Волчье логово

Взгляд сарацина был холоден и равнодушен.

– Чему ты радуешься? – бесцветным голосом спросил он. – Разве и ты не мертва при жизни, как я? Как и все в этой зале. Что есть у тебя? Твой сын? Но может ли это дать женщине полное счастье? Ты не знаешь, что значит любить мужчину. Вспомни, как сказано в Библии: «А ты, опустошенная, что станешь делать? Хотя ты одеваешься в пурпур, хотя украшаешь себя золотыми нарядами, обрисовываешь глаза твои красками, но напрасно украшаешь себя: презрели тебя любовники, они ищут души твоей».

Жозеф умолк и снова опустил голову. Черты Сесиль были искажены от горькой обиды.

– А ты? Разве тебе дано любить? – воскликнула она, сдерживая готовые пролиться слезы. – И ты никого не любишь… Тебе тоже не дано узнать, что значит любить женщину…

– О, я не хочу этого знать. Не хочу…

Сесиль больше не хотелось говорить. Она стремительно отошла от стола, прижимая руки к груди, точно там пылала только что нанесенная рана…

Жозеф остался один. Он окинул залу блуждающим взглядом. Все вокруг были пьяны и безумны. Ужасные проклятья и богохульства мешались с грубым хохотом. Кто-то еще вел беседу заплетающимся языком, кто-то уронил голову на стол. Лица пылали, взоры были мутны, великолепные наряды измялись и испачкались, и при красноватых отблесках факелов предстала во всем отвратительном убожестве полустертая и тронутая тлением позолота. Жозефу казалось, что яркое вечернее освещение обнажило не только жалкую, обманчивую роскошь нарядов. На искаженных, пьяных лицах, под слоем облупившихся румян или под выступившим потом проступали черты скрытых, уродливых пороков, дикой вражды, забытых страстей и беспросветного отчаяния… Он будто бы видел перед собой восставших из могил мертвецов, с которых клочьями свисала их истлевшая одежда и источенная временем кожа… Да, он сказал правду: все в этой зале были мертвы еще при жизни! «Раскрашенные гробы»…

Внезапно взгляд его остановился на каком-то светлом пятне возле окна. В огромном кресле, поджав под себя ноги, сидела хрупкая девушка и чертила тонким пальцем какие-то таинственные узоры на пыльном, каменном подоконнике. Она ничего не слышала и не видела. Ее здесь не было.

Он узнал Бланш. Она снова возникла перед ним, как странное, болезненное видение, как молчаливый и загадочный призрак. Она и вправду была здесь совершенно чужой и лишней. Это бледное, печальное создание было настолько чуждо всему окружающему фальшивому блеску, что Жозеф почувствовал нестерпимое удушье в этой роскошной, уродливой зале. Оно было настолько сильным, что он с радостью бы выбросился в окно, лишь бы покинуть этот жуткий, полумертвый пир!

Он стремительно вскочил с места, неверным шагом пересек комнату, схватил за руку испуганную девушку и бросился прочь. Через мгновенье кошмар остался позади. Они вновь оказались на свободе…

XXII. Ночная прогулка

Eine Schönheit in den Augen der Nacht,

ein verwunsch’nes Sternenkind,

zärtlich wie der Wind

und für mich bereit,

verzaubert unser‘n Mitternachtsball!

Tanzsaal. Tanz der Vampire

Красота в глазах ночи,

Заколдованное звездное дитя,

Нежное, словно ветер,

Готовое для меня,

Очаровывает наш полуночный бал!

«Бальный зал». Мюзикл «Бал вампиров»

О, что за трепет душу мне объял,

Когда я обернулся к Беатриче

И ничего не видел, хоть стоял

Вблизи нее и в мире всех величий!

Данте Алигьери «Божественная комедия»,

Рай, песнь XXV

Поодаль я заметил Саладина.

