Weltschmerz, или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства

Мамкина Конина

Weltschmerz, или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства

Matsch или Безделушки и пустоцветы

История, подтолкнувшая меня к этой мысли, имела место в те времена, когда таких, как мы, называли находчивыми нонконформистами, а не душными бумерами. Недовольство тогда ещё не прошлось по моему лбу перманентным маркером морщин, а на правой руке я носил, разве что перчатку.

Помню, я тогда только-только выпустился из университета и с трудом нашёл работу в какой-то захудалой газетёнке. А наши ларьки и гастрономы тем временем за несколько дней превратились в гордые магазины и супермаркеты. На полках появились классово неверные продукты, и теперь мы знали врага в лицо. Как жаль, что в желудке не было глаз, чтобы увидеть звериный оскал капитализма.

Дело было вечером, как и положено в приличном рассказе. Всё будто в старых книжках: лёгкое белое платье развивается на ветру, а его хозяйка словно парит над тротуарами. Грязь этого мира не липнет к ней и, кажется, это она освещает липовую аллею своим сиянием. На встречу летели разодранные мусорные пакеты, жестянки гремели свою тихую музыку ветра, и где-то на переходе моё одноразовое сердце забилось, словно раковина в общепите. А ей и дела нет: скользит себе по брусчатке в крохотных белых балетках.

Вот как я встретил её.

Фонарь с другой стороны дороги моргнул и включился, заставив ненадолго стряхнуть несвойственный моей натуре романтический бред. Сначала я даже не понял, что выплюнутая подворотней и тяжело шагающая навстречу моему мотыльку фигура тоже принадлежала девушке. Тень, шедшая по бордюру, споткнулась о пупырчатую плёнку и, чуть не расквасив нос о тротуар, раздражённо чертыхнулась. Серый капюшон слетел, и грязные локоны рассыпались по плечам. Она сжала кулаки, подпрыгнула от злости, смяла упаковку и, по дороге подобрав ещё пару бутылок и бумажек, затолкала в урну весь этот мусорный ком.

Я рефлекторно повернул голову в сторону моего чистого ангела, и тут же поймал полный пренебрежения взгляд. Но предназначался он не мне:

– Чучело, – шепнул мотылёк.

Да, я знаю, что вы подумаете: «Банальная история – люби за душу, а не за внешность, бла-бла. Я никогда такого не слышал, очень оригинально». Однако не умаляйте интеллектуальные способности вашего покорного слуги – он ещё не до конца выжил из ума. Я бы поговорил о том, кто такой Fachidiot, но здесь даже не в этом дело.

Я объясню. После того случая я потерял возможность наслаждаться профессиональным спортом. Я думал: «Неужели, умение одного человека идеально исполнять на льду пару красивых движений принесёт большую пользу народу какой-нибудь Италии? А всему миру?». Едва ли. Мне говорили, что дело в мотивации, и тогда я отвечал: «На что и кого? Обычный человек не сможет бросать столько сил в никуда, когда у него есть ещё и основная работа». Если раньше спорт был отличной альтернативой войне, то сейчас битвы разворачиваются на его почве.

А что же сами атлеты? Я бы отнёс их к представителям ивового мира. Они купаются в роскоши, момент цветения приковывает к ним все взгляды, однако, время не замедляет ход. Их срок истекает, а вместе с ним и возможность торговать телом. И тут выясняется, что большинство из них ничего больше и не умеют. Всё, что этот мир от них получает – несколько видео да, если повезёт, пара медалей, даже не ими сделанных.

Таким образом я ещё много чего смог поместить в категорию «безделушек и пустоцветов»: фейерверки, воздушные шарики, одноразовые стаканчики в кофейнях, ведь они такие милые. А ещё белоснежный сервиз ручной работы на двенадцать персон, который всё стоит в шкафу и ждёт этих пресловутых персон. Чашки бьются, как и дети, ответственные за их аннигиляцию. И вот, их всего пять, как и членов семьи, но чаепитию без повода не суждено состояться: на белоснежном фарфоре появятся разводы, дети добьют последние блюдца. Сервиз слишком хрупок, чтобы приносить пользу. Слишком хорош для этого мира. Слишком нежен, чтобы жить в нём. Как мой мотылёк.

