Шибболет

«Я персонаж, допустим Грэма Грина…»

Я персонаж, допустим Грэма Грина.За мной охотятся тонтон-макуты.И ноги страха чёрные незримоИдут за мной, в сандалии обуты.Кончается земля галдящим портом,И ветер треплет космы пальмы пыльной.Я замечаю, покрываясь потом,Что «Оду к Радости» поёт мобильный.Вместо души или взамен талантаТревожит затянувшаяся рана—Навязчивая мысль комедианта,Что рая не бывает без тирана.Я каждый день на том же самом местеСижу в машине, ожидая чуда.Верней, известий, позывных оттуда,Где жить нам всем отказано из мести.

«Сжимается мир, теперь это наш двор…»

Сжимается мир, теперь это наш двор.Утром встанешь— висит густой туман.Ляжешь вечером— смотрит фонарь в упор.Тянется жизнь— переводной роман.Кто теперь заглянет в оригинал!Перевод неплох: колорит и стиль, и пыл.Имя своё резидент когда-то знал,Но так долго скрывал, что однажды просто забыл.Ходит, ест, поддерживает разговор—Жизнь без главного, партия без ферзя.Зато ни сосед, ни редактор, ни прокурорНе узнает о нём, чего знать нельзя.Может, оригинала и не было никогда?Всё придумала переводчица— синий чулок.Твой родной язык не оставил в тебе следа.Ты забыл его, потому что слишком берёг.

«Последний же поцелуй достанется пустоте…»

Последний поцелуй достаётся пустоте…

Уильям Батлер ЙейтсПоследний же поцелуй достанется пустоте.Тянуться недалеко, поскольку она повсюду.Но она и сама не та, и губы её— не те…Она поцелует всех. Но я отвечать не буду.Пусть ходит, висит, лежит. Я этот всемирный моргОсвоила, обжила, и честно плачу ей дань я.Но кто-то же иногда вдувает в меня восторг,Кто-то делает мне естественное дыханье.

«Вместо войны нам достался холодный цейтнот…»

Счастье моё…

из песниВместо войны нам достался холодный цейтнот.Вместо нужды— элегантный дефолт.Поздний кларнет свою тонкую линию гнёт.И к ночи свет в метростал жёлт.Ты— в эту жизнь досылаемый новый патрон.Свежий боец тупо следует в часть.Счастье моё я нашла в переходе метро—смотреть и слушать тут,молчать.Счастье моё— что цейтнот не всё время взведён.Стелется звук и срывается вниз.Здесь, под землёй, мы пока не лежим, а идём.Но ты пригнись, прошу,пригнись.

«Похоже, дни неверно сочтены…»

Похоже, дни неверно сочтены:Страна— подросток, а на вид старуха,На карте копошится тень войны—Навозная, нервозная, как муха.Когда и ямб, как резаный, орет,Когда по-волчьи подвывает рифма,Лишь птицы, небом избранный народ,Свидетельствуют громко и незримо,Что жизнь жива, тупа и неправа,Что глупо и сдаваться, и бороться,Что никакого больше нет родства,Но что никто не отменял сиротства.

V

«У нас почти весёлые глаза…»

У нас почти весёлые глаза,мы пьём и говорим давным-давно,но что-то он рассеянно сказал,и каждый сразу понял: вот оно.Все жили, шли, вставали в семь часов,потели летом, кашляли зимой—чтобы услышать пару странных слов,зачем— да кто же знает, боже мой.Для этой цели выбрали его.Он выйдет в ночь— как выйдет из тюрьмы…Но мы ему не скажем ничего.Пусть думает, что он такой, как мы.

«Когда мы выходили ночью в сад…»

Когда мы выходили ночью в сад:Отец и я, и крупная собака,На нас глядели с высоты из мрака,И нам казалось— там и спрятан ад.Когда я понимала: да, умрёшь,Когда листва дрожала и гремела,В траве коварно шевелился ёжИ отвлекал от ужаса умело.Я буду ёж, а ты, пожалуй, пёс.Толкай же носом злой колючий шарик.И смерть, которая по небу шарит,Подумает: нет, этот не дорос.

