Полная версия
Миллион с Канатной
Тихо переговариваясь, они втроем подошли к толстяку, который все пытался уцепиться за поручень и подняться. Однако слишком много желающих было влезть в вагон, и толстяка все время отпихивали назад.
Таня стремительно протиснулась в эту толпу и толкнула толстяка плечом. Затем как бы случайно поскользнулась. И, охнув, буквально упала ему на грудь. Толстяк опешил от неожиданности и страшно перепугался. От перепуга он даже выпустил из рук саквояж и шапку.
В этот самый момент налетевший на толстяка Топтыш едва не сбил его с ног. Ничего не поняв, но почувствовав, что его толкают, он стал страшно ругаться. Коцик же, воспользовавшись суматохой, подхватил саквояж и шапку и быстро скрылся в соседнем вагоне.
– Господи! Я ногу подвернула! Ах, какой кошмар! – принялась Таня жаловаться толпе, плача и причитая, отвлекая внимание от Топтыша, который быстро скрылся – следом за Коциком.
Люди между тем продолжали напирать. Таню оттерли от толстяка. Она резво заработала локтями и сумела залезть в соседний вагон, где в тамбуре ее уже ждали и Коцик и Топтыш.
– Хипиш получился первоклассный! – Топтыш прищурился с удовольствием. А Тане… Тане хотелось плакать. Отвернувшись к грязному закопченному стеклу, крепко прижимаемая дурно пахнущими, немытыми телами людей, она старалась изо всех сил держаться.
– Алмазная, куда податься думаешь? – Коцик легонько толкнул ее локтем. – Мы теперь все – как перекати-поле. Рвем когти по кругу. А тебе работать надо. Нельзя такой талант зарывать в землю. Хипишуешь так, что мама не горюй! – Он не мог сдержать восторга.
– Не знаю, – Таня раздраженно пожала плечами. Ей были противны расспросы вора.
– А то айда с нами за Киев! – неожиданно сказал Топтыш. – Там развернуться можно. Свои люди есть. Как доберемся до Измаила, пойдем вокруг, окольными путями. Так до Киева в обход военных фронтов и дойдем.
– Петлюра там, – наугад бросила Таня, имевшая очень смутное и отдаленное представление о политике и о том, что происходит вокруг.
– А шо нам Петлюра? – пожал плечами Коцик. – Мы ему не фраера, у него глаз не вынули! Так шо зубы у него задохнут за нас болеть. Айда до Киева, Алмазная, и нехай того Петлюру, чи ше якой фраер подвизается стоеросовый. Нам за такой хипиш один черт.
Внезапно Таня задумалась. А действительно: ну доберется она до Измаила, и куда ехать дальше? Тупик? Измаил был конечной точкой империи. Потом можно было пробираться за границу. Либо, как правильно сказал Топтыш, окольными путями, окружной дорогой – до более крупных городов. В Москву добираться было далеко и опасно. На ближе всего были Харьков и Киев. Таня вдруг задумалась: почему нет?
В Киеве можно пока пересидеть и подумать, что делать дальше? В крайнем случае, поискать службу, все равно какую. За границу ехать она не сможет. Таня это чувствовала. Так далеко – ни за что. Что-то внутри категорически сопротивлялось этому, словно убивая ее душу. И Таня согласилась с этим решением ее души: ни за что не уедет так далеко.
Она уже была готова что-то ответить, как вдруг жуткий, резкий приступ странной боли в животе едва не скрутил ее пополам. В глазах потемнело, а рот наполнился привкусом разлившейся едкой желчи. Это было невыносимо!
– Алмазная, что с тобой? – перепугался Коцик, когда Таня стала оседать прямо ему на руки. У нее потемнело в глазах.
Буквально разрывая заплечную сумку, Топтыш извлек из нее бутыль с водой и щедро смочил Тане губы, дал ей попить. Таня начала пить жадно, большими глотками. Боль понемногу отступила.
