Волчье логово

– Что это с тобой, сестрица? – насмешливо спрашивал он. – Что за жалкий вид? Какой дикарь превратил твое пышное платье в бесполезные лохмотья?

– Оставь меня в покое, – тихо, но жестко прошептала она.

Она стояла у стола и жадно пила вино. Красная капля катилась по ее подбородку.

– Да нет же, ответь мне! – продолжал настаивать брат.

Она допила вино. Поставила стакан на стол и повернулась к Роберу. Ее лицо было ужасно бледным и неподвижным.

– Ты хочешь знать? Ну хорошо. Это сделал сарацин. И теперь я буду его женой. Волчье Логово будет принадлежать нам. Тебе и отцу. Ради этого я готова на все. Нас лишили законных прав на долю наследства от этих земель. Но мы вернем его, даже если мне придется для этого спуститься в ад! Робер, разве я могу позволить, чтобы отец выпрашивал нашу долю у проклятого дяди, точно голодный пес кость с хозяйского стола! Какое отвратительное унижение! Мне больно смотреть, что тебя, моего любимого брата, лишили его законных прав! Мое сердце обливается кровью!

– Но почему этот поганый неверный? – удивленно спросил кузен.

– Потому что у меня не было другого выхода. Матье уже обручен. Оставался только он. Теперь он женится на мне.

– И как ты собираешься жить с этим чудовищем под одной крышей? – произнес он так, словно речь шла о диком звере.

– Не знаю! – резко крикнула Сесиль. – Но я знаю одно. Как только мы поженимся, я больше не позволю ему и пальцем притронуться ко мне! У него повадки дикого животного, а не человека! Я хотела бы забыть его хищные поцелуи, как уродливый кошмар!

В эту минуту она обернулась и громко вскрикнула. Она увидела в дверях меня. Должно быть, мое лицо было ужасно, ибо она в страхе отшатнулась. Не желая слышать больше ни единого слова, я, как безумный, бросился прочь из комнаты.

Я не помню лестниц, по которым я несся, спотыкаясь через каждую ступеньку. Я не помню, как пробежал через двор и оказался далеко за пределами замка. Когда я очнулся, то был уже в темном, прохладном лесу, среди высоких дубов и густого, колючего кустарника.

Только тут страшная буря моих чувств вырвалась наружу! Я рыдал, издавал дикие вопли, катался по земле, бился головой о стволы деревьев… Я был одержим одним единственным желанием: содрать с себя кожу, изуродовать себя, разорвать в клочья, уничтожить каждую частичку моего ненавистного существа, которое причиняло мне такую ужасную боль! Я хотел, чтобы ни капли меня не могло остаться в этом проклятом мире!

Какое несчастье! Неужели я обречен всю свою жизнь внушать отвращение женщинам, да и вообще всем людям?! Неужели настанет день, когда ни единое существо не обратиться ко мне с ласковым словом?! В чем моя вина? Только в том, что я родился в стране, где у людей смуглые лица?! Как это нечеловечески жестоко!

Проклятая Сесиль! Зачем она так поступила со мной?! Зачем причинила мне такую страшную боль?! Разве я просил ее лживых поцелуев?! Разве добивался ее холодного тела?! Разве мне нужно было ее ледяное сердце, которое умеет только ненавидеть, но никогда не узнает, что такое любовь!

Не узнаю и я. Не хочу этого знать! Мне не вынести больше этой жуткой боли и нестерпимых страданий!»

Бланш бросила листы на пол. Она захлебывалась слезами. Она ненавидела баронессу де Кистель! Ее сердце разрывалось от боли за несчастного Юсуфа. Если бы сарацин был сейчас здесь, она кинулась бы к нему с бессвязными словами утешения. Она гладила и сжимала бы его руки, изо всех сил стараясь залечить его старые душевные раны…

Немного успокоившись, девушка стала собирать листы с пола и, найдя нужную страницу, принялась читать дальше:

«Тем временем, наступил вечер. В лесу стало темно и холодно. Мое отчаяние начало понемногу слабеть. Наблюдая за собой в течение жизни, я заметил, что все приступы моего странного безумия имели одну общую особенность. Они были нестерпимыми в самом начале. В первое мгновенье моим чувствам был нужен хоть какой-нибудь выход. Я жаждал безудержно предаться горю, покалечить себя, поверить в то, что я убью себя… Я хотел думать, что все кончено, что следующий миг не наступит. Мне необходима была эта иллюзия, чтобы пережить свою жестокую боль. После первых, бурных проявлений моего горя мне становилось легче. Я терял силы и впадал в полусонное, туманное состояние, в котором уже ничего не трогало и не мучило меня.