Интересно, что бы она сказала, начни я рассказывать про свои философские изыскания в этой области? Ничего, наверное. Хмыкнула бы, да полетела дальше сквозь нечистоты, как нейтрино сквозь пространство-время. Они с этим миром лишь попутчики: соприкоснутся на миг – никаких последствий не останется.

Я решил спросить у жены, что она обо всём этом думает, и поднял взгляд на копну сухих сбитых волос. Отхлёбывая из чашки за один евро крепкий, сваренный её рукою кофе, я смотрел в бледное лицо до тех пор, пока она не закатила глаза. Не говоря ни слова, моя благоверная пододвинула ежедневник к себе и пробежалась взглядом по разлинованной бумаге.

Да, я теперь главред столичного таблоида, но разве это мешает оставаться верным старой-доброй классике? Не доверяю я этим компьютерам, всё слишком легко. Неправдоподобно легко.

– Ну как тебе? Ищу ещё парочку примеров «побрякушек», думал, может, ты что посоветуешь.

Она нахмурилась и серьёзно спросила:

– Для авторской колонки?

Я кивнул и поднял бровь в немом вопросе:

– Тогда твоё имя будет там в любом случае, старый маразматик.

Она улыбнулась и вяло поводила вилкой по тарелке с холодными макаронами. Я сделал ещё один глоток кофе и отвернулся.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Engelsgeduld или Ангельское терпение

По известным постоянному читателю причинам я никогда не стремился стать хоть сколько-нибудь спортивным человеком. Это, однако, не мешало мне беспокоился о здоровье, хотя до заботы о нём руки, к сожалению, не доходили. В юности я ограничивался лишь эпизодическими походами на спортивные площадки, и руководил мною лишь один инстинкт, как водится, отнюдь не главный.

Разумеется, после свадьбы необходимость следить за собой отпала как таковая и больше не давала о себе знать вплоть до моего сорокалетия.

Я праздновал его с тонометром на плече и рукою на пульсе. Лёжа в кровати и прислушиваясь к собственному сердцебиению, я чувствовал и готов поклясться в этом на каталоге IKEA, как трескается аорта и как горячая кровь, изливается и плещется в грудной клетке.

Я ворочался так почти всю ночь, пока жена не взяла в руки свою подушку, не вытряхнула меня из одеяла и не бросила умирать в одиночестве. Горечь предательства заставила меня забыться тяжёлым беспокойным сном.

Наутро я едва пересилил себя и со стоном сполз с постели. Поковыряв кашу ложкой, я даже не притронулся к кофе: сердце итак колотилось, словно у кролика. Каждую минуту я чувствовал, что произошёл новый микроинфаркт. Я чувствовал, что теряю кровь, которая, при этом остаётся внутри.

Жена прочистила горло, выключила телевизор и поставила меня перед фактом:

– Собирайся, мы идём ко врачу.

Немного поворчав, я всё же дал себя уговорить. Что с неё взять? Ей и невдомёк было, что из-за её упрямства последние часы моей жизни пройдут в этом склепе, с памятником скорби, отлитым в человеческих мучениях. Она вела себя эгоистично, словно ребёнок, не понимая, что взрослые иногда должны принимать несправедливость жизни. Но разве мог я втолковать ей, что мне уже не помочь? Пришлось тешить её самолюбие и страдать.

Она протянула тоненькую бежевую папку, не дав мне дописать собственный некролог и в очередной раз выполнить за недоумков-подчинённых их работу. Я болезненно поморщился и поднял глаза.

– Твоя медкарта. Зайдёшь в 208 кабинет после той женщины в сиреневых волосах и слезах. Поздороваешься с доктором и отдашь ему.

Я в очередной раз отказывался верить своим ушам:

– Ты снова меня бросаешь? Одного, здесь? А если я начну умирать? Кто мне поможет?

Она закатила глаза – я упрекнул себя за наивность. Она никогда меня не любила.

– Должна же я ходить на работу.

Я сделал вид, что согласился с ней, но мысленно усмехнулся. На мою могилу она точно будет обращать больше внимания, чем на меня самого. Но будет уже слишком поздно.

– Вы абсолютно здоровы.