– Не ела я ничего сегодня, – сказала она, словно уговаривая себя, – вот потому.
Но их самым неожиданным образом прервали: вдруг со всех сторон загалдели люди, в вагон, и без того набитый битком, принялись влезать солдаты. Они были разношерстны – на одних можно было разглядеть форму гайдамаков, на других были какие-то неопрятные обноски неопределенного вида. Но все они были небриты, худы, в глазах их горел злой огонь. У многих руки, головы были перевязаны грязными, окровавленными тряпками.
– Чоловики та жинки, – вдруг проблеял низкорослый лысоватый гайдамак в форме, отличавшийся определенной чистотой от всех остальных, и по этому признаку в нем можно было определить начальство, – поезд швыдко тронется, зовсим скоро. До ближайшей зупинки. Не толпитесь. Отвечать: есть в вагоне большевистская и жидовская сволочь?
– Это не гайдамак, – прокомментировал тихо, на ухо Тани Топтыш, – я таких уже повидал. Он только форму на себя напялил. Банды это. Говорил ведь: за везде на путях засели банды. Щас грабить начнут.
Люди в вагоне зароптали. Но захватчики тоже не мешкали: двое в обносках выволокли какого-то сопротивлявшегося изо всех сил мужчину. Один из вошедших ударил его прикладом по голове. Обмякнув, он повис на руках солдат. Те быстро вытащили его из вагона.
– Большевики та жиды!.. – зычно гаркнул бандит в ворованной форме.
– Вже!.. – крикнул кто-то с другого конца вагона.
Потоптавшись для приличия, бандиты вышли из вагона. Кто-то припечатал вагонную дверь отломанным засовом. Захрипев, издав страшный звук, словно режут тысячу диких свиней, поезд, как будто это почувствовав, дернулся всем своим длинным металлическим телом, словно по нему пошли судороги. И медленно сдвинулся с места. Впрочем, почти сразу он остановился.
– Я в вагон за своими вещами пойду, – сказала Таня.
– Мы с тобой, – дернулся Коцик.
И Таня снова поняла, почему воры так держатся за нее: вдали от родной Одессы они потерялись. Им больше нигде не было места. И они это чувствовали всей душой, но не могли этого объяснить…
Ей удалось уместиться на краешке обломка скамьи, когда сестра и ее брат-офицер немного подвинулись. Где-то поблизости маячили Коцик и Топтыш.
– Это было ужасно, – манерно всхлипнула сестра, – эти бандиты!.. Мы думали, ограбят до нитки…
– Нужны мы им! – хмыкнул офицер. – С первого же взгляда на нас видно, что мы голь перекатная. И всегда будем такими.
А в его голосе зазвучала искренняя горечь. И Таня вдруг поняла, что это все правда. Прежний, знакомый мир комфорта и достатка навсегда ушел от этих людей, и они прекрасно понимали, что жизнь их больше никогда не станет такой, как была.
– Что там банды! – прокомментировали зло откуда-то сбоку. – Говорят, под Измаилом котовцы. Вот это будет похлеще ваших банд. И дальше нас не пустят. Только пару километров вперед.
Таня похолодела. Встреча с Котовским совсем не входила в ее планы. Да и была откровенно опасной, учитывая то, что она знала о нем.
– Ну да, красные уходят, – снова раздался комментарий, впрочем, уже другой, – из Одессы их выбили – и отсюда выбьют совсем. Конец их миру! – и нельзя было понять: за красных говоривший или против…
И тут поднялся фонтан голосов. Одни говорили, что в Одессе правят красные, другие уверяли, что Одессу взял Деникин, третьи твердили, что в Одессе власть взяли уголовные, потому что с фронта вернулся Японец и всех подмял под себя…
– Они ничего не знают про смерть Мишки, – наклонившись к уху Тани, прошептал Коцик, – ну совсем ничего!
