Любовница Синей бороды

– Это мсье Хвастовский, авантажный на первый взгляд, но не таков на деле, – старательно выполняла роль светской львицы маленькая графиня. – О нем много толков, и все они надуманны. Не смотри на него, а то вообразит не бог весть что. Говорят, он соблазняет замужних дам и бросает их. Княгиня Ломакина травилась из-за него, теперь на люди не выходит. Представь: какой стыд! Ходят слухи, будто он богат, да я думаю, что сам Хвастовский и распустил их. Посуди сама, зачем ему при его богатствах брать в долг? Это дурно и дает повод думать, что богатства-то и нет. Ах, Натали, ты не знаешь, как подавать знаки веером? Ежели желаешь намекнуть ему, чтобы он пригласил тебя, надобно держать веер не так…

Какую чушь несла графинька! Цель Наташи – разузнать об Агриппине Юрьевне! Ко всем прочим радостям она должна относиться как к временному явлению, ведь у нее сейчас не больше прав, чем у самозванки.

– Ирен, – мягко, дабы не обидеть, прервала ее Наташа, – я бы хотела поздороваться с их сиятельствами графом и графиней…

– Изволь, – улыбнулась подруга.

Хозяева дома сидели в креслах, между ними дремала старая графиня, одетая в черное, а возле них стояли несколько молодых людей. У Наташи остановилось сердце, как перед прыжком в пропасть, стоило ей увидеть графа Трепова в парадном мундире с золотым шитьем. Когда же Ирина подвела ее к их сиятельствам, праздничное лицо ее матери слегка омрачилось, затем графиня покосилась на главу графского дома, собрав губы бантиком, а одна ее бровь поднялась в недоумении. Светозар Елисеевич ничем не выдавал своих мыслей, лишь молча оценивал неожиданное явление.

– Маман, папа́, я привела к вам Натали Гордееву, – сказала Ирина.

Наташа слегка присела, чувствуя, как у нее краснеют не только щеки, но и шея, плечи. Если ее сейчас выставят вон – она не переживет. Возникла неловкая пауза, так как графы должны были первыми начать светский, ничего не значащий диалог, обычно состоящий из нескольких любезных фраз, дающих право думать, что гостье рады. Но хозяева дома молчали, что уже было равносильно скандалу. Выручила старая графиня, вдруг проснувшись:

– Гордеева? Где? Ах… Так это та самая Наташка? Весьма недурна.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – едва не плача (уж и подбородок задрожал!) вымолвила Наташа.

Распорядитель бала объявил вальс, заиграл военный оркестр, молодежь тут же упорхнула вместе с Ирен. А Наташа осталась стоять перед строгими взорами графа и графини, словно на судилище грешница, с которой срывают одежду. Горели щеки, уши, на лбу выступили капли пота… И тут Светозар Елисеевич встал с места и предложил ей руку:

– Позвольте, сударыня?

Наташа с благодарностью улыбнулась, вышла с ним на середину залы. Несколько медленных па – и она пришла в себя, более смело посмотрела в непроницаемое лицо графа. Тот, снисходительно глядя на нее сверху, сухо заговорил:

– Сударыня, поступок ваш дерзок.

Ну, конечно, ее же не приглашали, она пробралась сама.

– Простите, ваше сиятельство, – начала Наташа, волнуясь. – Я никогда бы не осмелилась, но… моя матушка, Агриппина Юрьевна… ее арестовали…

– Знаю, голубушка, знаю.

– Но я не знаю, за что…

– За убийство, голубушка, за убийство.

Легко брошенные слова… А сколько в них губительной силы! Они будто разом обрушились на Наташу, повисли на руках, ногах, плечах, тянули вниз. Нет, это всего лишь слова, граф произнес их случайно, в них какой-то другой смысл…

– Как? За… что?!! – едва ли не шепотом выговорила Наташа.

– За убийство, – повторил он. – Что же вы встали? Танцуйте, на нас смотрят. Вам дурно? Весьма странно, вы так смелы и вдруг собираетесь упасть в обморок…

– Нет, нет… Я не… Не может быть!

– Агриппина Юрьевна убила двух человек, третьего тяжело ранила. Ваша матушка совершила тяжкое преступление и должна быть наказана в соответствии с законом. А теперь прошу прощения, сударыня, я не могу более уделять вам внимания. Честь имею.

