Память плоти

– И что было потом, откуда взялись документы, подтверждающие происхождение Киры?

– Как откуда? Илья Петрович, вы меня слушаете? Не было никакой тайны, с самого начала от девочки ничего не скрывали! Кира училась говорить по-русски почти сразу же, как освоила азы итальянского. Она переписывалась с матерью, возможно, звонила ей, даже говорила со своим настоящим отцом. И родители, ваши, Илья Петрович, родители, жили надеждой на встречу с дочкой в России, на своей земле, потому что господин Домани твердо обещал им привезти к ним девочку, как только та закончит школу. Но ваши родители так и не дождались, когда их дети переступят порог родного дома…

– Намекаете на меня?

– А что мне намекать?

– То, что после армии я не поехал в родительский дом, а пустился в странствия? Да так и не нашел за двадцать лет времени, чтобы навестить отца и мать?

– Не поехали после армии в родительский дом? Это не совсем так, Илья Петрович. Взгляните на свой паспорт, где вы были прописаны до того, как объявились здесь. Разве не у родителей? Почему не предположить, что вы встречались с ними, только не вы навещали их, а они вас… Впрочем, это уже из другого шоу.

***

Напоив Светлану чаем, единственным из напитков, в которых он мог разбираться, Илья проводил ее до машины. Очаровательная редакторша сверкнула-таки напоследок ослепительными зубами и даже слегка, не без манерности, присела, протягивая ему руку на прощание.

– До встречи в Москве, Илья Петрович? Не забудьте созвониться с Кирой, если захотите встретиться с ней помимо студии, хотя лучше бы этого избежать. Она планировала подъехать к нам в первых числах апреля, на это время у нас намечен эфир. Не торопите ее и не задерживайте. Несмотря на молодость, она крайне занятой человек, поверьте мне.

– Я верю вам. Верю, как самому себе.

– А самому себе вы не верите. Очень приятно.

– Может, все-таки на посошок? Что ж это за журналист, который не употребляет?

– Думаете, разговорюсь? – Светлана открыла заднюю дверцу «Волги», обозначив свою решимость. – Нет, Илья Петрович, я связана обязательствами. Я и так уже сказала вам больше, чем того требовали обстоятельства. У меня, извините, контракт, при всех моих к вам симпатиях. Кира вам все объяснит при встрече. До встречи в Москве!

– Добро… Семь футов тебе под киль, – глухо проворчал Илья, когда дверца уже захлопнулась и заработал мотор. – А мне мачтой по палубе.

***

Китаец, как всегда, улыбался, или губы у него так смыкались, от рождения, в мечтательную созерцательность, что ли, Иванушки дурачка, – как будто знает, подлец, некую хитрую тайну, с которой жить ему легко и приятно, а щука из проруби у него на побегушках…

– Что это ты мне принес, никак идола?

Илья выложил перед ним на стол с неизменным цветастым чайнищем фигурку человечка, грубовато вырезанного из мягкой липы. Деревянный мужичок в два вершка ростом стоял в широких штанах на полусогнутых, приоткрыв рот и разводя от узких плеч руки. Ладони он выставил вперед, на всеобщее обозрение, а вот что хотел этим сказать… Похоже, нечего было ему сказать, этому липовому парню с отвисшей челюстью.

– Подарок. Автопортрет большого художника.

– А-а, вот оно что… То-то я смотрю, рожа знакомая, – ласково огладил мужичонку Китаец. – Спасибо. И что же он хочет, этот художник?

– Не знаю. Жрать, наверное, что ж еще… Я сегодня Кире звонил.

– Да, да… Голос красивый?

– Ничего… Она меня в гости приглашает. В Милан.

– Да, в Милан… Там тепло, хорошо. Архитектура, музеи. Художнику должно быть там интересно. Если, конечно, он большой художник. А кто у тебя она-то, Кира эта?

– Искусствовед, специалист по раннему Возрождению. Брунеллески, Донателло, Мазаччо. Так говорит.

– Хорошо, специалист по большим художникам! Видишь, как все хорошо. Встретишься с ней, сделаешь новый автопортрет. Принесешь опять сюда, выставишь. Сравним, какой лучше.

– Знаешь, я когда приехал из Милева, то был почти уверен, что ношу чужое имя. Да, жил там Илья Гуреев, его помнят, но это не я. Я – самозванец, укравший имя другого человека. Его имя, его происхождение… Может быть, его судьбу.