– Быть такого не может! – Таня отрицательно мотнула головой. – Когда умирает король Одессы, всегда возникает большая брешь, ну, дырка. Никто в Одессе не заменит Японца.
– Заменят, и еще как, – мрачно прокомментировал Топтыш. – Забудут Японца. Появятся какие-нибудь уроды и передерут город, как одеяло на куски. А жаль. Нас сейчас там нет.
– Не забудут, – Тане не хотелось в это верить, – хорошо, что не многие знают про его смерть. Японец – значил порядок. Пусть так и будет дальше.
– Ну, мы не увидим за то, – мрачно сказал Топтыш, и Таня до сдез растрогалась, потому что он был прав.
Внезапно ей с такой силой захотелось домой, что она едва сдержала желание выпрыгнуть из поезда! И, словно услышав ее мысли, поезд вдруг сильно дернулся и стал, затормозив так резко, что те, кто стоял, едва удержались на ногах.
– Приехали, – мрачно произнес кто-то.
Было слышно, как открывают двери. Стал слышен какой-то стук. Появились солдаты. И, глядя на их выражения лиц, стало ясно: в вагон вошли красные. Это они стучали прикладами.
Со всех сторон раздались робкие голоса. Но слов нельзя было разобрать. Когда у одних в руках оружие – у других нет смелости. А в руках вошедших было оружие, лица их походили на застывшие маски. Каменные идолы в черной коже – похожие на посланцев из ада. Почему-то Тане подумалось именно так.
– Панику не делаем, господа! – Четкий, размеренный голос принадлежал мужчине лет сорока. Его грудь в кожанке двумя слоями опоясывала пулеметная лента, и он выглядел более зловещим, чем остальные: начальство. – Готовимся к проверке документов.
Окружавшие его солдаты опустили винтовки штыками в пол. Но было ясно: они готовы пустить их в ход по первому требованию.
– Какие документы… откуда… зачем… что еще… – В этот раз в нестройном хоре уже можно было разобрать слова. Но никто не задавался вопросом: кто эти люди, вошедшие в вагон, и по какому праву они смеют останавливать поезд? Здесь не было прав. Здесь была только выжженная степь, чернеющая к вечеру, и бесконечная пропасть кровавой войны, сквозь бушующее пламя которой все они пытались просочиться и при этом не сгореть в страшном сполохе.
Краем глаза Таня заметила движение рядом с собой – Коцик и Топтыш как можно быстрее старались удалиться от нее, протискивались в толпу, и она поняла: будут грабить. Что может быть удачнее, чем то время, когда все роются в сумках, баулах, тюках, открывая кошельки? Горький ком подступил к горлу. Но сделать нельзя было ничего. Еще мгновение – и оба вора растворились в людском море, и даже кругов не осталось в этой темной воде. Количество солдат между тем увеличилось.
– Проверки здесь не будет, все на выход! – Зычный голос начальника перекрыл толпу, повиснув в воздухе.
После этого раздался какой-то гул: забыв про угрожающее оружие, люди стали в голос возмущаться. Выходить – куда, в степь? Когда за окнами скоро ночь, и дождь, унылый дождь ранней осени, все моросит и моросит, без начала и без конца?
– В здании вокзала переночуете, – прозвучал металлический голос. – Все равно до утра поезд не двинется. Всем на выход с вещами. Я сказал, – этот, в кожанке, похоже, уже все решил.
Солдаты подняли винтовки. В толпе произошло движение. Таня давно потеряла из вида Коцика и Топтыша. Подхватив свои вещи, сдавленная месивом из людских тел, она оказалась в гуще толпы. Стало душно и тесно.
До выхода, до узкой двери вагона, воздух успел стать таким спертым, что Таня дышала, как рыба, выброшенная на песок. Только в жабры этой рыбы забивался не песок, а время…
Свежий воздух оказался просто глотком воды. И, спрыгнув с подножки вниз, в мягкий чернозем насыпи, Таня, вздохнув, с удивлением разглядела, что они находятся на довольно большой станции, облагороженной прямоугольным зданием вокзала.