Именно с таким ощущением я поднялся с земли и медленно пошел обратно в замок. Я тихо вошел в комнату матери, не желая будить ее, и без сил опустился на пол. Но она не спала. Она подошла ко мне со свечой в руке. Пламя осветило мое лицо, и она громко вскрикнула. Мать крепко обняла меня и помогла лечь в постель.

– О, мой бедный, мой любимый Юсуф! – шептала она, прижимая к груди мои руки. – Какая злая женщина довела тебя до этого?

Я вздрогнул.

– Откуда вы знаете, что женщина? – спросил я хриплым голосом.

– Только из-за женщины можно впасть в такую горькую печаль, – задумчиво ответила моя мать, грустно качая головой.

Засыпая в ту ночь, я чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Увы, откуда мне было знать, что это горе всего лишь жалкая, детская обида по сравнению с теми страшными несчастьями, которые ждут меня в будущем…»

В это мгновенье свеча в комнате Бланш вспыхнула последним ярким пламенем и тут же погасла. Все погрузилось во мрак. Девушка не могла разобрать больше ни одного слова…

XVII. Вероломство

Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой…

М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»

Прядка волос покойной матери

Растает в руках моих, -

Так горячи мои слезы, -

Белый иней волос.

Басё

На землю спустился новый зимний вечер. Бланш быстро шла по лестнице с прежним нетерпением в сердце. Но к этому волнению больше не примешивалось ни капли радости. Ее поглотил неподдельный страх. По мере того, как темные краски в истории сарацина сгущались все больше, девушку начинали пронизывать ужас и отчаяние. Вдохновенные мечты о пылком чужестранце постепенно уступали место мучительным опасениям и жестокой тревоге за его судьбу…

Тем не менее, Бланш все еще хотелось поскорее закончить чтение. Она устала от страхов и волнений и хотела как можно скорее испытать самую ужасную боль, чтобы наконец избавиться от нее…

Вечер, в который она впервые погрузилась в таинственный мир Юсуфа, был тихим и прекрасным. Но сегодня в природе не было ни тишины, ни спокойствия. За окнами выл злой ветер, отчаянно скрипели ветви старых деревьев, и бушевала страшная метель. В спальне было очень холодно, темно и пусто. Бланш осторожно зажгла свечу, прикрывая рукой от сквозняка крохотный, дрожащий язычок синеватого пламени. Поставив свечу поближе к кровати, она вновь сосредоточенно склонилась над печальными записками:

«Даже самое глубокое и страшное горе со временем становится менее жгучим. Что уж говорить о моих пустячных несчастьях… Жестокая обида, которую нанесла мне Сесиль, понемногу стала изглаживаться из моей памяти. Терзаемые стыдом, мы избегали друг друга. А при встречах опускали глаза и старались поскорее убежать, ни словом не обмолвившись о той драме, которая разыгралась между нами…

Я еще больше замкнулся в себе и в удивительном мире моих рисунков, в котором я с детства привык искать утешения от горестей и печалей этого холодного мира…

Но даже всеми силами стараясь отгородиться от жизни, я не мог не заметить, что отношения между отцом и дядей с каждым днем становились все более странными. Сесиль упомянула о старой вражде из-за наших владений, которая существовала между ними. Порядок наследования, права на земли, различные древние тяжбы между родственниками – все эти вопросы вызывали у меня почти такое же сильное отвращение, как и военное дело, и я никогда не пытался проникнуть в роковую тайну наших семейных ссор. Увы, вскоре она сама настигла меня!

Как-то раз я услышал, как дядя с отцом жестоко и страшно поссорились, и отец заявил, что, пока он жив, его брат никогда не получит ни единого клочка наших земель. Дядя в бешенстве отвечал, что так или иначе, он вернет себе все, что причитается. В этот вечер они расстались в страшной и мрачной ярости…

Однако, на следующее утро дядя Филипп, как ни в чем не бывало, въехал во двор нашего замка и, расточая любезные улыбки, стал извиняться перед отцом за вчерашнюю безумную вспышку. Он говорил, что выпил лишнего, взывал к их кровному родству и горячо пытался заслужить прощение.

