Полная версия
Подземелье призраков Аккермана
Ирина Лобусова
Подземелье призраков Аккермана
Глава 1
Одесса, 1919 год
Ярко освещенные окна редакции бросали отблеск на булыжники Дерибасовской, словно отполированные прошедшим дождем. Стоя напротив бывшей гостиницы – красивого старинного дома, где теперь располагалась редакция «Одесских новостей», Володя Сосновский поймал себя на мысли о том, что не может отвести глаз от этих гладких булыжников, от луж, от дома, от всей улицы, впитывая это в себя так, как гурманы потягивают драгоценный напиток, смакуя каждую каплю.
Ночная Дерибасовская была прекрасна. Как артерия, перекачивающая тонны крови, она билась в такт многочисленным, быстрым пульсам южного портового города, который, казалось, никогда не спал. И несмотря на поздний час, здесь было множество гуляющих. Как на самой настоящей демонстрации, – подумалось Володе.
Он вдруг поймал себя на мысли о том, что Дерибасовская – это артерия и его жизни. Эта неповторимая улица как вирус проникла в его кровь и осталась в ней навсегда – став, впрочем, как и вся Одесса, неотъемлемой его частью. Этот город полностью захватил его мысли, его душу и пророс в его личную историю своими корнями. Володя даже усмехнулся про себя: похоже, он полюбил Одессу так же остро, сладостно и страстно, как влюбляются в женщину.
В эту теплую южную ночь самого начала мая Сосновский случайно оказался на залитой только что прошедшим дождем Дерибасовской. Несколько дней назад большевики с шумом отпраздновали новый праздник 1 мая. По всей улице шли колонны с яркими транспарантами и красными флагами, и из окрестных домов выходили уже привычные ко всему одесситы, чтобы «за это посмотреть». Володя скептично относился к подобным торжествам. Но жизненный опыт уже научил его держать мысли при себе. А потому он бодро, держа ярко разукрашенный транспарант, шагал в одной из колонн рядом с Антоном Краснопёровым, своим главным редактором.
Наблюдая за собой словно со стороны, Володя фиксировал беспощадным внутренним взором всю нелепость происходящего. Он казался себе смешным – но, конечно, не подавал и виду, помня о своем будущем. Опыт газетного репортера, работавшего в самые трудные годы, заставлял его отмечать каменные лица чекистов, наблюдавших за колонной: достаточно ли радуются, проявляют ли необходимые чувства, не смеется ли кто… Эти чугунные морды немного напрягали, но, в общем, было довольно весело – особенно потом, когда на склонах над морем, за бывшим Николаевским бульваром, переименованным в Приморский, сотрудники редакции устроили веселый пикник.
Новое название бульвара нравилось Володе намного больше. Он так и сказал изрядно выпившему сладкого бессарабского вина Краснопёрову, добавив, что хотел бы обязательно с ним поговорить.
– Да зайдешь ко мне на днях, делов-то! – пожал плечами жизнерадостный Краснопёров. – Не делай себе беременную голову и не тошни мне на нервы! Подумаешь, за делов! За цей гембель не стоит и простужаться!
Выпив, Краснопёров перешел на родную одесскую речь, чего никогда не позволял себе в стенах редакции. Редактор, так же, как и Володя, прекрасно знал о том, что большевики невзлюбили коренной язык одесситов и повсеместно стараются его искоренять.
Сосновский тяжело вздохнул. Вот уже несколько дней он буквально гонялся за Краснопёровым, которого как главного редактора самой крупной газеты в городе постоянно таскали на разные комитеты, совещания и заседания. Особенно свирепствовали Комитет по цензуре и Ревком, устраивая заседания-проверки по несколько раз на день и заставляя являться на них не только Краснопёрова, но и многих сотрудников редакции.
Дело Володи было безотлагательно важным. Настолько важным, что он больше не мог терпеть. Он едва не утащил Краснопёрова в сторону на том самом пикнике – для срочного обсуждения своего вопроса. Но редактор, с раскрасневшимся лицом и расстегнутым воротничком косоворотки, так лихо горланил новую революционную песню, что Володя сразу погрустнел, понимая, что говорить с ним в таком состоянии бесполезно. Красного сладкого вина выпито столько, что Краснопёров все равно ничего не поймет.