Внезапно раздалось ржание лошадей и человек десять всадников проскочили мимо них. Лошади взбивали копытами землю. Это были котовцы. Таня похолодела. Но через время успокоилась – несмотря на то что вокруг было довольно много солдат, самого Котовского среди них не было.
Пассажиров остановленного поезда завели в здание вокзала, где было открыто два входа. Остальные два были забиты досками так прочно, что казались сплошной деревянной стеной. Все здание было обшарпано, в полу виднелись воронки. Похоже, что внутри не только стреляли, но и что-то там раньше взрывалось.
Скамеек в здании вокзала не было, сидеть было не на чем. Началась проверка документов. Солдаты протискивались между людьми, требовали какие-то бумаги. Того, кто ничего не мог предъявить, уводили. Также из здания вокзала почему-то стали выводить пассажиров с маленькими детьми. Малыши подняли рев. Но люди были запуганы настолько, что никто ничему не возмущался. После проверки в здании вокзала стало намного свободнее.
Таня сунула под нос молоденькому солдату липовую бумажку, которую вручил ей Туча перед отъездом в Аккерман. Среди обширной армии Японца подобные фальшивые документы штамповала целая канцелярия. У нее их было несколько. Подумав, она предъявила бумагу, выписанную на имя прачки Авдотьи Трифоновой, уроженки Бессарабского уезда.
В этом были жестокая ирония, ведь криминальная карьера Тани началась с работы прачки. Мальчишка скользнул глазенками по бумажке. Было ясно, что он не умеет читать. Солдат был совсем молоденьким, еще большей детскости ему придавали яркие, рассыпанные по коже веснушки.
– Кто – там написано? – спросил он тонким голосом, даже покраснев от натуги.
– Прачка, – Таня повторила имя и фамилию.
– Ну какая ты прачка! – скривился он, выказывая редкую проницательность.
– А это мое сословие такое, – дерзко произнесла Таня. – Я ведь прачкой не работала, – и, подражая говору деревенских девок, добавила: – У господина одного была на содержании. Что ни на есть пролетарский элемент!
– Понятно с тобой, – хмыкнул солдатик, – а господин где?
– Так господин уехал в Париж, – вздохнула Таня, – вот и пробираюсь к родне в Харьков.
– А чего на Измаил?
– Так другие ж поезда не ходют!
Повертев для приличия бумажку в руке, солдат вернул ее Тане. На этом допрос был закончен. Она вздохнула с облегчением, в сотый раз благословив предусмотрительность Тучи.
Начало темнеть. Устав от долгого стояния, люди стали устраиваться – кто на чем может. Некоторые уселись прямо на полу. Таня пристроилась на своем чемодане. Чувствуя, что долго так не высидит, передвинулась к стене, прямо к разбитому окну. И, не долго думая, уселась прямо на пол, подстелив старую шаль, взятую еще из дома.
– Красных на юг перебрасывают, – наклонившись к ней, произнес благообразного вида господин в пенсне и потряс клочковатой бородой, вытряхивая на ладонь из газетного свертка скупые хлебные крошки, – вот мы и попали как куры в ощип. Ничего хорошего.
– Вы о чем? – удивилась Таня, повернувшись к нему. Сколько она повидала на своем веку таких! Господин был похож на казенного служащего, который после получения жалованья выходил за девочками на Дерибасовскую.
– Красные Колчака разбили, но с Деникиным им не справиться, – доверительно сказал толстяк, – вот и перебрасывают всех на Южный фронт, оставив пока Одессу Деникину.
– Разве в Одессе деникинцы? – удивилась Таня.
– Взяли в августе, – кивнул толстяк, – но в городе плохо. Грабят, на улицах стрельба. Нет, в Одессе сейчас лучше не оставаться.