– Что? Я не могу быть здоров, просто вы ничего не нашли. Как будто вообще не искали, – возмутился я. – Мало того, что заставляете людей при смерти заводить карты, таскаться на второй этаж и стоять в километровых очередях, так ещё и, – я схватился за сердце и попытался отдышаться. – Вот! Пожалуйста! Так у нас выглядят совершенно здоровые люди.

Он пристыженно опустил глаза и снова уставился в мою карту: «Ничего не понимаю. Анализы у вас отличные, шумов нет, давление в порядке».

Без запинки перечислив ему всё, чем это могло быть, я удивился, как, несмотря на старания врачей, нашему народу всё ещё удаётся выживать. Становится понятно, почему мудрые старые люди до сих пор лечатся чаями и травами. Человеческая смекалка видит обман, но не знает, откуда он исходит.

Я добавил в своё мысленное расписание статью о заговоре врачей. Потом расширил её и перенёс на все госструктуры, отметив за собой беззаветную преданность работе. Даже на смертном одре я думал, как донести людям правду.

– Ага, вот оно что, – воскликнул человек, называвший себя врачом, поняв, что связался со здравомыслящим человеком. – У вас не инфаркт. Организм всего-навсего сообщает о нехватке физической активности.

Он дал мне какие-то таблетки и симптомы инфаркта мгновенно прошли. До сих пор страшно представить, что было бы, если бы я не настоял на медикаментозном лечении.

Из кабинета я вышел абсолютно подавленный и даже не заметил, как пешком дошёл от больницы до ближайшего торгового центра. Работник салона связи помог мне настроить шагомер, и с того самого дня я никогда не проходил меньше двенадцати километров. Стоит ли говорить, что жена была этому только рада? Теперь она видела меня дома на три часа меньше обычного.

– Ты куда? По телевизору передают, что ожидается аномальное похолодание.

Я окинул её насмешливым взглядом. Что мог сделать такому, как я, какой-то, пускай даже двадцатиградусный, мороз? В такую погоду животные прячутся по норам. Они не понимают законов природы и трепещут перед ней. А я человек – мне не страшна стихия, я управляю ей, подчиняю её своей воле.

Чтобы продемонстрировать супруге своё пренебрежение к её желанию находиться в зоне комфорта и, если получится, подать хороший пример, я прямо на виду у неё надел ветровку и вышел за дверь.

«Ладно», – подумал я. – «Сяду на трамвай, а домой уже пойду пешком. Возвращаться всегда проще, потому что есть понятная цель».

Моя главная ошибка была в том, что я забыл сделать поправку на зимнее время. К моменту, когда нужно было расплачиваться и выходить из вагона, уже успело стемнеть и похолодать ещё сильнее. Другой на моём месте подумал бы, что силы природы подшутили над ним за его честолюбие, но я стоически переносил мороз.

Первая часть пути пролегала через спальные районы. Время от времени я забегал в ближайшие к маршруту следования магазины и отогревался там. С каждым разом время вылазки сокращалось, а «привал» становился только длиннее. Я стоял возле касс и с ужасом, представлял вторую часть пути – обочина вдоль трассы: сначала под гору, а затем на холм. Я сделал глоток из начинавшего стремительно пустеть термоса и кинул взгляд на шагомер. Он отказывался со мной сотрудничать и колебался у отметки в три с половиной километра. Должно быть, датчики плохо работают на холоде. Однако это только подстёгивало меня. Ради здоровья я был готов на всё.

Проходя по мосту, я чувствовал себя Робертом Скоттом. Машины вокруг сигналили, а я мысленно привыкал называть жену «своей вдовой». Все мои умственные усилия были тогда направлены на попытки визуализировать маршрут для возвращения домой. Ветер выплёвывал снежную крупу прямо в лицо, я щурился и явственно видел перед собой отрезки дороги, отмерявшие мою жизнь: остановки со стенами, за которыми я мог бы укрыться и согреться.

Чтобы хоть как-то отвлечься я думал о том, что ветер, должно быть, дует в гору из-за разницы температур или давлений, или потенциалов, или ещё чего-то, что я тогда счёл вполне логичным и остроумным объяснением. Ноги сами шли вперёд, я ими не управлял. Как не управлял больше и собственными мыслями. Мой рассудок угасал, сберегая энергию для тогда главенствовавшего рептильного мозга.