Праздник продолжался, и в городе были объявлены трехдневные выходные, что совершенно не касалось сотрудников редакции, так как газета должна была выходить каждый день. А после них Краснопёров снова стал неуловимым ответственным работником, который из всех кабинетов «вышел буквально пять минут назад».
В ту майскую ночь Володя должен был встретиться с одним своим старым знакомым – бывшим газетным журналистом, с которым начинал работать в одной из первых своих редакций.
Получив от вахтера переданную им записку, Володя даже засомневался: они никогда не были особо близкими друзьями, и было непонятно, зачем этот журналист назначает встречу. В записке, похожей на телеграмму, было написано: «Нужно срочно увидеться. Дело чрезвычайной важности! Тебя заинтересует этот материал. Речь идет о делах секретных. Ты не поверишь, когда услышишь! Я узнал случайно. Должен поделиться с тобой. Может, дашь этому ход. Жду тебя в греческой кофейне на углу Польской и Дерибасовской ровно в 9 вечера. Приходи один». И подпись, довольно неразборчивая, которую Володя сначала не разобрал, но затем, через время раздумий, все-таки узнал.
Записка его удивила. О каких секретных делах может идти речь, если в газете больше не публикуют подобных статей? Все, что печатают в газете, проходит беспощадную проверку Комитета по цензуре. И Володины очерки из криминальной жизни шерстили не раз. Даже не будучи связанным с газетным миром, легко было понять, что газеты больше не ведут громких разоблачений, не открывают преступных заговоров, не ловят неуловимых бандитов, не раскрывают низкого морального облика власть имущих и не занимаются всем прочим, чем занимались когда-то! Тогда к чему этот секретный тон?
Но прирожденное любопытство заставило Володю все же отправиться в греческую кофейню. Это был чудом не закрытый большевиками уютный подвал, где толстый грек, бывший матрос корабля, варил лучший кофе в городе за совсем небольшую плату. И где собирались фальшивомонетчики и портовые мошенники всех видов и сортов, так как порт был совсем рядом.
За небольшим столиком, на виду, Володя прождал ровно час, выпив две чашки ароматного кофе (последняя была с коньяком). Знакомый не явился. Более того, никто даже не подошел к его столику, никто не оставил никакой записки. Сосновский спросил о нем у толстого грека за стойкой, но оказалось, что тот вообще не знает никакого журналиста, и он, похоже ни разу не заходил в это место.
Наконец, в начале одиннадцатого ночи, уяснив, что попросту теряет время, Володя вышел на улицу и увидел, что прошел дождь. Везде стояли лужи, а булыжники мостовой казались почерневшим стеклом и сверкали так, словно сохраняли эту стеклянную хрупкость. Сосновский пошел по Дерибасовской, наслаждаясь этой ночной прогулкой, с удовольствием вдыхая чистый после дождя воздух.
Напротив Горсада располагалось здание редакции. И Володя не мог пройти мимо, не бросив на знакомые окна пристального взгляда.
К огромному его удивлению, все окна редакции были ярко освещены. Электрическим пламенем полыхал весь этаж. Володя так и застыл на месте, пораженный этим зрелищем. Около половины одиннадцатого ночи, и вдруг такая иллюминация! Он остановился, внимательно глядя на освещенные окна. Все это показалось ему очень странным.
А потом появилась неожиданная мысль зайти. Как сотрудник редакции Володя мог войти в здание в любое время. Свет в окнах означал, что Краснопёров находится на месте – без главного редактора никто бы не отважился на такое самоуправство. В голове у Сосновского возникла шальная мысль – зайти именно сейчас и наконец-то поговорить с Краснопёровым! Заставить его себя слушать. А если Краснопёров так занят, что свет понадобился во всех окнах редакции, то обязательно его выслушает, хотя бы для того, чтобы поскорее избавиться от него.
Воодушевленный этой свежей (и, с его точки зрения, правильной) мыслью, Володя перебежал дорогу и быстро поднялся по мраморным ступенькам, ведущим к крыльцу. По ночам в здании дежурил другой вахтер, не знавший его в лицо. Он остановил его на входе и даже попытался перегородить путь.
– Владимир Сосновский, сотрудник редакции, – Володя быстро сунул свое удостоверение вахтеру под нос.
Проверив документ, вахтер записал имя в толстой конторской книге и только тогда пропустил вперед. Володя буквально взбежал по широкой мраморной лестнице и стремительно ворвался в ярко освещенную редакционную комнату.
