Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков

Нина Бёртон

Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языковNina Burton

Livets tunna väggar

En essäberättelse om ett lyhört hus och en natur full av språk

Albert Bonniers Förlag

Перевод: Нина Фёдорова

Дизайн: Анна Сухова

Иллюстрации:

Таня Твердохлебова

The cost of this translation was defrayed by a subsidy from the Swedish Arts Council, gratefully acknowledged.

Copyright © Nina Burton, 2020

First published by Albert Bonniers Förlag, Stockholm, Sweden

Published in the Russian language by arrangement with Bonnier Rights, Stockholm, Sweden and Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2022

В глубины природы

Незримая и роскошная, воюющая и любящая – вся жизнь Земли бурлила вокруг меня. Еще ребенком я вписала себя в бытие – имя и адрес с уточнением: Земля, чтобы пошире раздвинуть стены, окружающие центр, то бишь меня. Вопросы начали возникать, когда я сообразила, что все остальные тоже считали себя центром мира. Мало того, эти множественные центры были не только людьми – в природе они кишели повсюду.

А что такое природа? Так называли и окружающую среду, и загородную резиденцию, и врожденные задатки, но одновременно речь словно бы шла о бесконечном рождении, ведь слово «природа» сродни слову «рождаться». Короче говоря, это беспрерывная жизнь с миллиардами разных центров, рассыпающих искры значений. Все они двигались в собственном временнóм ритме и перспективе, и потому объять их все разом было совершенно невозможно.

На гуманитарном отделении гимназии я выбрала в качестве факультатива биологию и вот тогда поняла, что мы тоже часть природы, поскольку Линней и Дарвин отнесли нас к животным. Позднее я изучала в университете литературу и философию, полагая, что такое сочетание даст ответы на вопросы о жизни. Но литература затрагивала главным образом разных людей, а философия занималась абстракциями. И я обратилась к древнейшим философам Греции, которые поднимали вопросы о природе. Демокрит писал об атомах и звездах, Фалес знал всё о воде, Анаксимандр благодаря окаменелостям догадался о нашем отдаленном родстве с рыбами, а Гераклит заметил, что всему свойственна изменчивая природа речных потоков.

Следом за ними явился Аристотель, которого увлекали все стороны жизни, от физики и метеорологии до языка и поэзии. Его интересы соединились в двух греческих словах: bios – «жизнь» и logos – «слово» или «разум». Оба они могли создать взаимосвязь, что и произошло, когда их скомбинировали в «биологию». Аристотель не хотел жить одними только теориями и на год удалился на остров Лесбос, чтобы исследовать природу более конкретно. В то время как его ученик Теофраст выяснял зависимость растений от окружающей среды, сам он занимался животными. И описал их анатомию и развитие настолько точно, что не просто заложил основы зоологии. Во многих случаях его выводы не устарели по сей день.

Начав с «животного, которое знакомо нам лучше всего», то есть с человека, Аристотель перешел к иным видам, ведь наше величие не повод умалять других животных: певчих птиц и голубей, ворон и дятлов, муравьев и пчел, головоногих и китов, лисиц и иных четвероногих. Он описал жизненный цикл цикады и увидел, как спариваются змеи, обвиваясь одна вокруг другой. Препарировал оплодотворенные яйца, где у эмбрионов уже были глаза, сосуды и бьющееся сердце. Размышлял о наследственности и полагал ее основой то, чему он дал название eidos, что по-гречески значит «форма». Для него она походила на последовательность букв в слове, и здесь он близко подошел к объяснению наследственности цепочками ДНК.

Что двигало всей этой жизнью? Аристотель думал, что всякое существо при жизни имеет некую душу, которая одухотворяет материю и направляет по телу питательные вещества. Природа для него обладала уникальной способностью формировать всё более сложные организмы, а поскольку им надлежало приспособиться к своей окружающей среде, в конечном счете она-то и играла решающую роль. Вроде как в домашнем хозяйстве, где случаются ссоры, но люди всё равно сотрудничают. Точь-в-точь как Солнце, Луна и звезды во Вселенной, каждый компонент в доме имел свое место, границы которого нарушать нельзя. В совокупности возникала взаимосвязь с заданными соотношениями, примерно как стены в доме. Греческое слово oikos, «дом», стало затем составной частью слова «экология».