Данте Алигьери «Божественная комедия»,

Ад, песнь IV

Высоко в ночном небе сверкали далекие звезды. Оно было похоже на бездонную черную пропасть, опрокинутую на головы людей. Ветра не было. В неподвижном морозном воздухе медленно кружились редкие, крупные хлопья снега и тихо ложились на землю. Огромный, желтый диск луны окружали рваные лиловые облака и прорезали корявые, черные ветви. Где-то вдалеке слышался тихий лай собак. Ноги увязали в снегу, а ночной холод оставлял на губах свежий, колючий привкус.

Юсуф шел быстро, по-прежнему не выпуская руки Бланш, и не говоря ни слова. Наконец, устав от быстрой ходьбы, она отважилась спросить:

– Скажите, куда вы меня ведете? Вы меня напугали. Я задумалась, а вы так внезапно схватили меня за руку и даже ничего не сказали…

– Мне было не до долгих размышлений. Я хотел уйти. Мне необходимо было бежать оттуда! От этого места веяло тяжелым запахом тления… Я отведу тебя в замок, а сам вернусь в монастырь.

– Но ведь вы могли бежать и без меня…

Он резко остановился и впился в ее лицо сверкающим от волнения и выпитого вина взором. Тени проплывавших по небу облаков время от времени пробегали по их неподвижным лицам.

– Нет, я не мог, – с усилием ответил сарацин. – Не мог. Когда я случайно взглянул на тебя… Ты не должна была там оставаться! Среди всей этой толпы мертвецов ты была, как сверкающая, серебряная звезда, упавшая с небес в Преисподнюю! Ты была, как светлый ангел в аду. Как призрак, среди людей из плоти и крови.

Он схватил ее за плечи и притянул к себе, пристально и сосредоточенно рассматривая ее лицо.

– Но я ведь знаю, ты не ангел, у тебя ужасные глаза! В них пылает огонь ада… Но ты и не ведьма, не демон, не призрак. В тебе нет зла и мрака. Это чудовищно! Я не понимаю… Скажи мне наконец, кто же ты?!

Он резко дернул Бланш, приблизив ее лицо к своему. В его расширенных зрачках плясал огонь отчаяния и страха.

Она не опустила глаза, а, все так же спокойно глядя на него, ответила:

– Я не знаю, о чем вы спрашиваете. Я просто смертная девушка.

Черты сарацина болезненно исказились, и, как бы потрясенный внезапным откровением, он с жаром воскликнул:

– О, в том-то и дело, что ты не просто! Не просто…

Его волнение усилилось, и он снова потащил девушку за собой. Но тут уже Бланш взяла его за плечи и попыталась повернуть к себе. Сарацин остановился.

– Что с вами, Юсуф? – дрожащим голосом начала Бланш. – Что случилось? Вы выпили слишком много вина. Вы расстроены. Вы ведете меня в ночь. Нет, мне не страшно за себя… Но я едва успела захватить с собой плащ, а вы даже не взяли свой. Разве вам не холодно? Ваше лицо кажется мне таким бледным и растерянным… В чем дело? Часто вино доводит вас до такого состояния?

– Нет. Сегодня в первый раз. Какое это может иметь значение? Сесиль права. Я и так уже пал слишком низко, почему бы не довершить своего падения?

– О нет, прошу вас! Я не могу этого слышать! – воскликнула Бланш. – Почему вы так поступаете со своей жизнью? Это ужасно! Юсуф, вы великий художник, я знаю это. Ваши дни бесценны… Как вы можете быть таким неосторожным и жестоким к самому себе?!

– Что мне остается? Я почти безумен. Адские кошмары разъедают мою жизнь… Пока еще мои уродливые пороки не поглотили мой талант. Однако, кто знает… Возможно, если бы не было их, не было бы и этого таланта… Откуда я брал бы краски для ужасов ада, если бы они не тревожили мое необузданное воображение? Да и что такое жизнь? К чему мне ее хранить?