«Видя, как соображают они на троих…»

Видя, как соображают они на троихс утра на простуженном пустыре,завидуешь, прошмыгнув мимо них,даже не столько выпивке в январена морозе, а в ноябре— в грязи.Жажде самой! Жизни осталось на дне.Она теперь содержится только в винеперед теми, кого не бросишь там, где сквозит.

«За то, что спят, когда тебе так больно…»

За то, что спят, когда тебе так больно,И могут без тебя и день, и три.И бьют нечаянно, и мучают невольно,Им ничего не будет, хоть умри.Есть демоны-хранители, и мы имНевнятно объясняем по ночам,Как надо мстить… Они глухонемыеИ безразличны к сбивчивым речам.

«Всё состоит из времени, воды и пыли…»

Всё состоит из времени, воды и пыли.Мы без этого бремениЛетели бы, плыли,Падали бы потом илиВзмывали, висли,Те, о ком мы подумали,Cостоят из мысли.Когда мы идём по улице,Сидим на стуле,Когда мы хотим зажмуриться,Когда уснули,Когда проснулись в поту илиТомимся снами,Те, о ком мы подумали,Следят за нами.Что-то от нас ведь надо им…В пути старея,Мы так медленно падаем,Могли— быстрее.Нету другого дома им.Мы— их владенья.Те, о которых думаем,Нам длят паденье.

«Когда ты молча борешься с газетой…»

Когда ты молча борешься с газетой,Стремясь сложить её и сделать меньше,И кажется, тебя теперь за этоНе любит большинство мужчин и женщинВ автобусе… И если ты простужен,И кашляешь, и не остановиться,Поверь, ты никому такой не нужен.Не проверяй, не взглядывай на лица!Когда молчишь ты, сжавшись, как перчатка,Ещё с весны забытая в кармане,Ты выглядишь совсем смешно и гадко.Не выходи, скрывайся на диване.В какой-нибудь тетрадке сокровеннойПиши себе своё: «Устал. Довольно…»Твой средний ум, твой рост обыкновенный,Неинтересный твой дневник подпольный…Вся жизнь твоя натянута на пяльцы,Кто вышивал по ней, должно быть, злился,Он исколол себе, наверно, пальцы.Какие злые получились лица!То самое газетное шуршанье,Паренье над страницей и строкою,—Твой звёздный час, твой миг непослушанья.Как будто там написано такое!

«Прошлое очень подвижно. Оно спешит…»

Прошлое очень подвижно. Оно спешит,Смешно суетится, курит по пачке в день.А к настоящему каждый из нас пришитИ вместе с ним потихоньку уходит в тень.Медлительней настоящего времени нет,Особенно осенью, в золотые дни,Подолгу стоишь на жёлтый и красный свет—Одно плечо на свету, другое— в тени.Любим. И взглядом любящим облучён.Смешон: плечо— в тени, плечо— на свету.И таким доверием времени облечён,Что позволяют тебе дремать на посту.Будущее опускает свой капюшон,Оставляя тебе обзор на два шага.Ты, как Солнце планетами, страхами окружён,Марс косится красным глазом врага…

«По всякому сору, разбросанному по углам…»

По всякому сору, разбросанному по углам,по всему, что зовут рассыпчатым словом «хлам»,узнаешь по утрам себя, родной бедлам.Хромосомы попарно строишь. Хромают немножко.У чьей-то жизни такой же смешной уклон.Из мухи сходства растет непомерный слон.Узнаешь своих по тому, как держат ложку,произносят «Да?», подойдя к телефону, какприкрывают глаза от скуки… Такой пустяк—и сквозь мякоть характера виден судьбы костяк.Отпадают мелочи вроде любви, страданья…Понимаешь, что ты внутри, по тому, что— вне,что Земля на месте пока— по верной Луне,болезни нашего неба, родинке мирозданья.