Через четверть часа братья вошли в замок, громко смеясь и дружески обнимаясь. Это никого не удивило. Подобные сцены разыгрывались между ними едва ли не каждую неделю.

В знак примирения дядя пообещал сегодня же устроить великолепный обед у себя в замке и пригласил на него всю нашу семью. Когда мне сказали о приглашении, я отказался ехать. Мне не хотелось еще раз встречаться с Сесиль.

Мать со вздохом позволила мне остаться, но велела не сидеть за рисованием допоздна и обещала скоро вернуться. Я помог ей одеться, проводил до пышного портшеза и, нежно попрощавшись с ней, отправился обратно в замок.

На свете есть много людей, которые не могут и дня прожить без веселых праздников и шумной суеты. У меня нет с такими людьми ничего общего. Одиночество не пугает, а, напротив, радует меня. Я мучительно скучаю в пестрой толпе. Танцы, веселье и шутки наводят на меня пустую, тягостную тоску. Но, оставшись в одиночестве, я всегда найду себе увлекательное дело. Книги и чернила, мечты и грезы с детства были моими добрыми друзьями.

Итак, от души радуясь, что мне не придется скучать на празднике, я провел несколько чудесных часов, перебирая свои старые наброски, листая книги отца Франсуа, и чертя пальцем капризные узоры на пыльных подоконниках.

Но вот спустились сумерки, пошел снег, а родителей с братом все еще не было. Невольно в мою душу начало закрадываться смутное беспокойство. Обычно отец никогда не оставался в замке дяди на ночь. А в дороге могло случиться всякое. Что, если они заблудились в снежных сумерках или на них напали дикие звери? Ведь в окрестностях нашего замка по ночам часто бродят злые, голодные волки…

В то мгновенье, когда меня начали одолевать эти мрачные, тревожные мысли, в дверь осторожно постучали. Я тут же бросился отворять. Это оказался слуга, который доложил мне, что пришел отец Франсуа. Я велел немедленно впустить его.

Он пришел к матери, и был тоже немало удивлен и обеспокоен, узнав, что она еще не вернулась. Некоторое время мы посидели в покоях. Вернее, сидел отец Франсуа, а я в волнении ходил из стороны в сторону, каждое мгновенье выглядывая в окно, и ломал пальцы в немой и горячей тревоге.

Наконец, видя мое беспокойное состояние, отец Франсуа мягко обратился ко мне:

– Прошу вас, Жозеф, не нужно так тревожиться. Быть может, ничего дурного не случилось. Если вы хотите, мы можем послать слуг им навстречу.

– О да! Давайте так и поступим! – с жаром воскликнул я.

Мы спустились во двор, чтобы отдать приказания слугам. Но едва мы переступили порог замка, как нас встретило мрачное, печальное шествие наших вассалов с факелами в руках. На носилках, сооруженных из мечей, они несли на плечах окровавленные тела моего отца и брата… Стояла глубокая тишина. Никто не произносил ни слова. Слышно было лишь завывание холодного, зимнего ветра, развевавшего залитые кровью праздничные одежды мертвецов. Хлопья снега падали на их иссиня-бледные лица, одевая покойных тонким, белым саваном… В немом и диком ужасе взирали мы на этот ночной, жуткий погребальный ритуал, освещенный красноватым пламенем факелов…

Внезапно я увидел следовавший за вассалами портшез. Я стремительно бросился к нему и отдернул занавеску. Чья-то светлая фигура тихо и медленно упала к моим ногам.

– Великий Боже! – воскликнул отец Франсуа, опираясь о стену портшеза. – Мари!

Я не сделал ни единого жеста, не издал ни звука. Время закончилось. Его больше не существовало.