– Почему же здесь красные? – спосила Таня, не понимая этой странной обстановки.
– Копят силы, мало их, – снизив голос, пояснил господин в пенсне, – засели на подступах к Одессе и поезда грабят. Считают, что мы все буржуи. Хорошо хоть стрелять не начали.
– Вы о чем? – похолодела Таня.
– Они полагают, что все, кто едет из Одессы сейчас, – шпионы Добровольческой армии. Интересно то, что деникинцы тех, кто не уехал из города, считают шпионами красных, – криво улыбнулся разговорчивый господин. – Вот и вертись, как белка в колесе, пока это не кончится.
– Вы думаете, это кончится? – искренне вздохнула Таня. – Мне лично кажется – никогда.
– Вы еще слишком молоды, чтобы разбираться в таких вещах! – Господин снисходительно посмотрел на нее. – Нет, вы увидите: еще настанет порядок. А все-таки хорошо, что нас заперли здесь.
– Что же тут хорошего? – Таня была сбита с толку этим странным разговором.
– Ну не стреляют и не грабят. Плюс, однако.
В этот момент в окне раздался свист. Удивившись, Таня выглянула и тут же разглядела торчававшую там физиономию Коцика, с которой почему-то исчезло обычное жизнерадостное наглое выражение.
– Алмазная, вылазь за быстро, ноги в руки и айда! – зашипел он. – Бикицер, пока Топтыш страхует!
– Куда вылезать, зачем? – ничего не поняла Таня.
– Быстро! – зарычал он. – Бикицер, глупая! Тикать отсюдова надо! И прямо за сейчас! Ну! – В голосе Коцика вдруг зазвучала самая настоящая паника. Она была не наиграной. Что-то встревожило одесского вора, что-то настолько страшное, что он не мог с собой справиться. Тане тоже стало страшно.
– С вещами выйти? – спросила она, лишь бы что-то сказать.
– Да нехай те вещи, брось! Ну! – как ошпаренный, яростно зашипел Коцик. – Как куру прострелят, на шо тебе ци бебехи? Алмазная! Не тошни мне на нервы! Тикать надо!
Таня всегда быстро принимала решения. Так было и на этот раз. Вышвырнув все же в разбитое окно чемодан, Таня как могла быстро вылезла. К счастью, никто из бывших поблизости пассажиров этого не заметил. Подхватив ее, Коцик потащил Таню вниз, в какие-то кусты.
Снова раздался знакомый свист. Подтолкнув Таню за угол глинобитной хижины, Коцик заставил ее прыгнуть в какую-то яму, где уже сидел Топтыш.
– Пригнись, говорю! – хрипнул тот и сверху, над ямой, накинул на нее какую-то дерюгу, посыпанную сеном. Между краем ямы и дерюгой оставалась щель, сквозь которую можно было смотреть наружу, и, отряхнувшись и привстав, Таня осторожно выглянула и увидела здание вокзала.
Вокруг него началали активно бегать солдаты. Было странно видеть, как они окружали здание, менялись возле входа. Часто подъезжали и уезжали какие-то груженые телеги. Слышались обрывистые команды, но слов нельзя было разобрать.
– Что происходит? – спросила Таня.
– Молчи! – зашипел Коцик. – Знакомый кореш предупредил вовремя тикать! Пересидим до утра. Авось не заметят.
– Да что за… – Топтыш резко, по-мужски, ладонью зажал Тане рот. И было похоже, что он прав.
Оторвав с отвращением руку от своего рта, подняв глаза, она увидела, как ко входу в вокзал подкатили два пулемета и втолкнули их внутрь.