Внутри никого не было. Сосновский пошел дальше по коридору. Из-за двери Краснопёрова были слышны голоса.
Володя остановился, прислушиваясь. Голосов было несколько, все – мужские. Говорили они одновременно, поэтому совершенно нельзя было разобрать слов. Володя различил было визгливый тенорок Краснопёрова, но его быстро заглушили два других – настоящий бархатный баритон, весьма ласкающий слух, и такой глухой, словно звучал из-под пола. Сосновскому показалось, что голоса звучат на повышенных тонах. Он не знал, что там происходит, но было совершенно ясно, что посетители недовольны Краснопёровым и пришли сюда выяснять отношения. Что ж, это было ему на руку! И, собравшись с духом, Володя коротко, но решительно постучал в закрытую дверь.
Голоса смолкли. За дверью послышалась какая-то возня, после чего она распахнулась, и на пороге возник Краснопёров. Волосы его были взлохмачены, лицо – потное, а глаза бегали из стороны в сторону. При виде Володи Краснопёров так изумился, что растерял все слова и стал хватать ртом воздух. Затем решительно шагнул в коридор и плотно затворил за собой дверь.
– Что ты здесь делаешь?! – Глаза редактора от удивления полезли на лоб.
– Шел мимо, увидел свет в окнах. Вот и зашел – поговорить, – твердо сказал Сосновский. – Ты мне давно обещал!
– Да, обещал, – Краснопёров смутился, – но сейчас неподходящее время. Я очень занят. У меня люди. Сейчас никак нельзя.
– Извини, но мы поговорим сейчас, – отрезал Володя, – больше нельзя тянуть.
Краснопёров хотел было опять возразить, но Сосновский его перебил:
– А если ты сам не можешь, я зайду к твоим людям, извинюсь перед ними и попрошу отпустить тебя на пять минут!
– Но у меня важное дело! – взвился Краснопёров.
– У меня тоже важное, – Володя был настроен решительно.
– Хорошо, подожди… – редактор вдруг сник. – Я не сказал нет… Ладно. Попытаюсь. Жди здесь.
И быстро прошмыгнул обратно в комнату, снова захлопнув дверь прямо перед носом Сосновского. Прошло минут десять. Володя не собирался никуда уходить. Он уже думал постучать снова, как дверь отворилась и снова появился Краснопёров. Лицо его было мрачнее тучи.
– Идем в общую комнату, – заявил он, – скажешь мне то, что хотел сказать. Но учти: у тебя пять минут. Больше меня ждать не будут.
– Этого вполне достаточно! – бодро ответил Володя, следуя за Краснопёровым в ярко освещенную комнату общего помещения редакции.
– Ну, что там у тебя стряслось? – Редактор смерил его раздраженным взглядом.
– Мне нужен срочный отпуск на несколько дней, – сказал Володя, и добавил: – Я женюсь.
– Ну молодец, поздравляю! – Краснопёров как будто расслабился, что показалось Володе очень странным, а затем вдруг спохватился: – Какой, к черту, тебе отпуск?!
– По случаю свадьбы, – Володя смущенно кашлянул, – отпуск на пару дней.
– Ты шутишь?! – Краснопёров повысил голос. – У меня в каждом номере запара, людей не хватает! Такие события в городе происходят! Война под Одессой! Посевная, вон, идет, а ты – отпуск! Ни за что, даже не проси! Ты меня без ножа режешь! Ни за что не дам!
– Как же так… – растерялся Володя, – ведь это такое событие… Медовый месяц…
– Это раньше был медовый месяц, – прищурился Краснопёров, – а сейчас его отменили как буржуйские предрассудки. Жениться женись. А отпуск не дам. Потом отгуляешь.
Володя насупился. У него уже готово было сорваться резкое слово, как вдруг Краснопёров смягчился.
– Ну, ладно… Денька три могу дать. Но никак не больше!
– Спасибо! – выдохнул Володя.
– А ты за это кое-что для меня сделаешь… Я давно уже собирался тебе сказать… – Внезапно Краснопёров смерил его странным взглядом, затем вдруг быстро прошел через всю комнату и тщательно закрыл за собой дверь.