«Мы меньше того, что известно о нас…»

Мы меньше того, что известно о насиз сплетен, обмолвок и фото.Включая на кухне под чайником газ,имея лицо идиота,как всякий, кто мелочь искал в кошельке,чихал, улыбался под душем,ты— вот он, ты весь, как синица в руке,как беглая рыба на суше.За то, что вот это, такое лицо—тем более странно и чудно,и в памяти держат, в конце-то концов,и любят тебя беспробудно.

«Мне нравится, что мы…»

Мне нравится, что мытак на слова похожи,и нами правит тожеграмматика зимы.И разговора нитьдрожит, и слов так мало,что говоришь устало:«Мне трудно говорить».На несколько минут,беспомощны и голы,к остывшему глаголунаречия прильнут.Нам тоже повезло—до скорого пробелажить сбивчиво, несмело,косноязычно, зло.Угрюмая звезданас понукает взглядом.И три минуты рядом—для нас уже «всегда».Об этом знает тот,кто робкой жизни строчкув одну слепую точкузапасливо свернёт.

«Пора уходить, потому что мы больше не можем…»

Пора уходить, потому что мы больше не можем.Пора улетать, и куда, никому мы не скажем.На этой планете печальны любые пейзажи,и судьбы всех жителей так некрасиво похожи.Задраим же люк и вернёмся опять к нашей теме:к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен,но мы покоряем— сжимая— пространство и время,и этот рецепт, кроме нас, никому не известен.Боится кленовая ветка, тревожится птица,ревёт, как ракета, за окнами мирная фура.Они полагают, что нам уже не возвратиться,и, может быть, ветка права, да и птица не дура.

«Может, с нашей стороны ветер…»

Может, с нашей стороны ветер.Может, мы привыкли спать плохо.Спят счастливые Его дети—продолжение Его вдоха.Может, ты— как раз Его выдох,привкус уксуса во рту, скажем.Знай, что в ракурсах любых, видах,и в унынии твоём даже—ты красив, красив! Ведь Он тожебез улыбки говорит чаще,и прекрасен, как нигде, может,там, в саду, один, среди спящих.

«Весло упало— без весла…»

Весло упало— без веслаПлыви, таскай свой вес на ребрах.Мы пленники большого замысла,Мы жертвы заговора добрых.И нас не спрашивают, надо ли.И схлынуть не дают волной.А как бы звучно, дробно падали—Точно костяшки домино.

«Ходите в планетарий. Там темно…»

Ходите в планетарий. Там темно.Горит на потолке звезда Капелла.И это черно-белое кино—Единственное, что не надоело.Ступайте в планетарий. Там давноВсем объясняют, что на самом делеБыл взрыв. С тех пор и жить заведено,И лично вас обидеть не хотели.Все ваши страхи взяты с потолка.Они такого странного покроя,Что просто разлезаются в руках:Тоска зияет черною дырою,Восходит зависть бледною луной,И ревность мечется слепой кометой,И вы поверх наивности цветнойЕще и в плотный черный плащ одеты.Он вам велик, и это хорошо,Во тьме так много времени и места,Что можно быть отдельною душой—Последствием рассерженного жеста.И страх твой на другие не похож.И у тебя своя в безумье дверца,Свой проливной метеоритный дождьИ белая звезда на месте сердца.

«Если бы раз в году время давало сбой…»

Если бы раз в году время давало сбой:три-четыре часа набегали сами собой,и не все, но мы бы об этом знали,—рассказал бы знакомый физик, – десять минутдля непосвященных обычным шагом пройдут,а за это время такое случится с нами!Выйдя за сигаретами налегке,ты лежишь, окажется, на цветок в горшкесмотришь три часа, или дремлешь, или…Новогодняя суета, мишура, возня,даже слово «милая»– не убедят меня,что по нашей жизни гуляет любви сквозняк.Но законы физики точно бы убедили.

«Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем…»

Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем,соседским кашлем, нецензурной бранью.И жизнь прикинуться способна раем,и сумерки— весенней гулкой ранью,и я— всё понимающей и чуткой,и жёсткая латынь— живым побегом,и весть волшебная— обычной уткой,и ты— обыкновенным человеком.И снится в темноте жених невесте,не оставляя шанса ошибиться.Кого застала ночь на новом месте—Не спи, не верь, не слушай, даже птицу.