– Нет! – Тело Тани стала бить дрожь, – нет… нет… за что…
Страшные разрывы пулеметных очередей раскололи, разорвали на куски ее мир, и она в очередной раз поняла, на этот раз окончательно, что он – этот мир – больше никогда не будет прежним. Пулеметы все стреляли и стреляли в собранных в здании вокзала мирных людей, и их предсмертные вопли тонули в этом металлическом грохоте. Пулеметы стреляли долго, так, что порох проник под рогожу и забил ноздри Тани. Потом все стихло…
После расстрела, погрузившись в поезд, красные уехали со станции. К рассвету вокруг не осталось никого. Лишь тогда Таня, Коцик и Топтыш вылезли из ямы.
– Не ходи туда, – мрачно сказал Топтыш, глядя на лицо Тани, – это видеть не надо. Пробираться в Одессу будем. Обратно. Все равно больше не проскочим.
Это было правдой. После того, что произошло на станции, у них не было ни единого шанса проскользнуть сквозь линии всех фронтов. Другого выхода не было. Свернув на проселочную дорогу, окольными путями, прячась между домов, Коцик, Таня и Топтыш пошли обратно в Одессу…
Глава 3
Шторм разыгрался не на шутку. К ночи пенные валы с дикой свирепостью захлестывали мол, заливали жесткими солеными брызгами развалины крепостных стен. Ревущий ветер сбивал с ног. Редкие рыбачьи лодки в порту, привязанные к сваям за Карантинной гаванью, то уходили под воду, то появлялись на поверхности, чтобы снова нырнуть под белые гребни волн.
Шторм был страшный. Одинокие прохожие, поднимавшиеся вверх по Канатной улице, ускоряли шаги, чтобы быстрее добраться до теплого и безопасного жилья. Держась за стены домов, они с трудом сохраняли равновесие, стремясь как можно скорей покинуть страшный спуск, словно обрывающийся в ревущую черную бездну. В такие ночи безудержная свирепость волн наводила ужас особенно на тех, кто не знал еще, как может меняться Черное море, на тех, кто не чувствовал Одессы и морской погоды и считал, что бирюзовые волны – это всегда мягкое, спокойное озеро лагуны посреди ослепительного солнечного дня…
Расшатанная пролетка с разномастными, разбитыми, расхлябанными колесами, скрипя, завернула с Греческой на Канатную. Старый возница в шапке-ушанке, из которой во все стороны лезла вата, подхлестывал кнутом тощую лошаденку, едва передвигающую ноги. Старая лошадь как могла сжималась под солеными брызгами разошедшегося дождя, пригибала к земле утомленную голову с протертой шеей. Старик-возница, такой же потрепанный и жалкий, как и его гужевой транспорт, тяжело вздыхал при каждом порыве ветра и что-то печально бормотал себе под нос. Им стоило бы оставаться дома в тепле – двум старикам, попавшим в бушующий водоворот жестокой жизни. Но беспощадность голода гнала обоих вперед – под хлесткие струи холодного осеннего дождя.
– Скорее, пришпорь клячу, старик. А то к утру так доберемся! – Грубый, резкий голос одного из пассажиров пролетки ударил в спину извозчику, заставив вздрогнуть обоих – и старика, и клячу.
В пролетке сидели трое – двое мужчин в черных кожанках с застывшими, суровыми лицами, привыкшие командовать людьми, и такой же, как возница, жалкий старик в соломенной шляпке-канотье. Эта соломенная шляпа была сломана сразу в нескольких местах. Когда-то давно, на заре его юности, в этой шляпе он шиковал в уютных кафе на Николаевском бульваре, поправляя гвоздику в петлице модного сюртука и строил глазки темпераментным южным барышням. Когда-то давно, когда было шампанское в уютных кафе и спокойствие, и ароматные круассаны, и хрустящая свежая утренняя газета, и счет в банке… Когда-то давно, когда жизнь была беззаботной и яркой, как модный цветок в петлице… Но вихрь прошелся по уютным кафе, уничтожил и шампанское, и барышень в кружевах, и цветы. Завертев, сокрушив и выбросив на обочину жизни в поломанной шляпе из французской соломки – единственной свидетельницы давно ушедшего прошлого.