– Судьбу нельзя украсть, это Божий суд. Как украдешь то, что принадлежит только Богу? Судьба – это не будущее, это твое прошлое, но ты ее все равно не знаешь. Какой она будет, когда все кончится? Состоялся ты, оправдал себя, нет, откуда тебе знать? А имя – да, это серьезно, но там, наверху, не ошибаются. Им там без разницы, как тебя здесь зовут. Кто что здесь знает? Меня вот Китайцем кличут. Я что, китаец?

– Похож…

– Похож… Ты вот на артиста похож, видел я одного такого. Но ты ж не он! Хочешь, буду тебя Артистом звать? Не хочешь… Говоришь, был почти уверен, что не Илья ты… А теперь?

– Говорят, что Илья.

– Кто говорит?

– Кира, вот, говорит… Девица с телевидения. Она мне фотографии привезла, документы разные. Письма матери показывала.

– Письма? Да что ж по ним понять, с дыркой-то в голове? Это все тлен – и письма, и фотографии. Тебе, парень, завтра по телевизору дядю покажут, ты и сомлеешь. Он тебе объяснит, как жить надо, чтобы жрать, как вот ему, – Китаец опустил ладонь на фигурку, – не хотелось. Ты ему поверишь, рот у тебя закроется. Руки засунешь в карманы, шляпу себе купишь и станешь плевать мимо урны. И все так станут: при шляпах и сигара в зубах, одинаковые как блохи. Засядем всем кагалом на какую-нибудь грязную дворнягу и станем жить припеваючи, без дум и сомнений… Все будут крутые, все до единого! Все, кто на смердящего пса запрыгнул… Как думаешь, что я хочу сказать?

– Ты хочешь что-то сказать, а я не хочу думать. Устал, хочу быть блохой.

– Блохой нельзя быть, ей можно только стать!

– И тогда придет звездец.

– Блохе-то? Что ты, ее уже нет! Сразу нет, как только стала. Псов бездомных еще, может, постреляют, захоронят в каком-нибудь болоте. Как дядя тот решит, из телевизора. В наше время все он решает, по какому тарифу тебе жить. Никакого звездеца Творцом не предусмотрено, тут другое… Хочешь совет?

Илья в нерешительности пожал плечами, заглянул в ожидании в глаза Китайцу.

– Ну да, вроде как за этим и шел…

– Не смеши, не нужен тебе мой совет. Ты, Илюха, пришел чай пить. Молча посидеть в тепле и послушать, как за окном воет ветер. А он сегодня не воет, вот ты и разговорился. Теперь жалеть будешь, что сказал. Не жалей, не надо. Я ничего не слышал. Ничего не слышал, и советов для тебя у меня нет. Дружи со своей головой, все правильно. Она у тебя хоть с дыркой, да не насквозь. Это обнадеживает.

Глава V

– Кира?

– Да.

– Кира, это я, Артур. Как ты поживаешь?

– Спасибо за риторический вопрос. Уже не так хорошо, как до твоего звонка. У тебя какое-то дело ко мне?

– Какие дела, Кира? Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

– Полагаю, неважно, если считаешь возможным трезвонить мне к полуночи без всякого к тому повода.

– У тебя плохое настроение?

– Еще один риторический вопрос. Настроение падает, можешь не беспокоиться. Если я сейчас положу трубку, то еще смогу заснуть естественным путем.

– Зачем ты так, Кира? Мне есть что тебе сказать, только ты не хочешь меня слушать.

– Есть что сказать? Хорошо, говори. Надеюсь, это что-нибудь новенькое и действительно касается меня.

– Это касается нас, Кира, нас с тобой. Когда я…

– Нас с тобой нет, Артур. Есть я и есть ты, пожалуйста, исходи из этого положения. Между нами ничего нет, кроме автомата, который нас соединил на время твоего звонка.

– Когда я не вижу тебя, Кира, мне плохо. У меня все валится из рук, понимаешь? Я ни на чем не могу сосредоточиться, чувствую себя ничтожеством. Мне кажется, что я песчинка в этом мире, которую не отличить от других, таких же песчинок… Ты идешь по ним, наступаешь на них, некоторые из них прилипают к твоим ступням. Но тебе плевать на это, ты идешь к морю. Ты идешь к морю и перед твоими глазами только оно, это море, глубокое и бескрайнее. Какие песчинки, зачем они тебе? Ты смоешь их в набежавшей волне. Я не хочу быть песчинкой, Кира, понимаешь, не хочу! Я не могу…

– Можешь, Артур, еще как можешь. Тебе же хочется быть как все.