Я была не чужда природы, хоть и выросла в городе. Собственного летнего домика мы никогда не имели, но в летние каникулы мама непременно снимала дачу где-нибудь за городом, и эта традиция продолжалась, когда сестра вышла замуж и уехала за границу. Она унимала свою тоску по родине, арендуя шведские летние домики, где вместе с нею и детьми жила и я, пока не приезжал в отпуск ее муж.

К тому же меня саму три десятка лет связывали близкие отношения с мужчинами, жившими на природе. Мои интересы поочередно распределялись между ними, ведь один, писатель, знал, как слова могут расширить мир, а другой, биолог, знал природные взаимосвязи. Животные питали к нему доверие, как к доктору Дулиттлу; ему даже удалось погладить глухаря, которому вдруг понравилась его веранда. Сама я с животными встречалась главным образом в богатой библиотеке биолога.

В общем, я часто гостила на природе. Но больше чем гостьей стала лишь после смерти мамы, потому что тогда мы поменяли ее квартиру на летний домик. Как и сама жизнь, он был наследием, подарившим нечто новое, и, подобно жизни, каждый трактовал его по-своему. Для сестры он означал возможность проводить отпуск с детьми и внуками, а для меня мог стать местом, куда бы я приезжала со своими рукописями. Ведь я хотела писать о природе и о жизни. Вдруг этот летний домик предоставит мне такой шанс?

Большой природный участок дышал атмосферой жизни. С южной стороны среди сосен и дубов поднималась мшистая горка, а с западной угадывались в черничнике таинственные тропки. На севере участок круто обрывался; внизу на фоне сверкающего пролива лежали общинные земли. Четких, отмеченных изгородями границ не существовало, всё было разом и уединенно, и открыто.

Если участок казался большим, то сам домик, понятно, совсем маленьким. Как обычно, одно-единственное помещение, построенное кое-как и таким же манером расширенное. Стеклянные стены веранды заменили дощатыми, чтобы разместить там две кровати, потом соорудили пристройку – кухоньку и ванную. Дальнейшим расширениям воспрепятствовала топография.

Зато в каждом углу участка стояли сараюшки. В одном – бывшая уборная, превращенная в сарай для инструментов, в другом – столярная мастерская и склад материалов под навесом. Расположенный в третьем углу маленький садовый домишко служил детям для игр, а в четвертом находилась спальная хибарка, которую я втихомолку выбрала себе – для писательства.

Недостатков тут, без сомнения, предостаточно, не зря же в договоре купли-продажи был пункт об исключении ответственности продавца за состояние дома. Плотник, который осматривал дом, высказался в том смысле, что лучше бы построить новый. Я возмутилась. Неужели он не увидел идиллии? Что же он тогда вообще видел?

Впрочем, кое-какой ремонт явно требовался. Я искренне радовалась, что буду командовать ремонтными рабочими, ведь и мои книги чем-то похожи на строительство. Поскольку чертежи-наброски всегда новые, я действую методом проб и ошибок, и добиться нужного соотношения разных материалов весьма непросто. Потому-то за письменным столом я ежедневно сталкиваюсь с ремесленными проблемами.

Здесь, на участке, мне предстояло завершить парочку проектов, а уж потом можно будет заняться жизнью и природой. Один проект был посвящен рекам, несущим свои воды по местам, где природа соединена с культурой, второй касался слияния гуманитарных и естественных наук в гуманизме эпохи Возрождения. Моим героем был Эразм Роттердамский, возродивший жанр эссеистики, но восхищал меня и великий швейцарский энциклопедист XVI века Конрад Геснер. Подобно Аристотелю, Геснер занимался полудюжиной дисциплин, от зоологии до языковедения. Он писал о тысячах растений и тысячах авторов, а соотношение между видами животных вдохновило его на исследование родства между сотнями языков.