Сжавшись от окрика пассажира, возница глухо пробормотал себе под нос:
– Скоро только кошки родятся, халамидник! – а вслух подобострастно и как бы извиняясь произнес: – Так шторм на море… Известное дело… Трудно к молу будет спускаться.
– Тебя никто не спрашивает, урод! – В голосе прозвучала плохо сдерживаемая ярость. – Клячу пришпорь, кому сказал!
А дальше раздался звук, который хорошо был знакóм и кляче, и старику – резкий щелчок взведенного курка нагана. Вздрогнув, извозчик хлестнул лошаденку кнутом, и та изобразила, что затрусила чуть быстрей, кое-как перебирая разъезжающимися в жидкой грязи копытами.
Лошадь была настолько измучена жизнью и так стара, что даже не чувствовала ударов. Только у извозчика дрогнули губы, да скупая стариковская слеза одиноко скатилась из-под век, которую быстро высушил свирепый штормовой ветер.
– Канатная, – второй пассажир ткнул старика в соломенной шляпе в бок, – говори куда!
– Так известное дело… заводы здесь были… Дом самый длинный, с бараками… – Старик как-то очумело завертел головой по сторонам и затараторил: – А здесь было шампанское Редерер в ресторации мадам Рачковой. Помню, пивали всегда, как приходили до заводов с инспекцией. А заводы, а что заводы? Заводы работали всегда. Дым был столбом. Пенька валялась во дворе… Как солома.
– Ты мне зубы не заговаривай, старый хрыч! – Первый, командир, даже не подумав снизить резкость тона, больно ткнул наганом в плечо старика. – Я тебя живо в чувство приведу, сволочь буржуйская! Куда ехать, ну? В дом этот барачный? На Канатной?
Старик замолчал, обернулся, посмотрел обидчику прямо в лицо, и в выцветших его, почти бесцветных глазах вдруг на какое-то мгновение загорелось яркое выражение гордости, достоинства и какой-то отчаянной доблести. Это был потрясающий взгляд человека, вдруг осознавшего свою мужскую природу, несокрушимую в любом возрасте.
Но так длилось недолго. Доблесть быстро погасла, раздавленная временем и страхом. А глаза его вдруг снова стали бесцветными, и голова мелко затряслась под грузом лет, уничтожающих человеческое достоинство.
– Ты в меня пукалкой своей не тыкай, – тем не менее ясным голосом сказал старик, – и без тебя пуганый. Сказано: спускаться вниз по Канатной к Карантинному молу. А будешь фыркать да дырочек понаделывать, кто тебе за место расскажет? Так что ты мне за зубы-то не скворчи, и без так швицеров по углам хватаем!
– Не собачься с ним, – второй пассажир поерзал на неудобном сиденье, поднял воротник кожанки и хохотнул примирительно: – Одесситы – они с характером. К ним подход нужен.
Первый фыркнул, процедил сквозь зубы грязное ругательство. Некоторое время был слышен лишь рев ветра.
– Звук слышите? – не оборачиваясь, произнес извозчик. – Так шо то море кипит. Это совсем рядом. Туда не поеду, как ни золотите. Назад уж подниматься ни за как не получится.
– Ты до обрыва остановись, – засуетился старик в шляпе, – за Барятинским переулком. Там обрыв будет за то место, так ниже и не нужно.
– А что, старик, ты про завод говорил? Или про заводы? – В голосе второго пассажира зазвучали веселые нотки: его явно обрадовало близкое окончание этой неприятной поездки.
– Так известно… Заводы – это где канаты делали, – оживился старик в шляпе, – в честь заводов и назвали улицу Канатной. А вы шо думали? Крупное производство было! – прищелкнул он языком. – Канаты на корабли низом здесь грузили да по морям отправляли.