VI

«Я видела во сне…»

Я видела во снеОгромный красный крокус.Он двигался ко мне,И в этом был весь фокус.Достаточно уснуть,Припасть ко сну щекою—Чтобы пустилось в путьЧто быть должно в покое,И бросилось в глазаЧто просто попадалось,И вспыхнуло, грозя,И вызвало бы жалость.И думалось потомО мести смирных видов,О бунте их простом,О книжке «День триффидов»,О нежности оков,О диктатуре ласки,О воске лепестков,О бледненькой окраске,О том, что злость и кровьСгущаются под старость,Ненужную любовьПреображая в ярость.

«А старость подойдёт не изувером…»

А старость подойдёт не изуверомс отчаянным лицом глухонемогои жестом вопросительным: «Готов?»Она— лишь трепет алого на серомв ноябрьский день, ну, например, седьмого,семидесятых, может быть, годов.Она же— прямизна узкоколейки.Она же— прямота Большого брата.Она же— бодрость первых пятилеток,ползущая к концу во весь опор,потёртая монета в две копейки,что в прорезь телефона-автоматалегко войдёт, и, звякнув напоследок,оплатит трехминутный разговор.

«Когда телефон-автомат пожирает время…»

Когда телефон-автомат пожирает время,слизывает секунды с карточки гладкой,поспешно вешаешь трубку— ты тоже с теми,кто время припрятывает украдкой:то сбежать норовят, не закончив спора,то опаздывают— где их носят черти!«Я не все сказал, у меня есть фора»,—говорят себе, а, быть может, смерти.Надо времени в рот набрать— и жизнь продлится.И помедлит короткий гудок, колюч и тонок.А пока— оно тайком уродует лица,раздирает мысли, оно— спартанский лисенок.Лишь туда пронести его не имеешь права,где молчать и плыть один на один с Хароном.На прощанье лизнет тебя языком шершавым—и отчалит лодка с зуммером телефонным.

«Софи Лорен спит на плече у Карло Понти….»

Софи Лорен спит на плече у Карло Понти,—нет, на спине— обнимает его сзади.Он сидит, во что-то на горизонтеуставившись насмешливыми глазами.Можно придумать, во что, но всё— пустое.Просто сидит, устало вытянув ноги.Кадр означает нечто совсем простое—апофеоз покоя, триумф тревоги.Что ты знаешь о нём, лица не видя?Прижавшись к его спине, засыпая сладко?Въезжая в сон на тощем велосипеде…Поцеловав рассеянно под лопатку…Что ты знаешь про эту гордую кастунеспящих, покинутых сном и тенью?Рим остывает на ночь, да и у нас тут—похолоданье, вернее же, охлажденье.

Библиотека

И ночевали мы в библиотеке.Одна из нас спала себе на стуле.Другой залез на стол и для потехиоттуда Канта уронил, когда уснули.Там было душно, весело и пыльно.Одна из нас уже звонила мужу.Мы были заперты: не накрепко, не сильно, —достаточно, чтоб не спешить наружу.Обязанные тьмой надежным шторам,приглядывались вновь к знакомым лицам.На языке болтали, на которомсо спящим говорит все то, что снится.И вздрагивали, слыша речь такую,и радовались, как после разлуки.Один из нас, взяв за руки другую,сказал неловко: «Наконец-то… руки».Нас до рассвета выпустят едва ли,—мы думали и были не в обиде.Болтали, а потом, устав, дремали,а та давно спала на стуле, сидя.И снилось каждому, что он чудесно заперт,оставлен с теми, с кем ему хотелось.Мой сон ветвился радостно и замер, —его смущала собственная смелость.И он бежал проворней человека.Я знаю их пугливую привычку!Понятно, почему— библиотека:мне все никак не выбраться в Публичку.