Володя следил за ним во все глаза. Краснопёров на этом не остановился. Он так же тщательно запер все окна, а затем потушил верхний свет и зажег настольную лампу на ближайшем столе. Лампа светила тускло, отбрасывая рваные, мрачные тени на мебель. Подойдя к Володе совсем близко, редактор понизил голос до трагического шепота:
– Есть тут одно дело… Очень неприятное, но важное… Расследуешь для меня одну историю. Страшную историю, надо сказать.
– Что за история? – удивился Володя.
– Да тише ты, что орешь! – Краснопёров так возмутился, что даже замахал на него руками. – Тайна это! Понимаешь? Тайна! Военная даже… Можно так сказать.
Ожидая продолжения, Володя смотрел на него во все глаза. Он почувствовал, что история, которую собирается рассказать ему Краснопёров, как-то связана с теми людьми, что сейчас находятся в его кабинете, и во всей этой истории явно нет ничего хорошего. А значит, снова будут загадки, интриги, погони, стрельба, кровь… У Володи тоскливо засосало под ложечкой. Когда же все это закончится? Когда же он сможет жить тихо, спокойно, наслаждаясь творчеством и любимой женщиной? Почему судьбе угодно снова втянуть его в какую-то отвратительную историю?
Лицо Краснопёрова стало невероятно взволнованным, даже испуганным, и он неожиданно показался Володе жалким. Он вдруг искренне пожалел его, этого человека, на плечи которого свалился явно непосильный груз, придавливающий его к земле, и Краснопёров понятия не имеет, что с ним делать, в то время как для него, Володи, это может стать стимулом для нового витка творчества. В конце концов он давно привык к беспокойной жизни.
Сосновский решился в одну секунду. Жажда приключений, охотничий азарт – всё это промелькнуло в его голове. И, пристально вглядываясь в глаза Краснопёрова, он произнес:
– Рассказывай, что там за военная тайна.
– Не сейчас… – Краснопёров как будто съежился на глазах, – разговор будет не простой… Для него нужно время. Предупреждаю сразу: ничего хорошего ты не услышишь.
– Я уже понял, – Володя пожал плечами.
– История сложная, неприятная… – Краснопёров тяжело вздохнул, – я сам узнал случайно… И с первого раза не поверил… Никогда не думал, что до такого можно дойти! Это просто ужасно.
– Намекни хоть, о чем! – любопытство Володи зашкаливало.
– Я расскажу тебе все подробно… Но не сейчас. Скажи, ты занят сегодня ночью? Ты можешь часик где-то погулять, а затем вернуться сюда? К тому времени я их выпровожу, и мы сможем поговорить спокойно, – Краснопёров с надеждой смотрел на Володю. – Это долго рассказывать. И доказательства всего этого ужаса у меня существуют. Так как, сможешь?
– Смогу, конечно, – Володе уже самому стало интересно настолько, что он решил не отступать, – я приду, обязательно. Но ты все-таки намекни, о чем пойдет разговор, о чем история.
– О призраках, – Краснопёров вперил в Володю тяжелый и будто бы испуганный взгляд. – Это история о призраках.
– О призраках? – Володя нахмурился. – Ты имеешь в виду этого афериста – гипнотизера Орлова, бывшего политзаключенного из Тюремного замка на Люстдорфской дороге? Опять Призрак? Он нагадил здесь достаточно и снова появился в городе?
– Нет-нет! – Краснопёров даже замахал руками, так рьяно он отрицал Володины слова. – Это здесь совсем ни при чем! Совсем, совсем другое!
– Не понимаю… – Володя пытался понять, но не мог, странное поведение Краснопёрова сбивало его с толку. – Что же тогда? Кто они, эти призраки?
– Это подземные призраки Аккермана… – еле слышно прошептал Краснопёров. Лицо его при этом исказилось каким-то первобытным ужасом, настолько сильным, что от этого зрелища у Володи даже перехватило дыхание.
– Сейчас уходи, – Краснопёров направился к двери, и, когда ее открывал, Сосновский заметил, что руки его дрожат, – уходи как можно быстрее! Ни слова больше.
Последним, что видел Володя, выходя из помещения редакции, было белое, искаженное ужасом лицо Краснопёрова. Что бы это ни было, оно чрезвычайно напугало его. А значит, все это очень серьезно.
На улице снова пошел дождь. Володя стоял под аркой входа, раздумывая, куда податься на час, и глядя, как текут по гладким булыжникам мостовой бесконечные дождевые ручьи. Затем, запахнув поплотнее плащ, он шагнул в дождь, который сразу обжег его резкостью холодных струй.