– Тот ужасный яд, о котором вы писали, все еще при вас? – тихо спросила Бланш, и на ее ресницах задрожали слезы. – Неужели вы не боитесь смерти?

– Не знаю.., – прошептал он. – Я ничего не знаю. Моя жизнь так пуста. И все же, когда я смотрю в черную бездну вечности, что-то останавливает меня…

– Дай Бог, чтобы это всегда было так! – горячо воскликнула девушка. – О, я думаю, ваша жизнь могла бы стать намного счастливее, если бы вы окончательно отказались от мести. Она отравляет вас. Она отравляет всех. Забудьте о Волчьем Логове, забудьте о старой вражде. Она убивает не тех, кто мертв, а тех, кто остается…

– Я рад бы забыть эту проклятую распрю, которая отняла у меня рассудок! Но мои враги не дадут мне это сделать, – глухим голосом возразил сарацин.

– Этот старый замок и давняя вражда не стоят ваших страданий. Вам нужны покой и счастье.

– Покой и счастье.., – усмехнулся он. – На земле их нет.

– Умоляю вас, Юсуф, отрекитесь от этой бесконечной и бессмысленной ненависти! Вспомните, ведь Иисус велел святому Петру убрать свой меч, когда за ним пришли римские солдаты. А праведный Али… Посреди всеобщей вражды он внял голосу милосердия и согласился на перемирие, увидев у воинов листы Священного Корана! Сделайте первый шаг, откажитесь от ненависти, вражды и кровопролитья! И это спасет вас, прежде остальных…

– Но я не Иса и не праведный халиф Али, – с горькой улыбкой ответил он.

– Умоляю, услышьте меня! Каждый человек может стать милосердным и великодушным. Великий Саладин отпускал на волю женщин и детей…

– Как Пророк отпускал на свободу рабов, – подхватил сарацин. – Можно подумать, что ты всеми силами стараешься открыть для меня двери рая. Увы, слишком поздно…

– Я не хочу открыть вам двери рая. Мне и самой поздно туда стучаться… Я только хочу излечить вашу мучительную боль. Это мое единственное желание! Как это странно… Иногда я зла на весь мир. Но бывают минуты, когда мне хочется отдать свое сердце, чтобы излечить боль каждого живого существа…

– Ты еще ребенок. Ты ничего не понимаешь. Твои нежные грезы увянут скорее, чем весной опадает яблоневый цвет… В этом темном мире нет места доброте и милосердию.

– Но в моей душе есть! – горячо возразила Бланш.

– Ты устала? – спросил он вместо ответа.

– Да, – искренне ответила девушка.

За все то время, пока она знала своего учителя, он впервые спросил о том, что она чувствует…

Луна и звезды почти скрылись за набежавшими черными тучами. Тьма стала непроглядной. Одинокие, обледенелые деревья попадались все реже и реже. Поднялся ветер. Снег теперь срывался с высоты часто-часто. Его неровные потоки причудливо смешивались и перекрещивались в воздухе. Широкая равнина убегала в страшную, невидимую даль. Величественный замок графа де Леруа, сверкающий всеми красками ночного праздника, остался далеко позади. Бескрайний, полночный мир казался ледяным и пугающим. По заснеженному полю одиноко блуждали язычник в монашеской сутане и девушка в белом платье, но в их сердцах не было ни капли ночного ужаса и страха…

XXIII. Откровения

Und willst du mich finden,

dann haltr’ mich nicht fest.

Ich gebr’ meine Freiheit nicht her.

Und willst du mich binden,

verlaßr’ ich dein Nest,

und tauch wie ein Vogel ins Meer.

Ich gehör nur mir. Elisabeth

И если ты захочешь меня найти,

то не держи меня крепко.

Я не отдам мою свободу.

И если ты захочешь меня связать,

то я покину твое гнездо,

И брошусь, как чайка в море.