Он оставил ее посреди залы в вихре кружившихся в танце пар, неоднозначно дав понять, что ей, дочери убийцы, здесь не место.

Сколько блеска… Сколько света и красок… Сколько улыбок… смеха… Все мелькает, мелькает… Голова Наташи закружилась еще сильней, чем кружились пары. Не имея сил, она расслабилась, но почему-то не упала. Что-то поддержало ее… Или кто-то?

Среди круговерти, в которой ничего было не разобрать, она вдруг четко увидела лицо. Совсем близко. Наташа в непонимании широко распахнула глаза, чтобы рассмотреть этого человека. Узкие бакенбарды фавори, обрамляющие щеки… большие зеленовато-желтые глаза, в которых плавают черные круги зрачков… губы в усмешке… Ах да, это тот самый… мсье… с фамилией… забыла. Наконец она поняла, что танцует с ним. Танцует? Разве он приглашал ее? Наташа не помнит. Но она не хочет танцевать!

– Прошу простить меня, – сказала девушка по-французски, остановившись. А голова ее все кружилась, кружилась…

– Вам нужна помощь, Натали? – участливо спросил он.

Откуда этот господин знает ее имя? Внезапно в памяти всплыло более важное: «Убила двоих, третьего тяжело ранила…» Как это убила? Кто? Матушка?!!

Стало душно. Наташа сорвалась с места и побежала по зале, лавируя среди пар, а то и сталкиваясь с ними. Бормоча на ходу извинения, она мчалась к спасительному выходу. Да сколько же здесь народу? Будто весь мир собрался в одной зале. А ей необходимо вдохнуть свежего воздуха, иначе она задохнется.

Сбежав вниз по лестнице, Наташа прямиком направилась к дверям, выскочила наружу, не слушая, что говорил ей лакей. Наконец-то задышала глубоко и часто. Что же делать дальше, куда бежать? У парадного стояли экипажи, где-то тут и ее карета… Кто-то накинул пальто на плечи…

– Да как же можно на холод в одном платьице? – бухтел Иона. – Эдак простыть недолго, вон вся взопрела…

Наташа, не оборачиваясь, схватила его руку, придерживающую пальто на плечах, прижалась щекой к ней и тихо всхлипнула:

– Иона… увези меня отсюда…

– Фомка, подлец! – закричал Иона. – Карету подавай!

Через некоторое время Наташа ехала в карете, упав на грудь Ионы, но не плакала – сердце высохло. А Иона вздыхал, понимая, что барышня теперь все знает. Но старик не забыл забрать веер из вялой руки своей питомицы и надежно спрятал его снова у себя на груди.

Удар за ударом – много для юной девушки, не знавшей до этого невзгод. Сначала арестовали Агриппину Юрьевну, затем Наташа узнала, что они потеряли состояние, и последнее: матушка – убийца! Разве такое можно уложить в голове?

Все же воспитание среди русских просторов и множества людей, а не в закрытом пансионе дало положительный результат – Наташа не впала в горячку после столь страшных потрясений, лишь отлежалась день. Да и то день этот понадобился, чтобы свыкнуться с мыслью о матушкином преступлении и подумать, как к ней в тюрьму попасть. Наташа корила себя за слабость на балу, не сообразила сразу нижайше просить Светозара Елисеевича устроить ей свидание. Он бы не отказал, он добрый человек. К нему-то и надо обратиться, только не домой прийти, а дождаться у места службы.

В дверь постучались, потом вошел Иона с подносом:

– Наташа, ты ведь день цельный не кушала. С лица вон спала. Я бульону принес и ножку куриную, покушаешь?

– Да, – спрыгнула с кровати Наташа, взяла чашку с бульоном и припала к ней губами. С каждым глотком обжигающий бульон давал новые силы.

– Ты хлебца возьми, – приставал Иона. – С хлебом сытней…

– Иона, ты знал, что матушка убила людей?

– Ась?

– Не прикидывайся глухим! – прикрикнула Наташа на управляющего. – Слух у тебя отменный, я знаю. Матушку арестовали за убийства, мне его сиятельство граф Трепов сказал вчера. Ты знал?