Я всегда симпатизировала идее энциклопедизма. Для нее большое и малое одинаково важны, ибо при отсутствии главных действующих лиц она показывает мир с разных сторон. Для меня Геснерова перспектива отвечала размаху жизни. В моей книге о Возрождении я отведу ему лишь одну из глав, но мне нравилась его манера объединять животных и языки, растения и литературу.

Масштабность его семидесяти книг, разумеется, нипочем не втиснуть в крохотную писательскую хижину на здешнем участке, да и видов животных вокруг куда меньше. И вообще, сумею ли я понять их сообщения? Ведь свои знания о жизни Земли я почерпнула через человеческий алфавит. А существа, что летали и ползали, лазали и плавали вокруг меня, наверняка имеют собственные языки, под стать своей природе. Они то были буквально близки к земле, то окрыленно легки, то двигались вперед ощупью, как корни. Так как же мне понять животных с их дописьменными языками? Обыкновенно различия воздвигают стены меж непохожими мирами.

Но, как часто бывает, жизнь сама разрешит эти проблемы.

Голубой cвод

Можно сказать, с домом я знакомилась сверху. Первым делом ремонтники увидели крышу, а там надо было заменить толь и восстановить изоляцию. Когда они, стоя в комнате, направили камеру тепловизора вверх, экран стал лавандово-голубым, как февральская ночь, что указывало на проникающий внутрь холод. Кое-где среди голубизны виднелись желтые пятнышки, а поскольку желтый означал тепло, это, вероятно, были остатки изоляции. Увиденное заставило меня призадуматься. Вокруг дома тут и там валялись клочья изоляции, похожие на маленькие облачка. Как они там очутились? Не ветром же их выдуло?

Ремонтники должны были вернуться в конце марта, и, чтобы утром встретить их на участке, я приехала заранее и впервые ночевала в доме. Когда я вошла, там было по-зимнему холодно, и, включив обогреватель, я пошла прогуляться по окрестностям. Свет четко прорисовывал контур и тень малейшей песчинки на голой земле, где всё готовилось одеться жизнью. Большая синица вывела несколько звонких коленцев, а многое другое покуда еще формировалось в почках и набухших семенами шишках. Казалось, будто здесь ожидают тысячи открытий.

По возвращении в дом я добавила тепла, включив плитку. И пока закипала вода для спагетти, немного порылась в картонных коробках с вещами из маминой квартиры. Много чего предстояло привести в порядок, но этим вечером я ничего делать не собиралась, рассчитывала просто почитать. Тишина навевала покой и была вполне под стать книге, которую я прихватила с собой. Речь в ней шла о космическом пространстве.

Ведь именно там однажды родились составные части жизни – в космосе, что был не больше сжатого кулака. Непостижимое мгновение он крепко сжимал будущие галактики и беспредельное грядущее. А затем грянуло бесконечное крещендо. Из малого начала явилась исполинская ширь звезд, которые за несколько миллиардов лет произвели углерод и кислород, серебро и золото и все прочие ингредиенты, необходимые для жизни. Протоны и электроны моего собственного тела и те некогда были космической материей или излучением. В общем, меня можно назвать остаточным продуктом умерших звезд или, скорее, комплектом звездного сырья. В нем недостатка нет, ведь до сих пор на Землю выпадают миллионы тонн космической материи.

Я закрыла глаза и задумалась. По мысли этой книги, Земля участвует в грандиозном круговороте элементарных частиц, которые комбинируются и в камень, и в воду, и в растения, и в животных. А пока мимо мелькают наши летучие формы, Солнечная система совершает очередной оборот вокруг центра Млечного Пути. Полный оборот занимает двести миллионов лет и называется космическим годом.

Звезды и планеты движутся в космосе, как части исполинского часового механизма. Подобно всем хронометрам, он порой нуждается в регулировке, а то ведь Луна потихоньку удаляется от нас. Правда, сейчас это мало что меняет, потому что удаляется она всего на четыре сантиметра в год.

По мере того как масштабы увеличивались, пространство расширяло стены дома. Ведь книжный астроном включил в великую панораму и самое малое. Если, например, поместить на расстоянии метра от глаза монетку в одну крону, за нею окажутся сотни тысяч галактик, а каждая галактика, в свою очередь, состоит из миллиардов звезд. В нашем Млечном Пути они рассыпаны по столь огромному пространству, что свет иных находился в пути миллионы лет. За это время сами звезды успели умереть, но их свет еще жил, – примерно вот так же в старых звукозаписях живет музыка умершего музыканта.