– Только не с тобой, Кира, только не с тобой! С тобой мне хочется быть морем, к которому ты идешь и которому улыбаешься. Я хочу, чтобы ты… чтобы я… чтобы мы были одним, понимаешь? Одним целым.

– Замечательно. Хочешь, чтобы я купалась в тебе, наслаждалась тобой, да? И была в полном твоем распоряжении, в полной твоей власти. В зависимости от стихии, то есть твоих капризов. Надо же, какая любовь! Мне не нравится твой поэтический образ, я боюсь в нем захлебнуться и утонуть. Ты жалуешься, что я тебя не замечаю – такого, какой ты на самом деле, – глубокого и бескрайнего. Но ведь ты сам говоришь, что это только мечты. Стань морем, Артур! Стань морем, и тебе уже не будет хотеться того, что хочется песчинке… Прости, я отключаюсь, очень хочется спать. Если надумаешь еще когда позвонить, найди томик Гумилева и воспользуйся его образами. Прочтешь мне пару стихотворений и молча положишь трубку. Я буду знать, что это ты. Ты – на пути к морю… Я устала, Артур, у меня был трудный день. Спокойной ночи.

***

Так, и что же теперь? Что там полагается делать в таких случаях? Ну, когда тебя презирает женщина, которая тебе небезразлична. Мобильник в стену, пол-литра в глотку, ноги в бордель. Вряд ли все это ему подходит, не того полета он птица. Голубая кровь, белая кость.

Судьба Артура была решена еще до его рождения. Лодка его жизни плыла по течению избранной родителями реки. Без мотора и весел, как щепка, болталась она от берега к берегу, но все в пределах русла. К несчастью, русло это было не природным, созданным Богом, а рукотворным, исполненным по нездоровой человеческой прихоти. Как, впрочем, и все, что вокруг, почти все – от корпораций всяческого рода индустрии, заваливших обывателей излишествами, необходимыми для престижа, вроде чипсов и пива, до обществ защиты животных, срывающих с прохожих дорогие шубы. Там и тут вначале было слово, то бишь реклама, бьющая по ушам и оседающая где-то в подсознании.

Туда же, в подсознание, западали и видеоклипы, основанные на основных инстинктах и по сути, не имеющих ничего общего с предметом рекламы. И выделка этих самых предметов, вызывающая своими формами похотливые мечтания, тоже работала на старину Фрейда, для которого вообще все предметы, окружающие нас в этом мире, характеризовались исключительно тремя буквами. Sex, вот что правит миром, и если он не правит тобой, ты изгой.

Изгой… Но если ты изгой, то где-то есть и гои, тот клан, из которого тебя выперли. Это кто ж сейчас гой, сосуд избранный, вот этот самый обыватель, пускающий рефлексную слюну при виде чьей-то грязной задницы, выставленной на передний план социума? А ведь Фрейд при жизни наверняка помнил, что говорят на языке цифр три возлюбленные им латинские буквы, значение которых известно со времен шумерского алфавита. Прочти слово справа налево и увидишь число, означенное в Апокалипсисе: 666. В десятках современных алфавитов sex – это просто цифра 6. Знал, подлец, на кого работает, или двинулся рассудком значительно раньше, чем это стало очевидно всем?

Блеф, однако, удался. Миллионы адептов положили и кладут себе в карман миллиарды сребреников лишь за то, что провозгласили секс отправлением организма, которому в этом качестве, само собой, ничто не должно препятствовать. Особенно душа. Она, разумеется, существует, даже вес ее теперь мы знаем и по фотографиям, но ее дело здесь сторона. Кто это, простите, о душе думает, когда ботинки жмут? То есть мочевой пузырь полон, газы скопились или виски назад лезет. В такой ситуации надо действовать, а не думать.

Парадокс в том, что и здесь блеф. Дело в том, что без желания, то есть совершенно определенного настроя вашей головы, вспыхнувшего в подсознании эротического образа, вы не станете совокупляться. Инстинкт срабатывает только от внешнего либо внутреннего раздражителя и никак иначе. Между тем образ, засевший в вашем подсознании, управляем. Вот вам и собака Павлова, которая где-то там зарыта. Она ведь может как лаять, так и не лаять, чавкать отбивными или жрать комбикорм – как привыкнет, что ей образ подскажет, образ ее жизненного опыта, если угодно. И получается то, что заложено в программу: любовь ушла, остались помидоры. Все в этом мире суета, все – блеф.