«Декорация. В лиственной ложе— автор…»

Декорация. В лиственной ложе— автор.Споёмте, друзья: Ольга, няня…Темнеет. Приходит хмурое завтра.Гаснет свет. Зелёный занавес вянет.Пускай нас любят хотя бы любовью брата!Какие угодно пошлости, мол, вы— роза!Люди, в конце концов, не виноваты,Что не летают, как птицы… ГрозыПилят небо молний смычками злыми.Споём о любви, о любви, а там ужИ позабудем её негромкое имя:В монастырь, в омут, за дурака замуж…Но она-то верна нам, и это— верность тирана,Который к старости стал капризным, вздорным.Раньше пела «пускай погибну…» чистым сопрано,Нынче басом поёт, что все возрасты ей покорны.

«Крикливым клином улетают от нас туристы…»

Крикливым клином улетают от нас туристы,Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.Они забудут зонтик старый и неказистый,Двоих отставших на скамейке забудут тоже.Застрять на парковой скамейке им лет на двести.Такая выпала удача и тяжко длится.И почему всех одиноких ссылают вместе?И отчего у этих ссыльных такие лица,Как будто их несут по свету, влекут по кругуКрылатые большие силы, как гуси Нильса?И если бы они рискнули обнять друг друга,То воспротивился бы воздух и уплотнился.

«Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»…»

Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»—Жизнь тебе тут же крикнет: «Нет, ни за что!»Примется теребить за рукав пальто,Тормошить, подсылать троюродную сеструИз Харькова или из Сиднея грипп:Жар, спутанные сознанье и речь, —Сгодятся январский хруст и апрельский всхлип—Лишь бы тебя от этой мысли отвлечь.Припасет для тебя суму, а то и тюрьму,Стоит тебе задуматься— хватит минут пяти:«Умру, мол, как хочешь, тут без меня цвети…»Да она влюблена в тебя, и мучает потому!Она потеряла многих, и ты расстанешься с ней.Уже примериваешься, пробуешь воду ногой.Ты всё чаще и чаще думаешь о другой,А эта— ты знаешь, кто— мстит больней и больней.

«Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку…»

Тупо в кассу стоишь, в тоске добываешь справку,Наблюдаешь в рекламе младенчиков толстопятых,Вспоминаешь, глядя в окно на бензозаправку,Мысли, краски, моды… восьмидесятых.Все носили вельвет и думали, что печальны.Жизнь казалась пустыми, нудными снами.А на самом деле просто сильно скучалиНе по тем, кто уже, – по тем, кто еще не с нами.А потом запасали злость, а потом усталость.Секонд-хенд предпочли тогдашнему индпошиву.И печаль пришла. Пожила. Осталась.Да чего там, ею одной и живы.

Фотографии

Теперь слова редеют к ноябрюИли сгущаются почти до мата.Поэтому я слов не говорю,А нажимаю кнопку аппарата.И желтая расплавленная злостьПятнает ослепительные фото,У времени застряла в горле кость,И кашляет отчаянная нота.Какой-то поперхнувшийся фаготХрипит на фоне ржавого распада,Что жизнь уходит, а когда уйдет,Чего-чего, а музыки не надо.

«Сидела в кресле с ёлкой рядом…»

Сидела в кресле с ёлкой рядом.Из крана капало на кухне.Я стену подпирала взглядом.Казалось, вот возьмёт и рухнет.Пошла к столу, к листку бумаги.Светила ёлка, словно город.Со злости рисовал зигзаги,Припав к стеклу, январский холод.Ни о какой любви пространстваИ речи не было. На стулеВисела юбка из упрямства—Чтобы её опять смахнули.Я шла по следу беглой мысли,Или, верней, короткой строчки.На кухне капли молча вислиИ гибли там поодиночке.Я двигалась к пустой странице,Чтоб записать, и покороче,Что всё труднее нам миритьсяС тоскливой сменой дня и ночи.Что мы сжимаемся, старея,Как будто кровь берут из вены.Я шла красивей и скорее,Чем я хожу обыкновенно.Кто торопил: «Осталось мало.Уходит ночь по белым крышам»?Кто говорил: «Пиши пропало,Пропало то, что не запишем»?