На чистом, только что выпавшем снегу, в ослепительно белой одежде, у моих ног лежала моя мать. Глаза ее были закрыты, длинные ресницы отбрасывали темную тень на мертвенно-бледные щеки. Черные косы выбились из-под покрывала, и, как ветви плакучей ивы, рассыпались по нему. Одна рука покоилась на груди, другая – бессильно повисла. По белоснежной одежде расплывалось огромное, темно-красное пятно. Несколько алых капель крови дымились на снегу…

В глубоком, ледяном оцепенении я продолжал стоять и смотреть на нее. Снежные хлопья засыпали мне все волосы, отец Франсуа пытался что-то сказать мне дрожащим, слабым голосом, но я ничего не слышал. Я стоял и смотрел. И не верил в то, что нахожусь в человеческом мире, а не в страшном, чудовищном сне. Я не знаю, сколько времени это длилось. Мне казалось, что за эти несколько мгновений прошли века и разрушились царства, что умерли все люди на земле. Остался только силуэт моей матери на белом, морозном полотне…

Она была еще жива. Она еще дышала. С невероятной осторожностью мы перенесли ее в комнату наверху. В ту самую комнату, где она когда-то читала мне Коран, и я играл ее звенящими браслетами…

А потом последовали два самых страшных дня в моей жизни. Ни на мгновенье мы с отцом Франсуа не отходили от ее постели. Мы не смыкали глаз и не прикасались к еде. Он делал все, что было в человеческих силах, и с неистовым жаром молился, положив стиснутые руки на спинку кровати. Я не молился. Я по-прежнему не говорил ни слова. Я только поддерживал ее голову и смачивал водой ее пересохшие губы.

Иногда она бредила или, на мгновенье придя в себя, смотрела на нас испуганными, расширенными от потустороннего ужаса глазами. Какая бездна страхов и боли отражалась в ее огромных, лихорадочно блестящих зрачках…

– Как мне холодно! – шептала она в бреду. – О, почему здесь так холодно? Откройте окна! На дворе светит солнце… Мама, вели Али вернуть мне мои четки! Я хочу поиграть с ними…

Я протягивал ей наши старые четки. Смутная улыбка пробегала по ее пересохшим губам. Но вскоре ее руки слабели, и четки выпадали из холодных пальцев…

На второй день она была спокойна. Она лежала тихо, вытянув руки, и едва заметно шевелила губами. К вечеру коленопреклоненный отец Франсуа, должно быть на мгновенье заснул. Я сидел и безотрывно смотрел на нее, как будто желая по частям выпить ее драгоценный, уходящий образ… Оплывшая свеча бросала желтый круг света на ее бледное, как расплавленный воск, лицо. Под глазами у нее лежали страшные, черные тени, черты заострились. Внезапно легкая дрожь сотрясла ее тело, смутная тень пробежала по лицу, и огромные зрачки окаменели…

Я продолжал сидеть в жуткой неподвижности. Когда отец Франсуа проснулся, он взглянул на нее и слабо вскрикнул. Потом я услышал его короткое, горькое рыдание. Но когда он поднял глаза на меня, с его губ не сорвалось больше ни звука.

Свеча догорала. Но она угасла быстрее, чем свеча. В комнате было холодно и тихо. Она лежала на постели. На полу валялись старые четки. Ветер стучал в окна. Пахло запекшейся кровью и расплавленным воском. А через мгновенье всего этого не стало. И меня не стало тоже…»

Бланш съехала с кровати, упала на пол, и из груди ее вырвались душераздирающие, истерические рыдания. Она плакала, пока не стала задыхаться, пока все тело не начали сводить жестокие судороги, но не могла остановиться. Ей казалось, что она умирает. Какой сильной и жгучей виделась ей всегда боль Саладина, боль людей, описанных в хрониках и поэмах… Боль людей давно умерших или вовсе никогда не существовавших… Но что же тогда должен был чувствовать этот живой, настоящий человек?! Ее учитель… Какие кровавые раны зияли в его душе, если только рассказ о них пронзал сердце Бланш, как лезвие острого, холодного меча…

Прошло не меньше часа прежде, чем она смогла читать снова:

«Три дня безвозвратно выпали из моей жизни. Вместо них были мрак и пустота. Когда я наконец вернулся в мир людей, то увидел склонившегося надо мной отца Франсуа. Он с глубоким состраданием гладил мой лоб и волосы и благодарил бога за мое выздоровление. Он сказал мне, что все это время я пролежал в ужасной горячке, и он сильно опасался потерять еще и меня…

Я выжил. Но то, что началось для меня после этого, вряд ли можно было назвать жизнью. Часами я сидел в комнате матери, обхватив колени руками, и раскачиваясь из стороны в сторону. Я больше не рисовал, не читал книги. Я не ходил на ее могилу. По целым дням я не произносил ни слова. Ел только после долгих уговоров. Мои мысли не могли вырваться из узкого, порочного круга. Я видел только ее смерть, и не мог думать ни о чем другом. Мой мозг пылал дни и ночи…

В конце концов, я понял, что не смогу вернуться к жизни, пока не отберу ее у тех, кто лишил меня моей матери».