На Греческой был еще открыт небольшой пивной бар, и Володя зашел туда, чтобы немного согреться и переждать положенное время. Внутри было душно, накурено, и толпилось довольно много людей. Шум висел плотным грозовым облаком. Взяв кружку с пивом, Володя присел к самому дальнему столику под стеной. Никто не обращал на него никакого внимания.
– Наше вас здрасьте с кисточкой! – раздался вдруг знакомый голос, и Володя узнал Мейера Зайдера, адъютанта Японца по кличке Майорчик. Странно было видеть его в таком месте.
– Шоб мои глаза выкишнулись, но шоб я был за себе здоров, если б за тебя не видел, как ты по ночам на работу шастаешь! – бодро затараторил Майорчик. – До редакции своей пошто заходил?
И, поймав удивленный Володин взгляд, добавил:
– Люди мои сегодня ночью до редакции твоей смотрят. Так вот, хочу предупредить: не делай себе гембель за чужие кости! Зубы до юшки сотрешь, а гланды все равно простудишь! Не хипишись! – и, махнув на прощание ручкой, растворился в толпе.
Встревоженный предупреждением Майорчика, из которого он ничего не понял, Володя растерялся настолько, что не успел ничего спросить. Оставалось ждать, думая о том, что происходит и почему в эту ночь редакция с освещенными окнами вызвала у людей Японца такой повышенный интерес.
Майорчик открытым текстом сказал о том, чтобы Володя куда-то не лез. Куда? Может, это как-то связано с историей Краснопёрова? Происходящее нравилось Сосновскому все меньше и меньше.
Дождь закончился, но принес с собой холод. Володя зябко ежился, ступая к Дерибасовской по мокрым камням.
Окна в здании были темны, а входная дверь почему-то распахнута. Вахтер спал за своим столом, уронив голову на скрещенные руки. По холлу бывшей гостиницы гулко раздавался его мощный храп.
Володя толкнул дверь редакции – света не было ни в комнатах, ни в коридоре. Он двинулся на ощупь в темноте. Единственная полоска света пробивалась из-под двери кабинета Краснопёрова и выглядела довольно зловеще.
Дверь была не заперта. Володя толкнул ее.
Антон Краснопёров сидел за столом, уронив голову на сомкнутые руки. В первую минуту Сосновскому показалось, что он, как в холле вахтер, спит.
Но потом… На полу под столом было что-то вязкое и багровое. Володя осторожно приблизился, тронул Краснопёрова за плечо. И тот… свалился со стула.
Главный редактор был мертв. Ему перерезали горло – оттуда и натекла под стол такая большая лужа крови, застывающая на глазах. Преодолевая ужас, Володя склонился над трупом. Горло было перерезано от уха до уха. Но самым страшным было то, что убийца вырезал глаза. Вместо них остались ужасающие багровые впадины, придававшие лицу трупа особо страшное выражение. А во рту Краснопёрова, вонзенный прямо в высунутый язык, торчал острый бронзовый кинжал с резной ручкой, покрытый какими-то странными иероглифами или письменами. Он был похож на ритуальный. Судя по всему, это и было орудие убийства.
В том, что убийца вырезал глаза, а потом пронзил кинжалом язык, был какой-то ужасающий смысл. В этом содержалось явное зашифрованное послание.
Володя прикоснулся к трупу рукой. Тело было еще теплым, а значит, Антона Краснопёрова убили совсем недавно. Сосновскому вдруг показалось, что за ним кто-то наблюдает. Ощущение было настолько сильным, что он обернулся. И принялся пристально осматриваться по сторонам. В комнате, конечно, никого не было. Окно тщательно закрыто – это сделал сам Краснопёров, когда говорил с Володей.
Сосновский поймал себя на мысли, что надо бы вынуть кинжал и тщательней его осмотреть. Но он не мог это сделать. Это было слишком ужасно.
Внезапно послышался какой-то шорох. Володя насторожился, отпрянул от трупа. Шорох раздался явственней – словно по коридору кто-то шел. Замерев, Сосновский стоял над телом Антона Краснопёрова, распростертым на полу, не сводя обезумевших от ужаса глаз с двери.