– Ну, так… оно как бы вроде… а с другой стороны не совсем…

– Опять увиливаешь? А того не понимаешь, что я вчера едва ли не умерла, узнав такое. Отчего ты мне сразу не сказал? Я бы использовала время на балу и добилась бы свидания с матушкой. Отчего ты такой упрямый?

– Наташа, едем в Неаполь, а? Ты ж обещание давала…

– Нет, Иона, теперь тем паче не поеду. Как я могу уехать, когда матушка нуждается в участии и поддержке? Надобно помочь ей, ведь будет суд…

– У нас денег едва-едва наберется на дорогу… – завел старую песню Иона. Впрочем, денег теперь понадобится много, очень много. Он знал это.

– Продай мое бальное платье… драгоценности.

– За них много не дадут.

– Карету продадим…

– Нет, Наташа, у нас уговор другой был…

– Довольно, Иона! – рассердилась Наташа и в негодовании стала ходить по комнате туда-сюда. – Ну сколько можно об одном и том же? Я матушку не оставлю, что бы она ни совершила!

– Наташа… – покачал старик головой. – Ну… будь по-твоему. Да только спрячь ты картину подальше, а? Беду мы с нею наживем, ей-богу.

– Кстати! – Она подошла к картине, откинула прикрывающую ее тряпицу и в недоумении пожала плечами. – За хлопотами некогда было… Иона, что это за картина? Зачем матушка велела держать ее при себе? Сказала, будто счастье детей моих в ней. Уж не волшебная ли она?

– А и волшебная! – таинственно зашептал Иона, подойдя к Наташе. – Будь она проклята! Но рассказать тебе правду я обещание дал только в Неаполе. До того – ни-ни, уж прости. Коль недобрые люди дознаются, что она с тобой, отберут, Наташа, а то и вовсе убьют нас. Ищут ее, то мне доподлинно известно. И Агриппине Юрьевне известно. Тайна в этой картине не только нас касается, есть еще аспиды рода людского, что готовы дьяволу душу продать, лишь бы забрать ее да отомстить роду гордеевскому. А ты девица, напугают тебя сильно-пресильно, ты и расскажешь. Так матушка твоя сказывала. Оттого и велела не говорить тебе до времени. Спрятать ее надобно понадежней.

– Как странно ты говоришь… – задумчиво произнесла Наташа, рассматривая полотно. – Ничего в ней особенного нет, писана неопрятно. Ну, да ладно. Для твоего спокойствия отвези-ка ее в монастырь к тетке Феодоре.

– Так это ж в Суздаль… – начал было возражать Иона.

– Зато надежнее места не сыщешь, – перебила его Наташа. – И письмо, что матушка писала дяде в Неаполь, тоже отвези. Очень уж она просила беречь его… И попроси денег у тетки взаймы, я непременно отдам, из Италии пришлю. Завтра же и поезжай.

Рано утром Иона, строго наказав барышне, чтобы без особой нужды не выходила на улицу, а если соберется выйти, то только в сопровождении Анисьи, уехал в карете. Наташа с нетерпением ждала его отъезда и, выждав с полчаса (а то ненароком Иона вернется), поспешила на извозчике к месту службы графа Трепова, велев горничной остаться дома. Это ж какой будет стыд, если его сиятельство при холопке унизит Наташу, не станет с нею даже разговаривать. Битый час девушка прохаживалась по улице, наконец увидела открытую коляску, в которой важно восседал граф Трепов, сквозь приспущенные веки обдавая прохожих скукой. Наташа кинулась к нему, едва он ступил на землю:

– Прошу прощения, ваше сиятельство…

– Вы? – с неудовольствием вопросил он. – Что угодно, сударыня?

– Выслушайте, ваше сиятельство, – сквозь слезы унижения произнесла Наташа. – Я понимаю, матушка моя совершила… но и меня поймите… Какова бы она ни была, а это моя мать, и лучше ее нет для меня никого в целом свете. Я знаю вас как доброго, великодушного человека, вы не можете мне отказать… у вас ведь тоже есть дочь…

– Прекратите, сударыня, истерики изобретать, на нас уж прохожие смотрят, – раздраженно проворчал вельможа, направляясь к дверям присутствия. – Ступайте за мной.