Наконец дойдя до первой остановки, я отметил, что не могу пошевелить пальцами, даже чтобы открыть термос, воды в котором осталось лишь на один глоток. «Обезвоживание, вот как я умру», – пронеслось в моей голове. Именно пронеслось. Это не было моей мыслью, скорее, чем-то из глубины веков и моего собственного сознания. Я припал к земле и, набрав рассыпчатого снега в замёрзшую ладонь, высыпал в рот.

Какая-то женщина с дочкой осмотрела меня с головы до ног и отошла подальше. «Дура! Я здесь нахожусь на грани жизни и смерти. Впитывайте знания, покуда жив», – вопила древняя часть меня. Они могли стать последними, кого я увижу.

Я засунул ладони под рубашку и прислонил их к рёбрам. Это подействовало, и я едва не заплакал от осознания: у меня появился шанс. Нужно было только добраться до посёлка. Там мне точно помогут. Я назову свой адрес и потеряю сознание на руках неравнодушных граждан. Жена узнает о моей смерти по телефону.

Проблема была в том, что я не смог бы вспомнить сейчас даже своё имя. Единственное, что я знал: за следующим поворотом будет остановка, затем голова курицы, дорожный знак, разрубленный собачий туп и путь в гору, на котором будет только одна огороженная остановка.

Я прошёл мимо трупа пса, снова отогрелся на остановке, и вышел на просёлочную дорогу, защищённую от ветра деревьями. Я облегчённо вздохнул, и тут мне стало по-настоящему страшно: мозг, последние два часа функционировавший у последней черты, медленно начинал приходить в себя. Меня забила крупная дрожь.

Я пару раз слышал об альпинисте в зелёных ботинках, но никогда не вставал ни на одну из сторон в дискуссии об этичности использования тел в качестве дорожных отметок. Может, это слегка необычно, но, в конце концов, Земля была усыпана трупами и состояла из них чуть менее, чем полностью. Планета давно стала кладбище жизни, а не её колыбелью.

Как атеист я никогда не видел большой разницы между человеком и животным. Но в тот момент обоих я мог прировнять разве что к камню. Они стали для в лучшем случае ориентирами, в стандартном – декорациями. Я дошёл до состояния полного и абсолютного цинизма. Никогда до и никогда после я так болезненно не ощущал себя рептилией. У меня не было ни личности, ни эмоций, только глухая жажда жизни и пустые блестящие глаза.

Эту последнюю часть своего путешествия я не помню совсем.

– Ну что, как погулял? – насмешливо спросила она и даже не обернулась, когда в замке прокрутился ключ.

Я ничего не ответил, только швырнул рюкзак в угол и поплёлся в спальню. Сил на то, чтобы раздеться или нажать на выключатель у меня не осталось, и я рухнул на кровать. Только когда на тело опустилось одеяло, я ощутил настоящий, нестерпимый холод. Я лежал и трясся, стараясь не думать о произошедшем, представляя, что ничего не было.

Минут через десять голос телевизионного диктора смолк. Я зажмурился, и сквозь сомкнутые веки наблюдал, как она, вздыхая, подходит всё ближе и тёплой ладонью касается моего лба.

Я втянул ртом воздух, с трудом подавляя желание заплакать. Всё то время, пока я боролся со стихией, она сидела на тёплой кухне и пила кофе. Она предпочла остаться дома и никогда не узнает о том, до какого состояния может докатиться человек. До сих пор не понимаю, стоит ли мне ей завидовать или же жалеть.

Она выключила свет, накрыла моё бренное тело пледом из гостиной, снова вернув его в мир людей. Тогда я не подозревал, как долго буду восстанавливаться и снова привыкать к тепличным условиям жизни изнеженного человека, но точно понимал, что люблю её. Возможно, она хотела моей смерти чуть меньше, чем я предполагал, а, возможно, это ощущение пройдёт к утру.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Torschlusspanik или Боязнь закрывающихся ворот

Последний звонок пробил набат по моей школьной жизни, и без малейшего сожаления я наконец разрубил сдавливающий шею гордиев узел. Продравшийся сквозь тернии родительского дома в опостылевшей глуши, бедный, как мне тогда казалось, студент, я был твёрдо настроен снимать квартиру, обеспечивая одиночество, которого так страстно желал семнадцать лет.