Но что хорошо русскому, то немцу, как известно, смерть. Где ясно китайцу, там темно Европе. Артур не знал, чем его купила Кира. Река, по которой он плыл в свое море, секса ни в коей мере не отрицала, а голубая кровь предполагала безграничный выбор. Границы строило больное самолюбие, образ, запавший в память с первой встречи, дразнивший визуальной близостью и недоступностью сердца.

Он впервые увидел Киру, облизнулся на нее, согласно теории психоанализа, как на объект сладострастия, когда той едва исполнилось шестнадцать. Ему шел двадцать седьмой год, и он мог себе позволить глядеть на нее так, как ему хочется. На свою ровесницу он не посмел бы взглянуть столь откровенно, ибо опасался за последствия, а тут – неопытная девочка, для которой он, молодой мужчина с положением и дальней, в смысле бесконечной, как лестница в небо, перспективой, должен олицетворять предел мечтаний.

Кира ответила тогда смущенной улыбкой, которую он поспешно растолковал в свою пользу. Дочь самого Стратега, чистая и непорочная прелесть – вот достойная его партия. Надо только подождать два-три года, какие пустяки. Эта улыбка послужила причиной тому, что в тот вечер он оказался у своей старой приятельницы, которой уже в ночи долго и усердно доказывал, перемежая практику с заметно преобладающей теорией, свою мужскую состоятельность, и приятельница, которой некуда было деваться в силу крови другого, более прозаичного цвета, усердно делала вид, что так оно и есть, как он говорит, и нет во всей «оклахоме» и ее мировых окрестностях лучшего парня, чем ковбой Артур.

– Послушай, Гала, – так, на манер Сальвадора Дали, звал он свою подругу, опуская суффикс, который употребляли в ее имени все остальные, кто пользовался ее расположением, – послушай. Давно хотел спросить, все как-то не получалось… Только обещай, что скажешь правду. Обещаешь?

– Ну-у, если тебе так хочется…

– Это никак не скажется на наших отношениях, ты не бойся!

Гала, или Галка, кому как сподручней, сдобная хохлушка удачной выпечки, хоть и не была семи пядей во лбу, но сериалы смотрела, и потому ничего не боялась. Лежа на кровати в соблазнительно разбросанных поверх одеяла конечностях, она подобралась, как умела, приподняла голову со взбившимися, как у ведьмы, волосами, и подперла ее пухлым кулачком. Заспанное лицо Галы при этом должно было выражать крайнюю степень доверия и заинтересованности, верности и дружбы. Смешались в кучу кони, люди, и трепетная лань, мучимая поутру легким похмельем, приготовилась к последней пытке, которой удостоилась от мужеподобного эстета, истязающего ее своими бзиками за кусок хлеба с маслом. Этот кусок не казался ей лишним, и потому воспитанный джентльмен мог бы ее не предупреждать.

– Надеюсь, – с предельной для нее серьезностью и краткостью отвечала Гала, – очень на это надеюсь.

Артур согласно кивнул и замер, приоткрыв рот в недолгой бездыханной паузе, словно целясь в летящую над болотом утку, после чего, прищурившись, пальнул в оба ствола:

– У тебя были другие мужчины?

– Что значит «были»? – возмутилась Гала, которая хотела употребить вместо «были», вырвавшееся против ее воли, конечно же, «другие», но Артур, как и восемь из десяти мужчин его возраста, не заметил легкой подмены смысла, ибо женщина есть женщина и берет она не словом, а чувством.

– Ну, другие мужчины, с которыми ты…

– С которыми я что?

– Гала! Гала, дорогая, не притворяйся, что ты ничего не понимаешь. Это никак не скажется на наших отношениях. Я просто хотел спросить… Узнать у тебя, как… как тебе я, насколько я… Ну, в постели!

– И если я тебе скажу, ты решишь, что я… что я проститутка?

– Нет, что ты! Конечно, нет. Ты не проститутка. Надо же такое придумать, проститутка! Да разве бы я связался с проституткой? И вообще, как ты не поймешь, это меня вообще не волнует! Я спросил тебя про другое. Ты можешь сказать мне правду?

– Могу… Относительно мужчин, которые у меня были, я тебе ничего не скажу. Я не проститутка, ты не мой сутенер.

– Да, да! Это все не то, это вопрос личный.

– Да, не ожидала, – Гала гордо тряхнула путанной гривой, отчего в голове ее что-то сместилось и отозвалось острой височной болью.