XVIII. Месть

Чума возьми семейства ваши оба!

Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»

Священник, увидев это, нащупал концом пальца острие кинжала, спрятанного у него на груди.

Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»

– Догоните убийцу! – кричал Райнхольд.

Я злобно расхохотался, и смех мой раскатами пронесся по зале, по коридорам.

– Безумцы! – грозно закричал я. – Неужто вы мните, что вам удастся связать карающий грешников Рок?..

Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»

Неистовая буря и метель за окном не прекращалась и этим вечером. Весь старый, мрачный замок был пронизан мертвящим, сковывающим холодом. За бегущими, рваными от порывов ветра, тучами бледный, мутный диск луны показывался лишь на краткий миг, и тут же снова исчезал за плотной завесой снежного вихря…

Бланш поднималась наверх медленно и тихо, погруженная в глубокую, мрачную задумчивость. Ее взгляд погас, губы были сурово сжаты.

Вдруг снизу ее окликнул чей-то голос:

– Мадемуазель, перестаньте жечь свечи допоздна и извольте ложиться спать пораньше! Приличные девушки по ночам спокойно спят.

– Даже не подумаю! – зло ответила Бланш. – Я буду делать то, что мне хочется. А приличные дамы, мадам Жанна, не подглядывают под чужими дверьми!

И она с досады так громко хлопнула тяжелой дверью, что гулкое эхо прокатилось по всему темному коридору.

Убедившись, что надежно защищена от посторонних взоров, девушка, как во сне, взялась за старые листы. Она уже догадывалась, какие страшные события ждут ее на этих страницах, но все равно нашла в себе мужество вернуться к чтению:

«Не думаю, что мне удалось бы оправиться от моего мучительного, смертельного отчаяния, если бы меня не посетила счастливая (как мне тогда казалось) мысль о мести. Всем своим разбитым существом я ощущал жажду наказать убийц моей любимой матери!

Если бы наши враги отняли жизнь только у отца и брата, вероятно, я бы не решился на свое ужасное преступление. Разумеется, их смерть тоже потрясла меня, но к ним я не был так сильно привязан.

Но как только моя беспокойная мысль возвращалась к страданиям и смерти матери, вся кровь вскипала у меня в жилах! Как можно было посреди дикой и бесчеловечной кровной вражды уничтожить этот невинный, прекрасный, хрупкий цветок?! Она никому не причинила зла. Она умела только любить и смеяться… Я не мог оставить безнаказанным это жестокое злодеяние. Это убило бы меня.

И вот в моей пылающей голове начали роиться смутные планы грядущей мести. Для начала, я притворился, что начинаю забывать мое горе и возвращаюсь к прежней жизни. Я вновь взялся за книги и рисунки, стал есть и разговаривать с людьми. Я хотел обмануть отца Франсуа, который по-прежнему принимал искреннее и горячее участие в моей судьбе, обмануть моих врагов, наслаждавшихся плодами своего ужасного злодеяния, обмануть весь мир, полный отвратительной и жесткой несправедливости… Но каково мне было говорить и улыбаться, когда внутри у меня все горело от нестерпимой боли?!

Осуществить задуманную месть было очень сложно. Почти невозможно. Мои враги были сильны и могущественны, а я остался один на свете без опоры и поддержки. Как мог я надеяться отнять жизнь у ненавистных дяди и кузена? Вызвать их на поединок? Это было нелепой и глупой мыслью. Как мне, питавшему отвращение к мечам и турнирам, было состязаться в военном искусстве с опытными, достигшими успехов в ратном деле людьми? Пусть на поединке они убили бы меня. Это меня не пугало. Зачем мне жизнь без чудесных кос и сверкающих глаз моей матери?.. Но я не отнял бы жизнь у них. А только это единственное мне и было нужно.

Тогда я решил, что, живя среди злобных и кровожадных волков, я могу воспользоваться их же оружием: ужасным вероломством. Они уничтожили мою семью, с улыбками заманив в ловушку. Что же мешает мне отбросить глупые правила рыцарской чести, которые я всегда презирал, и просто-напросто жестоко и бесчестно убить моих смертельных обидчиков?