Куда направлялся свет? В космосе нет центра. Во всех направлениях он кажется одинаковым. Я с грустью подумала о зонде, на котором в космос отправили изображения двух людей. Не дерзко ли считать это важнейшей информацией о Земле? И если в космосе вообще есть языки, они, определенно, совсем другие, отличные от нашего. Подход к такому миру обеспечивает скорее математика, нежели слова.

Более удачной презентацией могла бы стать сделанная НАСА запись электромагнитных колебаний Земли. Их преобразовали в звук, и, когда мне однажды довелось услышать эту пульсирующую гармонию без начала и конца, я была как-то по-особенному взволнована. Вот так люди представляли себе музыку сфер? Кеплер верил в собственные умозаключения, что Сатурн и Юпитер – басы, Земля и Венера – альты, Марс – тенор, Меркурий же – дискант. Как они звучат на самом деле, я не знаю, но песнь Земли в записи НАСА создала у меня ощущение красивых и нежных жизненных вариаций планеты.

А видны ли нынче звезды? Я отложила книгу и, накинув куртку, вышла за порог. В книге, которую я читала, говорится, что девяносто процентов населения Западной Европы уже не видят настоящего звездного неба из-за нашего искусственного освещения. Конечно, в космосе царит мрак, но коль скоро мы состоим из вещества звезд, взглянуть на них, пожалуй, все-таки любопытно. Лишь Полярная звезда, тускло мерцая, светила сквозь атмосферу.

Однако краем глаза я заметила, как совсем близко что-то мелькнуло. Вроде бы какая-то тень? Может, на участке есть летучие мыши? У меня к ним двойственное отношение. Это единственные млекопитающие, которым удалось завладеть воздухом, и полет их виртуозен. В отличие от птиц, у них нет оперения, их крылья – голая кожистая перепонка, растянутая между большим и четырьмя остальными пальцами рук и продолжающаяся до ножной кости, что придает им большой размах. И это не просто изумительно. Их крылатые руки маневрируют в воздухе быстрее, чем мои пальцы на клавиатуре компьютера.

Для связи они пользуются быстрыми ультразвуковыми сигналами, которые пронизывают темноту, где прячутся ночные мотыльки. Для более приватного контакта характерны физическая близость и звуки слышимого диапазона. Например, однажды наблюдали самочку летучей мыши, которая помогала рожающей родственнице, показав ей сперва, какую надо принять позу, чтобы детенышу было легче появиться на свет, а затем приняв роды. Прямо как человек. Так почему же покрытые шерсткой, теплые летучие мыши кажутся такими чужими? Оттого, что они связаны с ночью, когда мы уединяемся и наши чувства спят?

Немного погодя я ушла в дом и легла на одну из кроватей на бывшей веранде. Кровать была узкая, но тем не менее создавала ощущение уютной защищенности, словно там лежал кто-то еще. Теплые тела оберегают от пустоты и безмолвия космоса.

Вдруг совсем рядом послышался какой-то звук. Кажется, кто-то ходит надо мной по крыше? Вряд ли это летучая мышь, но кто тогда? Поскольку было слишком темно, снаружи ничего не разглядишь, и я попыталась заснуть, хотя прямо-таки мечтала об утреннем свете.

А когда рассвело, проснулась не одна я. Звуки над головой послышались снова – будто легкие шаги. Может, птица? Я тихонько прокралась на улицу и посмотрела, но крыша была пуста. Зато я кое-что обнаружила на задней стене дома. В сетке между крышей и стеной виднелась большая дыра. Вроде как вход.

Пытаясь навести порядок среди коробок на кухне, я все время размышляла об этом входе и строила фантастические домыслы. А около полудня обошла вокруг дома и наконец-то увидела неведомого обитателя чердака. Он врастяжку лежал на сетке у стены и дремал, вроде как соблюдая сиесту. Судя по зубкам, грызун, и при беглом взгляде его можно было принять за крысу. Но пушистый хвост говорил о другом.