«Я принадлежу только себе». Мюзикл «Элизабет»

Стреляй. Стреляй сюда. И за несколько минут вся эта суматоха, боль – все утихнет. Или сюда. И тогда воспоминания, любовь, желания и сама жизнь исчезнут в один миг. Без мучений.

Индийский фильм «Демон»

Наутро после шумного праздника в замке Леруа, в келью отца Франсуа явился брат Колен. На этот раз он не принес с собой ни бумаг, ни чернил. Однако, сосредоточенное и почти суровое выражение его спокойного лица говорило о том, что к аббату его привели важные и серьезные дела. Настоятель выглядел рассеянным и усталым после бессонной ночи, но, тем не менее, согласился выслушать брата Колена.

– Мне нужно обсудить с вами некоторые важные вещи, – туманно начал монах.

– Я готов вас выслушать, дорогой друг, – отвечал отец Франсуа, глядя в окно скучающим, невидящим взглядом.

– Сегодня брат Жозеф вернулся в монастырь только под утро. Кроме того, мне показалось, что он был пьян…

Аббат резко повернулся к брату Колену. Его скука и рассеянность пропали в тот же миг, как только разговор коснулся сарацина.

– Но вам же хорошо известно, что вчера мы были на празднике у графа Леруа. С каких пор вы так ревностно следите за исполнением устава, что осуждаете нас даже за редкое и по сути невинное развлечение? Если бы я услышал подобные упреки от Ульфара, я не был бы удивлен. Но вы, брат Колен… Всем известен ваш здравый смысл и терпимость к человеческим слабостям. Вы же понимаете, что мы должны поддерживать хорошие отношения с государем. Он всячески возвеличивает наш монастырь и делает щедрые пожертвования, благодаря которым наша несчастная обитель еще окончательно не рассыпалась в прах и не исчезла с лица земли! Да, я противник роскоши. Но здесь речь не об излишествах, а о самом необходимом…

Брат Колен сделал протестующий жест.

– Нет, не горячитесь напрасно, святой отец. Я всецело разделяю ваши тревоги за судьбу нашего бедного монастыря. И только забота о его доброй славе побудила меня начать этот неприятный разговор. Мелкие нарушения устава меня не волнуют. Но поведение брата Жозефа… это уже не мелкие нарушения. Его безумные и дикие поступки бросают тень на всю нашу братию. Ему можно было бы простить многие грехи. Но эта его странная склонность выставлять напоказ свои необдуманные поступки! Эта его манера говорить всем грубости в лицо, будь то даже знатные и благородные сеньоры…

– Прошу вас, Колен, – горячо прервал его настоятель. – Будьте снисходительнее к его беспокойному нраву. Жозеф – художник. Им свойственно совершать безумства.

– Ульфар – тоже художник. Но он ведет себя вполне прилично, – холодно возразил монах.

На несколько мгновений в комнате повисло тяжелое молчание.

– Хорошо, – сдался наконец аббат. – Что он натворил на этот раз? В чем вы его обвиняете?

– До меня дошли слухи, что он покинул праздник в самом разгаре и увел с собой одну из дочерей сеньора де Сюрмона. Не слишком-то прилично и не слишком вежливо гулять по ночам с благородной девицей. И ради этого убегать с графского праздника без извинений и объяснений.

– О чем вы говорите? Жозеф – воспитатель бедных девушек. Я уверен, что он всего лишь проводил мадемуазель де Сюрмон до замка. Его долг – заботиться о юных девушках.

– Я в этом не сомневаюсь, – резко ответил брат Колен. – Как вы не понимаете! Меня нисколько бы не заботили его сумасшедшие выходки, если бы они не вредили славе нашей обители. Да, я способен понять и простить многие человеческие грехи. Люди слабы и неразумны. Но почему брат Жозеф не может окутать свои поражающие приличное общество приключения завесой тайны? Зачем ему непременно выставлять свои дикие капризы на всеобщее обозрение? Ведь тем самым он наносит непоправимый ущерб всем нам и нашему святому монастырю!