Дверь в кабинет стала медленно открываться…
Глава 2
Дождь закончился. Отшумел по старому жестяному карнизу дома в Каретном переулке. Таня распахнула окно настежь. Воздух сразу заполнил комнату ароматами свежей зелени, уютным запахом прелой после дождя сырой земли, чистыми потоками свежести, такими редкими в большом городе, где воздух почти не проникал под крыши стоящих вплотную друг к другу домов.
Облокотившись о подоконник, Таня наслаждалась ночной прохладой. Было так уютно и приятно мечтать, глядя на плоский, позолоченный диск полной луны, выглянувшей из-под рассеявшихся облаков.
Счастье пошло Тане на пользу, придав ей необыкновенную уверенность в себе, от которой большинство мужчин сходят с ума. Как бутон редкого, экзотического цветка, чахнущий в чужой стране без полива и вдруг получивший удобрения и животворящую влагу, Таня расцвела, распустилась во всей своей красоте, и окружающие буквально ахнули, увидев уже не чахлый бутон, а королевский цветок.
Счастье лучилось из ее раскрытых миру глаз, искрилось в волосах, вдруг ставших пышными и блестящими, звучало в ее речи, вновь обретшей ту утонченную благообразность, благодаря которой Тане постоянно приписывали благородное происхождение. Счастье было в ее походке, проявившись в несвойственной ей прежде грациозности. Счастье было в утонченной плавности ее новых движений. Если чахнущие цветы воскресают от дождя, то душу женщины оживляют ростки любви, сотворившие с душой самое настоящее чудо. И душа Тани расцвела от любви. На нее снизошел теплый, животворящий поток той удивительной уверенности в себе, которую способны подарить только глаза и руки любимого человека. Ничто не способно воскресить душу больше, чем уверенность в том, что ее любят. Душа Тани, очерствевшая, окровавленная, измученная, исцеляла свои многочисленные раны и возрождалась благодаря этому удивительному превращению, которое сотворила с ней уверенность во взаимной любви, чувство, ощущение того, что ее любят.
Вот уже больше месяца (на самом деле 43 дня, Таня считала их по минутам), как она поселилась в квартире Володи в Каретном переулке. Они жили душа в душу. За все это время они не только не поссорились ни разу – они даже научились читать мысли друг друга, не произнося их вслух.
Володя заботился о ней с такой трогательной нежностью, что Таня в буквальном смысле слова была на седьмом небе от счастья! Он приносил ей кофе в постель. Он покупал только ту еду, которую любила она. Он ни разу не позволял ей заняться уборкой или стиркой, наняв для этого женщину, жившую по соседству. Он целовал руки Тани, каждый порез или шрам, не позволяя ей взять что-либо тяжелее, чем букет цветов.
В осажденном, жившем почти на военном положении, обескровленном городе он умудрялся доставать для Тани настоящие гиацинты, зная, что она без ума от этих цветов. Он целовал ее морщинки под глазами, возникшие от больших разочарований и горьких слез, и говорил, что для него не существует на свете дороже того момента, когда карие глаза Тани, похожие, по его словам, на две черные жемчужины, начинают светиться от счастья.
По вечерам, когда Володя садился за стол, уютно освещенный настольной лампой с матерчатым абажуром, чтобы писать свой новый роман или газетные статьи, Таня тихонько устраивалась на диване в той же комнате, рядом. Володя укутывал ее ноги пледом, чтобы, не дай бог, она не замерзла, и так, глядя на мерцание горящих в камине дров, Таня могла читать или мечтать, сама не веря тому, что на ее душу снизошел покой.
В первое время она не могла поверить в свое счастье и все ждала того малейшего, но жестокого толчка, когда вдруг рухнет этот хрустальный домик, созданный в ее воображении, и ее больно ранит дождь из заостренных осколков. Но дни шли за днями, а толчков не было. И то, что внушало ей тревогу, вдруг, наоборот, стало успокаивать.
Как-то удивительным весенним днем Тане, которая работала по-прежнему на Привозе в лавке вместе с Цилей, захотелось впервые в жизни пораньше уйти домой. Войдя в комнату, она не поверила своим глазам! Вся комната была заставлена розами! Белые, красные, розовые, алые, коралловые, бордовые, даже голубоватые – они стояли на диване, на подоконниках, на столе, на полу, заполняя помещение неповторимым ароматом. Розы были везде. Таня просто ахнула.