Кусочки пазла разом легли на свои места. Это же белка, та самая, которая выбрасывала теплоизоляцию, чтобы расширить себе жизненное пространство, и в этом она определенно преуспела. Картинка тепловизора показывала, что наверху располагалась просторная беличья квартира.

Мои чувства пришли в полное смятение. Вот он, оккупант, который распоряжался в доме, как в своей вотчине. С другой стороны, белки мне всегда нравились, я кое-что о них читала, а сейчас могла разглядеть чувствительные волоски на передних лапках и рудиментарные большие пальчики, которые делают эти лапки очень похожими на руки. Я смотрела на пышный хвост, который при прыжках с дерева на дерево становится рулем, а ночью служит одеялом. Даже на вид он казался необычайно мягким.

Судя по гениталиям, это самочка, а жизнь у одиноких самочек весьма нелегкая. После весеннего спаривания они изгоняют самца со своей территории и сами растят всех детенышей. Насколько это трудно, я поняла в тот раз, когда мой друг-биолог нашел бельчонка, выпавшего из гнезда. Я быстренько прочитала, что должны делать белки-матери, и работенки у них оказалось много. Каждые три часа детенышей необходимо кормить, потом надо вылизать или помассировать им животики, чтобы запустить переваривание пищи. Потом всех по очереди надо ненадолго вынести из жилья, чтобы оно не превратилось в туалет. Занятий хватит на полный рабочий день, так что мы испытали двойное облегчение, когда белка-мать разыскала своего малыша. Наверно, он выпал из гнезда, пока она между делом пыталась найти еду для себя. И вряд ли ей станет легче, когда детеныши начнут скакать вокруг, как легкая добыча для ястребов и кошек, однако самки белок настолько ответственны, что даже заботятся об осиротевших малышах, если те из их родни.

Я начала поддаваться сантиментам. На протяжении почти всей истории белки были объектом охоты. Их приносили в жертву на германских весенних и зимних празднествах; беднякам эти маленькие зверьки служили пропитанием и обеспечивали небольшой доход от продажи шкурок. В XVI веке из одного только Стокгольма за год экспортировали до тридцати тысяч беличьих шкурок. В последнее время у европейских рыжих белок появились конкуренты – серые сородичи, которых в начале ХХ века завезли сюда из США. Серые белки переносят вирус, против которого лишь у них самих выработался иммунитет, и порой объединяются в дерзкие разбойничьи шайки, которые могут напасть даже на собак и детей и искусать их.

Но рыжая ночная проказница всё же заслуживала защиты. Я осторожно отошла подальше, вернулась в дом и села за чтение.

Сосредоточиться на книге оказалось трудновато, потому что мысли упорно кружили вокруг соседки на крыше. Каково это – жить вместе с белками? Фактически раньше такое бывало. И в Античности, и в эпоху Возрождения дамы охотно держали их как декоративных питомцев-компаньонов. Едва ли они участвовали в развлечениях аристократического общества, хотя в XVIII веке некий английский джентльмен хвастался музыкальностью своих ручных белок. Вокал их не интересовал, но, слыша камерную музыку, они в своей клетке энергично отбивали такт. Одна белка целых десять минут держала ритм аллегро, а после паузы перешла к другому ритму. В остальном их домашняя жизнь особого восторга не вызывала, особенно если вспомнить о беличьих колесах, которые устанавливали в их клетках.

В конце концов снова настал вечер. Тут уж я действительно не могла не думать о белке, ведь она всё время шастала по потолку. В первую очередь меня удивляло, что нас разделяли всего-навсего несколько досок. Оттого, что я слышала ее передвижения, возникало ощущение близости, и я поняла, как летучие мыши чувствуют невидимое.

Но мало-помалу то, что ее было слышно, стало помехой. Только я уснула, как она опять принялась шебуршать. Очевидно, ей не спалось, и мне теперь тоже. В комнате как бы находился капризный ребенок. Каждое движение – словно жалобное хныканье: что-то лежит не так или, может, просто слишком жарко. «Да спи ты!» – ворчала я, а она всё возилась там, наверху. Белки отнюдь не славятся талантом в обустройстве жилья, но она, вероятно, раздергивала последние остатки теплоизоляции. И если устроила из нее подстилку, то ей наверняка слишком жарко. Обычно белки выстилают гнездо травой и мхом, а минеральная вата может раздражать дыхательные пути. Иначе говоря, попросту вредит здоровью?