Однако не прошло и года, а реальность уже крепко приложила меня по затылку осознанием факта, что я так и не перешёл на самоокупаемость. У меня оставался только один выход – потерять гордость и найти в себе силы кинуть монетку в телефон-автомат. Звонить родителям меня заставляло чувство долга и осознание их смертности. Делать это изредка – чувство собственного достоинства. Но теперь их место заняло кое-что посильнее – чувство голода. Воевать нужно, если всё хорошо, и когда бесцветный голос в трубке повторил формальный вопрос о моих финансах, я прикусил язык и принял помощь.

Но время шло и, каждый месяц получая одну и ту же сумму, денег из почтового отделения я уносил всё меньше. Сначала ситуация меня не особо тревожила, и по-настоящему я ощутил ветер перемен и мурашки на коже, лишь когда новеньких хрустящих банкнот в моём кошельке стало больше, чем старых засаленных купюр. И даже тогда, не сильно расстроившись, я продолжал лукавить перед самим собой.

Я был непростительно юн, и жизнь в общежитии, какие бы слухи до меня ни доходили, всё ещё представлялась вечным карнавалом. Думая, что крепко стою на ногах, я переступил порог комнаты и убедился в обратном. Я вдруг осознал, почему все оконные ручки выдавались только под расписку и почувствовал, как засвербело в носу. Не найдя на полу ничего, кроме четырёх кроватей, чьих-то ботинок и использованных ушных палочек, я пожалел, что променял отчий дом на этот протез цивилизованности. Жалкое зрелище, должно быть, представляло тогда моё лицо, отрезвлённое плевком судьбы. Но и на этот раз пришлось подчиниться и приспособиться. Кое-как приведя комнату в порядок, мы с соседями приступили к выживанию.

Ещё во время нашей первой встречи я заметил, какими потухшими выглядели их глаза, но сам прочувствовал сходное душевное состояние только когда денег перестало хватать даже на кофе из столовой. Настал день, когда пришлось прогнуться ещё ниже: кусты подметали землю, а я – улицу. Если раньше я был уверен, что учёба поглощает всё мой время и силы, то сейчас их отнимала ещё и работа. Мы брались за такую, о существовании которой раньше даже и не догадывались. Один из моих соседей чистил скелеты динозавров от пыли, другой – нырял в пруд за мячиками для гольфа. Наша староста занималась техническим контролем шариковых ручек и, списывая очередную партию, распродавала нам за бесценок. Что касается меня, то приходилось в две смены обваливать мытую картошку в грязи, чтобы бабушки не боялись «покупать своё, родное, натуральное».

В довершение ко всему наша успеваемость падала быстрее, чем рос наминал купюр, которые получали профессора. Дела шли всё хуже, и я уже не видел смысла вставать с постели. Постоянные ссоры с коллегами и соседями по комнате хотя и помогали выпускать пар, делали жизнь ещё более зябкой и промозглой, а дни тем временем неумолимо шли на убыль. Я возвращался всё позднее, на улицах становилось всё темнее.

У меня была лишь одна отдушина: окна старого общежития выходили на жилые дома, и вскоре я сам не заметил, как стал ежедневно упиваться картинами тёплого света, разворачивавшимися за стеклом. Кто-то, утомлённо зевая, готовит чай, кто-то занимается уроками с детьми или играет с кошкой, пока я вырабатываю систему: никогда не стоял у одного окна больше двадцати секунд, а внешность моя была настолько неприметной, что едва ли могла вызвать подозрения.

Непонятная неудержимая тоска заставляла заходить в чужие подъезды. Я чувствовал себя как неприкаянный медведь-шатун, хотя раньше и представить не мог, что когда-нибудь дойду до Ultima Thule. Но вот он я, жмусь к свету, словно мотылёк.

После очередной смены, плетясь по продуваемой со всех сторон улице, я спотыкался о чёрствую брусчатку. И только слепящий танец снежинок в свете фонарей помогал отвлечься от тяжести в спине. Я по привычке поднял воспалённые глаза.

Тусклый свет ночника вычерчивал тени на складках флисового пледа. Плюшевые игрушки подобраны под цвет постельного белья. Отец отложил книгу и поцеловал мальчика в лоб. Рты обоих поочерёдно раскрываются, но из них вылетала лишь тишина.