С того мгновенья, как эта жуткая мысль пришла мне в голову, я начал лихорадочно обдумывать ее воплощение в жизнь. Я не стал никого посвящать в мои черные замыслы. Вассалов у меня осталось мало, и я не хотел жертвовать их жизнями. Эта ужасная месть была моей навязчивой идеей. Я один и вынесу всю ее тяжесть. И буду подвергать опасности лишь собственную, отныне никому ненужную, жизнь…

Первым делом, мне нужно было пробраться в замок дяди, а там уж я сумею осуществить свои жестокие намерения. Я несколько раз бывал в его замке и смутно помнил расположение зал и комнат.

Итак, в один из вечеров, я пошел к моим друзьям-крестьянам и попросил у них старые, ненужные обноски. Они были рады услужить мне даже в такой малости. Друзья предлагали мне и более существенную помощь, если я в ней нуждаюсь, но я наотрез отказался. Я не хотел подвергать смертельной опасности их жизни.

Соорудив себе из этих живописных лохмотьев костюм странствующего нищего, и закрыв лицо капюшоном, я отправился в сторону замка старого Филиппа де Сойе.

На землю уже спустились сумерки. Снега не было, но небо заволокли тяжелые, черные тучи. Где-то далеко, в лесу, слышался зловещий, тоскливый вой волков. Резкие порывы ветра развивали полы моей убогой одежды. Возле моего сердца я ощущал ледяной холод острого кинжала.

Наконец на горизонте, среди окружающей тьмы, показался мрачный силуэт высокого замка. Я постучал в тяжелые, деревянные ворота. На стук ответил грубый голос стражника, который спросил, кому там не спится в такую адскую непогоду. Я назвался бедным, заблудившимся в чужих, незнакомых, краях паломником. К благочестивым странникам, искупающим грехи рода людского, всюду относятся с уважением. Поэтому меня тотчас же впустили и отвели на кухню. Там мне предложили еды, но я отказался, сославшись на строгий обет. Я не мог есть. На ночь слуги постелили мне постель у догоравшего очага.

Как только все уснули, я осторожно поднялся со своего ложа и отправился на поиски спален дяди и кузена. Я знал, что их комнаты находились на втором этаже башни.

Как зыбкая, дрожащая тень крался я по старым, скрипучим ступеням, пугаясь каждого внезапного звука, каждого неверного блика на стене. Руки у меня дрожали, во рту пересохло, кровь резко и громко стучала в висках. Я слышал свое неровное, сбивчивое дыхание. Мне казалось, что мое ночное путешествие длится целую вечность…

Наконец я оказался у желанной цели. Я стоял на пороге комнаты дяди. Бесшумно отворив дверь, я тихо прокрался в спальню. Старый Филипп де Сойе лежал на постели, погруженный в глубокий, спокойный сон. Его неподвижное, морщинистое лицо освещали бледные, лиловатые лучи луны. У изголовья лежали меч и кинжал, извечное оружие благородного сеньора…

Я смотрел на него в невольном оцепенении и поражался: как может человек, обагривший руки кровью родного брата и племянника и убивший беззащитную женщину, спать таким спокойным, безмятежным сном?..

Неумолимое время бежало. Чего же я ждал, стоя у его изголовья, подобно грозному призраку из ночного кошмара? Дрожь ужаса пробежала по моему телу. Я понял, что не могу убить безоружного, спящего человека!

Понимая, что безвозвратно гублю свою жизнь и рискую не исполнить своего страстного желания, я громко сказал:

– Проснитесь, Филипп де Сойе. Я хочу сразиться с вами.

Он открыл глаза и приподнялся на постели, окидывая комнату сонным, блуждающим взглядом.

– Кто здесь? – глухо спросил он.

Внезапно взгляд дяди остановился на мне, и на губах его сразу появилась жестокая, странная улыбка.

– А, так это ты, маленькая черная тварь. Что же ты не приехал сразу, вместе с твоими проклятыми родственниками? Сейчас бы вороны уже выклевали твои адские глаза… Но лучше поздно, чем никогда. Сейчас я позову Робера со слугами. И они быстро отправят тебя к твоей чертовой родне!

Он стремительно вскочил с постели и протянул руку к мечу. Но я оказался проворнее. Я отбросил меч в дальний угол комнаты и, наставив на него свой острый кинжал, накрепко запер дверь.