«Когда вернулись Средние века…»

Когда вернулись Средние века,и смерть, войдя, надолго задержалась,пустили гроб по рекам и рукам,и в нём спала измученная жалость,Когда любовь не добрела домой—без памяти, без возраста и пола,—лежит, обезображена чумой,и ждёт, когда за ней придёт гондола,Лишь совесть выжила. Лицо её мертво.Речь лишена подробностей и красок.Но ходит, где опаснее всего,и не боится карнавальных масок.

«У соседей будет первое мая…»

У соседей будет первое мая,За сосной забулькает соловей.Да живи, про жизнь ничего не зная,Только постарайся, живи живей.Ты не спи— а вдруг тебе станет жутко?Сделает весна тебе велосипед,Ведь была такая вот пытка-шутка,И не поручусь я, что больше нет.Белое, былое— в глубокий plusquam,что не сгинет, будет дождем висеть.Ты ведь птица, скучно тебе моллюском,Ты, свободный, что же ты рвешься в сеть.Мне не скучно, боже мой, мне не зябко,Я снегирь, я пухлый, я полон сна.Тоненькую ветку сжимаю лапкой,И не подходи ты ко мне, весна!

VII

«Ни о чем не думаешь, ни о ком….»

Ни о чем не думаешь, ни о ком,—не пропасть бы только самой.Одна. Дворами. Быстро. Бегом.С электрички. Поздно. Домой.Белая ночь, как прямая речь,обращена к тебе.К тебе стремится всякая вещь.Качается при ходьбечья-то в стельку пьяная тень,не знает, куда упасть.Все предметы серы. Даже сиреньночью сменила мастьи пахнет страхом. Глубже дыши.Вдыхай этот двор чужой.Один уголок твоей душиследит за твоей душой.Горит, как лампа в десяток ватт.Как испорченный автомат,повторяет последнюю фразу дня,например, «Прости меня».Напоминает, что ты— это ты,что, мол, тебя не тронь.Летят дворы, дома и кустына этот слабый огонь.

«Подобно лёгкому уколу…»

Подобно лёгкому уколу,чей след болит невыносимо,напоминанье «Скоро в школу!»над жадной дверью магазина.Не то беда, что скоро луживберут небес осенних воды,что мы всё лето неуклюжеувиливали от свободы.И что людей в метро тревожа,и ничего для них не знача,мы больше на себя похожи,чем спящими в грозу на даче.Что жёлудь, падающий с дуба,в полёте схваченный сознаньем,спустя секунду отнят грубо,так и не став воспоминаньем…А то беда, что «скоро, скоро!»долбит дождём, стучит по крыше,и в каждом слове разговораего вороний голос слышен.Что так терзает ожиданье.Что нам по-прежнему дороженедолговечные созданья,которые на нас похожи,чем солнца теплая опека,чем небо толстое на вате,—всё, что прочнее человека,чего на век наш скудный хватит.

«Не получается утонуть— плыви…»

Не получается утонуть— плыви.И без этой, как ее, без любви,Говорят стихами, а дышат прозой.В голове тенисто, свежо от слез,Зацветает неяркий цветок склероз,По ночам сияет звезда наркоза.Отвлекают птичий щебет и пыл,Помогают забыть, что ты всех забыл.А потом— такие обнимут руки,И такая в тебе взойдет трава,Что забудешь не только людей— слова.То-то запахи будут и то-то звуки.

«Запоминали всё— куда бы мы ни шли…»

Запоминали всё— куда бы мы ни шли,И стали сохранять и прятать переписку,И робкий горизонт, что мялся там, вдали,Внезапно задышал непоправимо близко.Из всех небесных пор на нас текла беда.Ночь стала не темней— совсем другого цвета.Все думали: а вдруг последним будет лето.Ошиблось большинство. Но кто-то угадал.