Я на секунду подумал, что оглох, но на другой стороне двора гнусаво скрипнула дверь. Резко припав к чахлому кусту, я попробовал сделать вдох, но воздух застрял в горле, как вода у больного бешенством. Мимо скользнула чёрная кошка, а улица вновь утонула в безмолвии. Дальше наблюдать за сценой было невыносимо. Я скучал, припоминая то, чего никогда не было. Зарывшись носом в ворот пальто и покачиваясь из стороны в сторону, словно в лихорадке, я заспешил к общежитию.

Свернув в защищённый деревьями переулок, я вдруг почувствовал, как меж пальцев сочится холодная кашица. Я поднёс к глазам ладонь, в которой до побеления костяшек сжимал горсть снеженики. В тот момент слизнуть её с пальцев показалось хорошей идеей, но уже через несколько минут, опираясь о стену, я возвращал природе её плоды.

Обив снег с сапог, я стянул пальто и низвергнулся лицом в подушку. Включать свет, будить соседей и переодеваться не было ни физических, ни моральных сил.

Вместо будильника к жизни меня вернули головная боль, сладковатый привкус во рту и першение в горле. Я разодрал слипшиеся веки, отметив, что почти не замёрз за ночь. Хватило пары движений, чтобы догадаться: соседи сжалились надо мной и накрыли одеялом. Мышцы зудели, и всё в стремительно меняющемся мире потеряло смысл. Я жаждал, чтобы мне приснился кошмар, как обычно бывает при лихорадке. Вот только кошмар не снился, он разворачивался. Впереди ждал ещё год, а за ним – целая жизнь, похожая на общажный пол, иногда усыпанный то лепестками роз, чаще – мёртвыми тараканами.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Drachenfutter или Корм для дракона

В редакцию ежедневно поступают горы писем от читателей, чья вера в моральную составляющую понятия «дружба» непоколебима. Заведующий главпочтамта на коленях умоляет меня либо признать поражение, либо осмыслить этот термин с точки зрения практической «цинизменности». Что ж, коль скоро мне клятвенно обещали, будто бы моя корреспонденция начнёт наконец приходить без опозданий, охотно берусь за исполнение данной просьбы.

С момента, как я устроился в ту самую захудалую газетёнку, прошло уже полгода, и моё недовольство разрасталось, ветвясь, словно гипербола. Пока мне скрепя сердце поручали только колонку «Бабушкины секреты» и сплетни про местных звёзд на последней полосе. Под «звёздами», конечно, подразумевалась буддистская блэк-метал группа «Скополамин», слухи о которой, впрочем, едва ли сильно противоречили информации на официальной страничке. И когда я уже подумывал сделать перерыв в карьере, фортуна наконец подманила меня своей щедрой ручкой.

Вскочив с постели от резкого хлопка и истошного воя сигнализаций, я накинул на голые плечи пальто и метнулся в подъезд. Расталкивая друг друга локтями, люди истерически кричали и падали на мостовую от недостатка свежего воздуха.

Мне насилу удалось пробиться сквозь толпу. В ушах звенело. Не успев толком проснуться, я забыл схватить с прикроватной тумбочки очки и теперь отсутствующим взглядом наблюдал за происходящим через объектив камеры.

Спустя некоторое время до меня наконец дошло, какая жизнеразрушающая и в то же время жизнеобразующая сенсация попала на плёнку в ту ночь. И вот я уже сижу в резко подорожавшем такси и мчусь сквозь мрак в коморку, которую мой начальник гордо именует редакцией, чтобы только наутро покинуть её вместе со свежим тиражом.

За полчаса обратной дороги в трамвае взгляд несколько десятков раз скользнул по шрифту знакомой передовицы. Уже к полудню меня разбудил звонок, инициатор которого переманивал на работу в конкурирующую газету, где мои статьи и обрели официального автора. Теперь кроме утомительного копирования чужих репортажей, я мог позволить себе прогулки по улицам в поиске новостей. Жизнь, как и оттиски в новой редакции, теперь была цветной, и я даже приобрёл нехарактерную привычку улыбаться прохожим.

Во время одного из таких променадов натренированный взгляд выхватил из толпы сгорбленного человека с опущенной головой. Почувствовав, что стал предметом чужого пристального внимания, он поднял лицо. Едва успев отвернуться, боковым зрением я всё же зацепил знакомые воспалённые глаза бывшего одногруппника.