнили только про четыре из них, ты с остальными сам разберись). На всех соборах присутствовали легаты римских пап, их мнения находились в полном согласии с мнением восточных отцов. Определения всех семи соборов были утверждены римскими папами, так вот я – с теми папами и мыслю, как они.

– А потом католицизм отклонился от веры вселенских соборов?

– Ещё как отклонился, только давай об этом не сегодня.

– Вы ещё обещали рассказать мне об отношении средневековых тамплиеров к Православной церкви. Теперь это будет понятнее.

– У тебя голова не лопнет? У меня – обязательно лопнет, если ты не перестанешь меня донимать. Господи, какой же торопыга этот русский капитан.

***

Опять неделя побежала за неделей. Андрею сказали, что в послушниках ему ходить минимум год, а там видно будет. Ничего не обещали. Андрей не терял надежды, что через год его примут в Орден и назначат оруженосцем к одному из рыцарей. Хорошо бы – к Дмитрию. Свой всё-таки. Понятный. А до истечения этого года оставалась и всего-то пара месяцев с небольшим.

Однажды к нему подошёл сияющий от радости Милош и сразу же выпалил:

– Зигфрида принимают в Орден и сразу же посвящают в рыцари.

– Вот как! Он и в сержантах не походит?

– А он, между прочим, в послушниках целых четыре года проходил, и должность у него тут была над нами – позначительнее сержантской. В Ордене у каждого свой путь. Есть общие правила, но применяют их очень по-разному, с учётом индивидуальности каждого и некоторых обстоятельств, о которых нам знать ни к чему. Зигфриду, конечно, пока дают только коричневый плащ. Получить белый плащ – такая честь, до которой не многие поднимаются. Там свои правила и ограничения, о которых мне ничего не известно.

– Откуда ты, Милош, всё это знаешь?

– Так ведь я сам в послушниках скоро уже два года. За год до тебя пришёл.

– Забыли про тебя?

– Здесь ни про кого не забывают. Если не принимают в Орден, значит на это пока нет Божьей воли. Не человеческое это дело – вступить в Орден. Божье дело.

– А за Зигфрида ты, я смотрю, очень рад?

– Как же не радоваться? Он же наш брат. К тому же я никогда не видел обряда приёма в Орден. Это очень торжественный и величественный обряд, исполненный истинно христианского духа. Нам всем разрешат присутствовать. А ты разве не рад?

– Милош, брат! Не обращай внимания на то, что я всё время ворчу. Натура скверная. На самом деле я очень рад за Зигфрида. И за тебя. И за себя тоже.

***

В храме понемногу собиралась орденская братия, располагавшаяся согласно иерархии. Зигфрид давно уже стоял у алтаря с северной стороны. Он был в своём обычном натовском камуфляже, его лицо было сосредоточенным и напряжённым, как перед боем. Последним пришёл великий магистр в сопровождении двух рыцарей в белых плащах. Они встали так же у алтаря, но с противоположной, южной стороны. Братьев Ордена никогда не надо было призывать к тишине, они всегда молчали в храме. И шеренгами они выстраивались сразу же и без приказа, как только заходили сюда – по храму никто и никогда не бродил. Приход великого магистра не произвёл в храме никаких изменений. Магистр, человек с абсолютно непроницаемым лицом, начал сразу же и без предисловий:

– Добрые братья, вы ясно видите, что большинство согласны обрести этого человека своим братом. Если есть среди вас кто-либо, кому известно о том, из-за чего он не может стать нашим братом – ему лучше сказать об этом сразу.

В течении бесконечно долгой минуты в храме висела гробовая тишина. Наконец магистр продолжил:

– Если никто не скажет ничего против, тогда приведите его именем Господа.

Два белых рыцаря, стоявшие рядом с магистром, медленно подошли к Зигфриду, встали от него по обе стороны, как конвой, и так же медленно подвели соискателя к магистру. Последний тяжело уронил обращённые к Зигфриду слова:

– Ты по-прежнему желаешь стать нашим братом?

Зигфрид молитвенно сложил ладони на груди и, заметно волнуясь, ответил:

– Мессир, вот я перед Богом и перед вами, и перед братьями, и прошу вас во имя любви Господней и Девы Марии ввести меня в ваше общество, как человека, который желает быть с вами во веки.