Она сморщила носик и решила, что пора завязывать. На следующую реплику он получит то, чего хочет. Артур между тем молчал, не в силах произнести свой вопрос повторно даже в той рваной форме, в которой только что высказался. Галке ждать надоело, хотелось под душ.

– Хочешь знать, каков ты в постели? – она расплылась в душевной материнской улыбке, глаза умаслились и заблестели. – Думаю, тебе не стоит так переживать. Все у тебя нормально. Все у тебя нормально и даже больше, – Гала мечтательно закатила глаза. – Позавидовать можно.

– Это правда?

– Ха! Ты что, сомневаешься? Стала бы я тебе врать по такому делу! Тебе что, доказательства нужны? Я же с тобой сплю! Стала бы я с тобой спать, если бы мне это не было нужно, как же!

Честная интонация завораживала, и Артур спокойно выпил тогда свой утренний кофе в компании с Галой, проводившей его до дверей мягкой походкой женщины, удовлетворенной если не своей жизнью, то по крайней мере состоявшимся приключением, доставившим ей нечто в этой жизни необходимое.

– Вот женишься, – с нежностью сказала она ему на прощание, – и узнаешь, каков ты в постели. Не переживай!

***

И вот он дожил до тридцати четырех, но так и не выяснил, чего он стоит. Остался холостяком.

Два-три года, которые Артур отвел Кире на становление, девчонка использовала по полной, обойдясь без его участия. А ведь он при каждой встрече, благо с ее отцом Артура связывали плотные деловые интересы, старательно учил Киру жить, закатывая под себя. Они беседовали на темы искусства, и речи Артура находили отклик в ее душе, пробуждали заинтересованность его мнением. Их вкусы в чем-то даже совпадали, так ему казалось, но едва он касался сердечных струн, пытаясь пробудить в девушке чувственность, Кира уходила от вопросов, не желая обсуждать с ним свои личные проблемы. Уходила, отшучиваясь или перебивая настрой Артура какой-нибудь нелепицей, вроде интересовавшего ее прогноза погоды, а он так и не отважился сводить ее в ресторан, не попытался назначить ей свидание, оправдывая свою постыдную робость тем, что девушка еще несовершеннолетняя.

Артур предпочитал воспринимать Киру не как живое существо, способное мыслить и самостоятельно делать выбор, но как программу, ориентированную на «час пик», а себя вообразил программистом. И пока он тешил себя необоснованными мечтами, уповая на свой статус, Кира просто жила, получая от жизни радость и удовлетворение. Она поступила в престижный университет, где с интересом и успехом изучала искусство средневековья, не собираясь посвящать ему жизнь, влюблялась и была любима не одним деканатом, и неожиданно – по крайней мере, для Артура – вышла замуж за какого-то подающего надежды миланского модельера, чернявого сутулого хлыща по имени Джеймс, прибывшего в столицу европейской моды аж из самой Австралии, в которой не нашлось места для его стильных заморочек. Для Артура так и осталось загадкой, как всесильный Стратег допустил этот брак дочери, как и для чего, ведь сотворить такое в тайне от него не представлялось возможным.

Брак вышел явным браком (или неявной сделкой, кто знает), и через полгода Кира снова была свободна, сохранив с модельером, взявшим себе еще до женитьбы звучный псевдоним Домани, приятельские отношения. Подобные реверансы по отношению к бывшим супругам всегда возмущали Артура и настораживали, но в данном случае он расценил это для себя как удачу. Нет твердого разрыва – не было и любви, Кира по-прежнему может стать его Кирой, что же до чистоты и непорочности, так это категории нравственные, скорее духовные, чем телесные. Он тоже не был мальчиком, но уже прошло то время, когда этим хотелось бравировать.

Артур не хотел признаться самому себе, что его тяга к Кире порочна не потому, что он жаждет овладеть ею как вещью, жаждет ее страстных объятий и прочего, а потому, что сам испытывал к ней не столько любовное томление, сколько своего рода инфантильный психоз, напоминающий любовь Обломова к Ольге Сергеевне, когда грезы превосходят реальность, постепенно подавляя ее безоговорочно. Однако, в отличие от Обломова, его грезы должны были иметь твердую реальную почву, иметь шанс осуществиться, и пока таковой шанс у него остается, он будет страдать красиво, легко, даже не без наслаждения. Впрочем, и Обломов был таким же, какое отличие.