Белка шумно чесалась. Похоже, ее вдобавок донимали блохи. В беличьих гнездах обычно довольно много насекомых-паразитов. В этом плане у меня был кое-какой неприятный опыт, потому что однажды мою квартиру заполонили птичьи блохи. Они попали ко мне от голубей на чердаке, через вентиляцию над кроватью, и, вероятно, так может случиться и с беличьими блохами.

Она опять сновала по потолку. Белки метят свою территорию: топчутся по собственной моче и влажными лапками обозначают границу. Может, наверху происходит нечто подобное? И, судя по звукам, она, кажется, что-то грызет? Ведь, как и всем грызунам, белкам необходимо ежедневно стачивать растущие резцы.

Спала я урывками и около семи утра услышала наверху шорох. Так-так, белка проснулась. Выйдя на кухню, я увидела, что она заглядывает в окно: вероятно, отправилась завтракать.

Пока пила кофе, я заодно достала из коробок с вещами бинокль, чтобы издали наблюдать за ней. С близкого расстояния не понаблюдаешь, потому что началось цирковое представление. Отталкиваясь, словно кенгуру, задними лапами, белка солнечным зайчиком металась во всех направлениях: вправо-влево, вверх-вниз. Я следила за нею, и у меня кружилась голова. Иной раз белки прыгали на пять метров, а иной раз и падали. Но в их прыжках не было ни страха, ни дерзости. Они прыгали без разбега, одним плавным движением.

В конце концов белочка замерла на ветке, и я сумела отрегулировать фокусировку. Она нашла на завтрак шишку. Передние лапки безостановочно и равномерно поворачивали ее, так что каждую четвертую секунду наземь летела чешуйка. С шишкой она справилась за семь минут.

Потом она исчезла из виду, а я тем временем оделась и навела порядок. Позднее, когда наши пути пересеклись возле угла дома, она приветствовала меня, раздраженно дернув хвостом. Я даже слегка обиделась, поскольку отнеслась к ней с пониманием, но она, по-видимому, привыкла жить вовсе без помех. Однако так будет недолго. Ночью я решила стать неприятной соседкой. Как и у всех белок, у нее наверняка не одно гнездо, вот пусть и выберет себе другое. В следующий раз, услышав ее над головой, я громко постучала в потолок. Наверху всё стихло – вероятно, она поняла намек.

Так или иначе, с жизнью природы мне хотелось встретиться отнюдь не в доме. Совершая обход участка, я услыхала барабанную дробь дятла, что звучало весьма многообещающе. Говорят, дятлы любят леса с биологическим многообразием.

Не скажу, чтобы я охотилась за редкостями. Даже насвистывающая большая синица – создание удивительное. Считать ее просто милой маленькой пискушкой никак нельзя, ведь с тех пор, как выяснилось, что большие синицы используют орудия труда и строят планы, по уму их сравнивают с шимпанзе. С помощью зажатых в клюве веточек они извлекают личинок из щелок в коре, а кроме того, зорко примечают, где прячут еду другие птицы, и могут ее украсть. Чтобы разогнать конкурентов у кормушки, они могут поднять ложную тревогу: мол, рядом хищник! – а испытывая сильный голод, способны убивать других мелких птичек или спящих летучих мышей. Впрочем, есть, конечно, и вполне мирные особи, так что большие синицы стали в Швеции одним из самых распространенных видов птиц, пожалуй, не только благодаря своей изобретательности.

Вдруг послышался куда более неожиданный звук. Возможно ли, чтобы здесь?.. Честное слово, я услышала самую обычную на свете птицу, численностью втрое превышающую народонаселение Земли. По окрестностям разносилось кукареканье петуха, а значит, кто-то из соседей держит кур на свободном выгуле. Сущая идиллия, прямо как в детской книжке.