– Добрый брат, ты просишь о великом. В нашем Ордене ты видишь только внешнюю сторону: хорошее оружие, красивые одежды. Но ты не знаешь о суровых заповедях, что лежат в основе нашей жизни. Сейчас ты сам себе хозяин, трудно тебе будет стать слугой для всех. Вряд ли когда-нибудь ты будешь делать то, что хочешь. Если ты захочешь быть в Акре, тебя пошлют в Триполи. Если ты захочешь быть в Бургундии – тебя пошлют в Англию. Если ты пожелаешь спать – тебя разбудят, а если пожелаешь бодрствовать – тебе прикажут лечь в постель. Когда ты за столом и желаешь есть – кто-то прикажет тебе идти и ты не будешь знать куда. Теперь решай, добрый благородный брат, смог бы ты вынести все эти трудности?

– Да, я вытерплю всё ради Господа, – вымолвил Зигфрид, голос которого всё более заметно дрожал.

Между тем, голос магистра был исполнен такого ледяного спокойствия, что даже Андрею стало не по себе, так что Зигфрида он вполне понимал. Магистр продолжил свою «атаку на психику»:

– Добрый брат, ты должен просить о вступлении в Орден по трём причинам: во-первых, отойти от грехов этого мира, во-вторых – служить Господу нашему, и, в-третьих – чтобы быть нищим и принимать наказания в этом мире для спасения души. Желаешь ли ты отречься от своей воли на всю оставшуюся жизнь и делать то, что приказывает твой командор?

– Да, мессир, если это угодно Богу.

– Желаешь ли ты перенести все трудности, которые ждут тебя в Ордене, и выполнять все приказы, которые будут тебе отдавать?

– Да, мессир, если это угодно Богу.

– Сейчас помолись Господу нашему, чтобы Он наставил тебя.

Зигфрид обратился лицом к алтарю и встал на колени. Даже по его спине было видно, что он молится. Магистр сказал теперь уже всем братьям:

– Добрые братья, встаньте и помолитесь Господу нашему и Деве Марии, чтобы он преуспел в том, что обещал.

Все разом опустились на колени, молитвенно сложили ладони на груди и склонили головы. Пространство храма заполнилось звуками «Патер ностер». Потом все встали, и в тот же момент из алтаря появился неизвестный Сиверцеву священник, державший в руках Евангелие в окладе из титанового сплава. Магистр продолжил искушать Зигфрида:

– Добрый брат, достойные люди, которые говорили с тобой, о многом спрашивали тебя, но чтобы ты не поведал нам – всё это праздные и незначительные слова. Ни ты, ни мы не могли бы пострадать от того, что ты сказал. Но смотри, – магистр указал на Евангелие, которое священник держал в руках, – вот святые слова Господа нашего. Если ты солжёшь перед Святым Евангелием – будешь виновен в клятвопреступлении и навсегда изгнан из Ордена, от чего упаси тебя Бог.

После многозначительной паузы магистр продолжил:

– Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что отныне и во все дни твоей жизни ты будешь послушным магистру Храма и командору своему?

– Да, мессир, если это угодно Богу.

– Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что все оставшиеся дни своей жизни ты будешь жить без собственности?

– Да, мессир, если это угодно Богу.

– Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что будешь хранить добрые традиции и обычаи Ордена нищих рыцарей Христа и Храма?

– Да, мессир, если это угодно Богу.

– Клянёшься ли ты Господу и Божьей Матери, что никогда не оставишь Орден в силе и слабости, в радости и в горе?

– Да, мессир, если это угодно Богу.

Обеты были принесены. Кажется, не только Зигфрид, но и все братья Храма вздохнули с радостным облегчением. Магистр, как любящий отец, голосом, заметно потеплевшим, торжественно произнёс:

– Именем Господа и Пресвятой Богородицы вводим тебя во все блага Ордена, что были от начала и будут сотворяться до конца. И ты так же вводишь нас во все блага, которые совершил и совершишь. Добрый брат, Господь наш привёл тебя к тому, чего ты жаждал и поместил тебя в такое прекрасное общество, как Орден рыцарей Храма. Тебе придётся приложить много усилий, чтобы никогда не совершить ничего, что может опорочить Орден. А мы обещаем тебе хлеб, воду, бедную одежду Ордена, а так же много боли и страданий, – последние слова магистр произнёс с непередаваемой интонацией, в которой смешались и радость, и строгость, и скорбь, как будто отец посылал сына на великий и славный, но страшный и мучительный подвиг.