Нет, швырять трубку о стену он не станет. А вот рискнуть и посвататься к Кире, используя для этого хорошие отношения с ее отцом, он вполне может. Недалек тот час, когда он станет тем самым морем, которое все видят. Он-то знает, что станет, и об этом наверняка известно Стратегу, так что игра стоит свеч. Сейчас, после смерти отца, Стратег особенно с ним считается, с любопытством заглядывая ему в глаза при каждом удобном случае.

***

Едва почуяв дыхание ангела смерти за своей спиной, Паук распорядился доставить его на родину, в дальнее Подмосковье. Там, на весьма скромной по его масштабам даче, в безлюдье и тишине, он провел последние месяцы в созерцании холма с линяющей под осень травой, за которым вставал стеной неколебимый лесной массив, также преображавшийся на его глазах. С его кресла, выставленного нарочно у окна, иных красот не наблюдалось, да он и не нуждался в них, часами плавая в чистом воздухе с редкими птицами, взрезавшими низкие облака и уходящими за горизонт.

Он думал о том, как это будет, когда душа его или то, что от нее осталось, капелька росы Божьей, которую он сохранил в своем сердце, выйдет паром из его груди, чтобы раствориться в вечности, слиться с этим самым горизонтом, несуществующим в трехмерном мире, и ужаснуться тому, что было, и семикратно тому, что ее ждет. Ад, однако, представлялся ему преддверием чистилища, и в принципе был преодолим, – у него хватит терпения сдюжить любые муки, смириться и обуздать себя, только бы оставался с ним его жизненный опыт, его память. Когда ждет душу огонь, то это будет огонь очищения и вполне заслуженный, – ума и времени оценить это там, в вечности, у него хватит. А вот если ее ничего не ждет, тогда как? Тогда выходит, что жизнь прожита напрасно, вхолостую и настолько ничтожно, что носитель ее не заслуживает даже мучений, а прямиком направляется на переработку, как вторсырье, из останков которого позже слепят иную тварь, чья память будет чиста от следов его мутной личности.

Мысль о предстоящей переработке его души до полного уничтожения всякого о ней воспоминания приводила Паука в неописуемый трепет. Ему представлялся какой-то мальчик, слепивший из пластилина собачку. Собачка вышла неказистая, однако неповторимая, другой такой быть не может. Мальчик ее любил, забавлялся с ней, а потом собачка ему надоела, и он смял ее в ладонях до бесформенного куска. Теперь юный скульптор имел перед собой материал, из которого мог сделать что угодно и, конечно же, это будет более совершенное произведение, чем прежнее. Мальчик творил и рос с каждым новым творением, но уже никто и никогда не увидит эту собачку, не вспомнит ее и не узнает, что она была. И слоник, вылепленный из куска пластилина, не будет знать, что был когда-то собачкой, и потому Паук ненавидел слоника, свинюшку, рыбку и всех тех созданий, что выйдут из-под рук мальчика, разминающего пластилин в очередной раз. Этот мальчик, мнущий в руках пластилин, мял его тело, катал в ладонях его душу, и Паук выл под его пальцами смертным воем, напрочь теряя с формой содержание.

Он не был последователем восточных культов, в которых шла речь о перерождении душ, хотя и знал эти культы, имел о них собственное представление. Реинкарнация прекращается тогда, когда душе удается достичь совершенства. Паук сомневался, что его душа этого совершенства достигла, и если видел себя в следующей жизни, то как раз пауком как таковым, мелкой кровососущей тварью, которую можно раздавить мизинцем, и это обстоятельство приводило его в исступление.

Прозвище свое он получил в награду за сеть корпоративных объединений, которые создал по всему миру под флагом христианства. По сути, он основал секту, истолковав Библию так, чтобы под крышей ее слова вести свои дела с максимальной коммерческой выгодой. Эту идею подсказал ему протестантский пастор, с которым Паука свела жизнь в начале восьмидесятых, когда он, экономист преуспевающего подмосковного совхоза и член союза журналистов, не был еще Пауком и отдыхал на берегах Адриатики, в тихой и дружественной Черногории.

Идея была стара как мир, и в том была ее несокрушимая сила. Для ее воплощения (или воскрешения, здесь без разницы)) необходимы были три соединенных между собой фактора: время, место и человек. Или человек, способный ориентироваться во времени и пространстве плюс авантюрист по натуре. Так утверждал патер Блумквист, представитель неведомой конфессии и подданный Шведского королевства, повстречавшийся Сергею Сергеевичу Плоткину, успешному советскому бухгалтеру и внештатнику «Комсомольской правды», жаждавшему, как выяснилось впоследствии, вящей славы.