– Боже мой! – воскликнул отец Франсуа. – Мне хорошо известно все это. Но чего вы от меня хотите?

– Хочу, чтобы вы проявили суровость к брату Жозефу. Впрочем, о чем я говорю? – задумчиво произнес брат Колен, как бы обращаясь к самому себе. – Вы готовы проявить ее к кому угодно, но только не к нему…

Взор настоятеля вспыхнул от гнева.

– Вы хотите сказать, – с жаром воскликнул он, – что я несправедлив?! Что мое особое отношение к Жозефу заставляет меня проявлять к нему преступную снисходительность?! Вы хотите сказать, что я слишком люблю его, чтобы наказывать за тяжкие проступки?! Что я плохо исполняю свои обязанности?!

Несмотря на вспышку настоятеля, брат Колен по-прежнему оставался спокоен.

– Вы сами это говорите, – ответил он, равнодушно пожимая плечами. – Если это не так, то почему тогда вы так взволнованны?

– Кто дал вам право осуждать вашего настоятеля?! Оставьте меня, я не желаю больше слушать ваши упреки!

– Я думал, – сказал Колен, вставая со стула и направляясь к двери, – что наша старая дружба и долгие годы нашего знакомства дают мне это право. Но оказывается, вам не нравится выслушивать правду, которая необходима для славы нашего святого дела…

– Постойте, – внезапно остановил его аббат, раздражение которого утихло так же быстро, как и вспыхнуло. – Вы правы, друг мой, вы совершенно правы. Я ослеплен своей любовью… Жозеф мне как сын… Я поговорю с ним. Я обязан быть суровым и справедливым, когда дело касается нашей святой веры. Благодарю вас, что напомнили мне о моем долге.

– Я надеюсь на ваше благоразумие, святой отец, – сдержанно ответил брат Колен и с поклоном вышел из кельи.

Немного успокоившись после жаркого спора, отец Франсуа вышел во двор монастыря и неожиданно увидел там Жозефа. Сарацин сидел под большим раскидистым деревом, обняв колени руками и низко опустив голову. Голые, узловатые ветви, чуть колеблемые зимним ветром, бросали на его растрепанные волосы неверные, пляшущие тени. Пугающая неподвижность и напряженная поза монаха говорили о глубокой задумчивости и печали.

При виде брата Жозефа выражение лица настоятеля сразу смягчилось. Он тихонько подошел к сарацину и положил ему руку на плечо. Тот резко вздрогнул и вскинул на аббата глаза, полные мрачных, кошмарных снов…

– Ах, это вы, отец Франсуа… Я не слышал, как вы подошли.

– Потому что вы слишком много витаете в мире грез, – покачал головой настоятель. – Но жизнь – это не волшебный сон, Жозеф.

– О, нет, – тихо отвечал он, все еще продолжая размышлять над чем-то далеким. – Это кошмарный сон…

– Зачем вы вчера, как безумный, убежали с праздника и увели с собой мадемуазель де Сюрмон? Надеюсь, с ней ничего не случилось, и вы проводили ее до замка?

– С ней? С ней нет… ничего. Я не мог оставаться на этом проклятым пиру. Мне было душно. Да и ей нечего было делать среди пьяных и диких сеньоров…

– Вы правы. Это отвратительное зрелище для молодой девицы. Но и вы тоже хороши. Я не узнаю вас! Прежде вы никогда не позволяли себе выпить лишнего… Что же случилось теперь? Вы были пьяны и нагрубили баронессе де Кистель. Я видел, как она отошла от вас вся в слезах…

– Сначала она наговорила мне грубостей. Вы знаете Сесиль. Она ненавидит меня. Что я могу поделать?