Кораблекрушение

Смытый с палубы злой волнойлежит ничком на плоту.Боже, это и впрямь со мной,бормочет сквозь дурноту.Но, видно, я жив, если вижу сны,жив, если снятся те,чьи лица к морю обращенына западной долготе,в Дублине, Плимуте… Я не труп.Если бы я погиб,забыл бы и вкус прохладных губ,и локтевой сгиб,где я, медлителен и упрям,пульс пугливый ловил.Видно, я здесь, поскольку тамбыть не может любви…Так он думает, и неправ,к тому же, умер вчера.Предсмертные сны его украв,играет ими жара.В Дублине, Плимуте… По ночам,поисками больна,бродит она от вещей к вещами не находит сна.Не спят кроты и нетопыри,и море в густой ночишепчет вяло: иди умриили лежи молчи.Она бормочет: меня найдут.Твердит себе: не реви—ты уже там, поскольку тутбыть не может любви…Она лежит и считает пульс,и, стало быть, неправа…И темнота смеется: пустьнадеется, что мертва.

«И голубка больше мне не поёт зарю…»

Una paloma blanca me canta el alba

Из песниИ голубка больше мне не поёт зарю,потому что даже зари, чтобы петь, не стало.Не затем об этом я тебе говорю,чтобы ты подумал, что ночи теперь мне мало.Я с рожденья люблю просторную эту ночь,эти звуки её настойчивые, как руки,эту воду времени в ступе тоски толочьи мотать послушно суровую нить разлуки.Чтоб голубку спугнуть, сгодится холодный взгляд,а ворона куста рассерженного боится,и не так уж грубому солнцу бываешь рад,если ты— росток, тем более, если птица.

«Может, мне покажут мир, когда умру….»

Может, мне покажут мир, когда умру,—синий шар на чёрном слепом ветру.Скажут, прожили вы не так чтобы, но вполне,не бывали нигде— отправим-ка вас в турне.Вы увидите сверху Родос, Техас, Прованс,Левантийский берег, что раньше был не про вас.Убедитесь, что тесен мир и прочен шар.Не узнали запах? Пот, парфюм, перегар.Вы вращайтесь тихонько, спутником, не дыша.А зачем вам вообще дышать, если вы душа.С вашей смертью качнулись Весы совсем чуть-чуть,Близнецы попирают по-прежнему Млечный Путь,тихо свистнул Рак— мол, кончено, наконец,и пульсирует аккуратно тупой Телец,и объедет вас кто-то опять на Козе кривой,как он делал всегда, пока вы были живой.

Рассказы

Студент

Дожди шли и шли, тяжело, как отступающие войска. Страна проводила в никуда вереницу вождей и теперь редкими слезами и частыми дождями смывала следы их пребывания на земле. Уже месяц все учились правильно выговаривать слово Чернобыль и, кажется, поняли, что ударение следует делать на второй слог, а не на третий. Ожидания и надежды вырастали непомерные, как грибы после радиоактивных осадков. Все тронулось: леса, города и люди. Сергей Гладышев закончил институт.

Он не пошел ни домой, ни со всеми в общежитие, пить. Жизнь его уже давно устроилась тут, между бурым собором и серой рекой, самим названием призывающей себя отмыть. Только здесь последние пять лет было хорошо и уютно, только здесь хотелось кому-то показать плотный синий кусочек картона. Он ощущался в заднем кармане брюк при каждом шаге, пока Сергей шел до литфака.

Из проема – дверь была всегда открыта, упором служил кирпич – появилась Ирина. В дверях она с кем-то попрощалась, и очень почтительно. Широкая густая борода показалась в проеме и тут же спряталась. Иринины зеленоватые, как ягоды крыжовника, глаза остановились на Сергее. Она шла к нему. От слишком высоких каблуков и крайней худобы Ирина выглядела очень длинной и какой-то извилистой, как плетистое растение. Сергей всегда опасался, что она запутается в собственных ногах и упадет.

– Ну что, студент? – насмешливо спросила взрослая аспирантка. – Закончил? Какие ощущения?

– Тоскливые, – ответил Сергей. – И вообще, больше я не студент. Придумай другую кличку.

И лицо Ирины, и памятник великому педагогу с голубем на голове, и тополя на набережной серой реки – все это казалось нарисованным акварелью «по мокрому», всегда так бывает после летнего дождя. Жизнь расплывалась на глазах.