– Послушайте, Жозеф, – начал настоятель, садясь рядом с ним. – Так нельзя. У каждого из нас есть обязанности перед ближними. Мы должны уметь сдерживать свои порывы, ведь мы не дети. Нужно следовать не только своим желаниям и капризам, но и долгу.

– Я не хочу знать никакого долга! – воскликнул сарацин. – Я не хочу быть вежливым и лицемерным! Не хочу говорить любезности тем, кого я ненавижу! Я не хочу жить и умирать во имя чего-то. Разве я пророк или праведник? У меня нет желания страдать за веру. Я готов приносить жертвы только ради своих витражей… Я не хочу никого слушать! Я хочу лишь жить, как мне подсказывает мое сердце. Мне нужна свобода. Мне нужно иметь возможность следовать каждому своему безумному капризу! Каждый раз, когда я не следую ему, в моей голове умирает один прекрасный набросок… О, поймите, я не могу делать то, что нужно людям! Я должен делать лишь то, что диктуют мне мои сверкающие грезы… Почему вы хотите видеть меня другим? Я такой, какой я есть. Наверное, таким меня любить невозможно… Но мне нужна свобода. Если бы вы знали, что это такое… Но вам известен только долг и необходимость.

– Откуда вам это может быть известно? – пылко перебил его отец Франсуа. – Что вы знаете обо мне? Что вы знаете о моей предыдущей жизни, в которой еще не было вас? Что вы знаете о моих мечтах, о моих желаниях и чувствах? Да всю свою жизнь я ненавидел долг и принуждение! Я искал чистых радостей и счастья. А счастье – это свобода, которая всегда была целью и смыслом моей жизни. Я не хотел быть связанным чувствами, обещаниями и клятвами. Я хотел парить и летать, как небесные птицы под облаками. Я хотел мчаться на коне, чтобы встречный ветер бил мне в лицо, наполняя мою душу восторгом и ощущением безмерной радости. Я мечтал броситься в светлые лучи солнца и раствориться в них!

Настоятель встал, глядя на бескрайний горизонт, раскинув руки, готовый, как в юности, броситься навстречу желанной и недостижимой свободе. Его восторженный взор пылал. Лицо сияло на миг вернувшейся молодостью и вдохновенным светом.

– Нет, вы не понимаете, – грустно улыбнулся брат Жозеф. – То, что я чувствую, это совсем другое… Я не смогу стать свободным, пока буду слышать все эти резкие звуки, видеть все эти нестерпимо яркие краски! Они причиняют мне ужасную боль! Для меня не наступит освобождения, пока я буду чувствовать жизнь… Чувствовать вкус этого холодного воздуха, тепло этих солнечных лучей на своей коже… Пока я буду двигаться и существовать. Это невыносимо! Стать свободным – это значит навсегда выпрыгнуть из тесной тюрьмы своего тела. Это значит не чувствовать больше ни единого ощущения… О, как же вы не можете понять! Свобода – это отсутствие боли! А она в каждом моем вздохе, в каждом жесте… А теперь еще и это! Как будто раньше мне было мало страданий! Как мне вынести последнюю каплю, которая переполняет чашу!

В отчаянии он вцепился руками в волосы и снова замер в жуткой для живого существа неподвижности.

– Ради Бога, скажите мне, что вас так мучает? Облегчите свою бедную душу, – с сочувствием обратился к нему аббат.

– Никогда! – с жаром и неистовым упорством воскликнул сарацин.

И мгновенно поднявшись, он стремительно бросился к монастырю, словно еще одно слово настоятеля могло вырвать у него темную тайну его жестоких страданий…

XXIV. Страсть

Она с моим слилася стоном,

Вмешалась в кровь, как черный яд;

Во мне, как в зеркале бездонном,

Мегеры отразился взгляд.

Шарль Бодлер «Самобичевание»

Он нашел в себе силы взглянуть на нее. То была она. Она была бледна и сурова. Ее волосы так же, как и поутру, спадали на плечи. Но ни веревки на шее, ни связанных рук. Она была свободна, она была мертва.

Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»

Ночью Юсуф снова оказался во власти своего ужасного кошмара. Его истерзанный дух, как слепая, раненная птица, бился в темной тюрьме неподвижного, умершего тела. Он мучительно искал дорогу к свету и свободе, но натыкался только на жуткое безмолвие и кромешную тьму. Юсуфу казалось, что он растворился в немом, тяжелом ужасе мира. Больше не существовало ни земли, ни небес. Была только огромная, пожравшая всю вселенную, непроницаемая тьма. И его одинокий дух крохотным огоньком блуждал в неподвижном и бездонном море мрака…

Когда он наконец с большим трудом вырвался из пугающей тишины и пустоты, поглотившей его рассудок, вокруг действительно была темнота. Юсуф пытался понять, что его разбудило. Напрасно. Ни звука, ни проблеска света вокруг. Устав от бесплодных размышлений, он снова опустился на постель и предался бессвязным, стремительно сменявшим друг друга, грезам.

В последние дни с ним происходило нечто бессмысленное и невероятное. Постоянные мысли о Бланш породили в его существе странную, ни на мгновенье не утихавшую лихорадку. Заснуть теперь было почти невозможно. От глубокого и необъяснимого волнения его мозг пылал так сильно, как никогда прежде. Каждая его мысль, эмоция, ощущение в конце концов приводили его к ее образу.

Но что-то изменилось. Это больше не было тем, что он чувствовал раньше. В самых тайных глубинах души и сознания зародилось что-то такое, чего он не понимал и смертельно боялся.

После их первой встречи во дворе старого замка, под ветвями плакучей ивы, его душу наполнили самые радостные и восторженные впечатления. Удивительный облик девушки дарил ему пламенное вдохновение. Юсуф готов был часами смотреть на нее, лишь бы только поймать и запечатлеть в своих картинах ее призрачный, невероятный образ. В те дни его мысли наполняли сотни новых, прекрасных образов и дерзких сюжетов. Его сердце радостно и учащенно билось. Он был почти счастлив. Он чувствовал себя юным, окрыленным надеждами и полным сил создавать чудесные, сверкающие великолепием и свежими красками, витражи… Он мог дышать свободно, а мир внезапно наполнился утраченным, теплым светом.

Но через некоторое время в его радужные грезы вторглись темные, тяжелые желания, которые порождали жестокие и страшные мысли и лишали его покоя и душевного равновесия.

Но теперь изменилось и это. Он все еще желал Бланш, но это словно отступило в тень. Все его жестокие желания бурно затопляло что-то новое и неизвестное. Что-то, чего он никогда в жизни еще не испытывал… Юсуф больше не хотел взять ее силой. Он больше не хотел причинить ей боль. Он вдруг понял, что этого будет недостаточно. Огонь, который сжигал его, невозможно было утолить однажды. Этому всепоглощающему пожару требовалось гораздо больше!

Удивительно, но он уже не испытывал бешенства и злости, порожденных неудовлетворенными желаниями. На смену раздражению и гневу пришла глубокая, поглотившая всю его жизнь, тоска…

Но эту тоску не могло погасить тепло ее белого, холодного тела. Теперь этого ему было слишком мало. Каждую минуту он с болью думал, чем она занята, что делает в этот час, с кем она говорит, кому улыбается… Отныне Юсуф хотел, чтобы каждое ее движение, каждый звук ее голоса, каждый легкий вздох принадлежали ему! Он хотел узнать о ней все. Хотел видеть, как она плачет и смеется. Услышать, что она думает о только что прочитанной книге. Узнать, что она чувствует, глядя из окна на алое, закатное небо. Он жаждал быть рядом с ней, когда она ложится спать, и когда в ее зрачках пляшут первые лучи рассвета. Он хотел разгадать эту тайну. Он хотел выпить ее до дна…