Наташа одержала первую серьезную победу. Она утерла платочком глаза и нос и робко последовала за его сиятельством, подыскивая на ходу подходящие слова, способные убедить Светозара Елисеевича устроить ей свидание с матушкой. В большом кабинете с длинным столом, с тяжелыми шторами и резными стульями он уселся в кресло, Наташе предложил стул, затем так же раздраженно бросил:

– Что вы хотите, сударыня?

– Свидания с матушкой, – живо сказала Наташа.

– Никак не возможно. К вашей матушке запрещено кого бы то ни было допускать. Неслыханно! Дворянка древнего рода, женщина, и вдруг убила двоих, будто она… разбойник с большой дороги! Да на моем веку сроду такого не приключалось! Какой пример дворянство подает простому люду? Дело взято под особый контроль его высокопревосходительства!

– Господи, да кого же она убила? Я ничего не знаю…

– И хорошо, что не знаете. Думаю, вам следует смириться, ехать в свои поместья и дожидаться приговора.

– Что ее ждет?

– В наших законах не предусмотрено, потому не оговорено, что делать с дворянкой, коль она совершила тяжкие преступления. Учитывая признание вашей матушки, а также ее благородное происхождение, суд вынесет более мягкий приговор. Однако в каторжные работы ее сошлют-с. И надолго.

– Боже мой!

Наташа закрыла ладонями лицо, но лишь на мгновение, чтобы не видеть пелену тумана, после которого обычно случается потеря чувств. Нет, она не имеет права потерять сознание, больше граф разговаривать с ней не станет! Наташа сжала ладони в кулачки, не отрывая их от лица, и спросила о том, чему не верила:

– Она сама призналась? Сама?

– Да-с. Как же не признаться, когда тому есть свидетели? А вот причины, по каким она совершила столь тяжкое преступление, Агриппина Юрьевна умалчивает.

– И никак нельзя с ней свидеться?

Светозар Елисеевич молчал, опустив глаза на чернильный прибор и постукивая по нему указательным пальцем. Чистый, удлиненный и отполированный ноготь ударял по малахитовой поверхности, громко цокая. Движение было неторопливым, особенно когда граф поднимал палец. Наташа замерла, почуяв, что сломила сурового вельможу. Она сознательно обращалась к нему не по форме, помня его у себя в имении, когда он шутил за обеденным столом, пел под рояль, а на речке удил рыбу… Неужто это было в ее жизни?

– Я попробую убедить его высокопревосходительство разрешить вам свидание, – сказал наконец граф Трепов. Наташа ахнула и едва в ноги ему не упала, но он недовольно махнул рукой: – Будет вам, не благодарите. Ступайте. Придете завтра за окончательным решением.

Наташа не взяла извозчика – усидеть сейчас на месте не представлялось возможным. Она летела по мостовой, вдыхая мокрый осенний ветер, окрыленная надеждой. Ах, как нужно ей свидеться с матушкой! Она обязательно даст совет, что и как делать, ведь Наташа ничего толком не умеет. Разумеется, она не верила, что матушка способна убить, это все ложь, недоразумение, а вот как из него выйти – предстоит придумать.

Поскольку голова ее была забита мыслями, Наташа не обратила внимания, что за нею едет карета. Едет медленно, ведь как ни торопилась девушка, а лошади быстрее человеческих ног. Не заметила карету и тогда, когда та поравнялась с ней, катясь неторопливо. Шторка на окошке слегка отодвинулась, но кто изучал девушку – Наташа все равно не рассмотрела бы, так как некто неизвестный сидел в глубине кареты. Плохо зная Москву, девушка вдруг приостановилась, вернувшись из мечтаний: а куда ж идти? Конечно, нужен извозчик.

– Наталья Ивановна?

Она вздрогнула от неожиданности, услышав приятный мужской голос. Резко обернувшись, прямо перед собой увидела молодого господина с пронизывающими глазами волка.

– Вы не помните меня? – спросил он, улыбнувшись.

– Н-нет, – соврала Наташа, припомнив уроки Ирен Треповой. Да, да, первое, что она хорошо усвоила, это полезность лжи.

– Давеча мы с вами танцевали на балу у Треповых, но вам, кажется, стало дурно, вы убежали…

Наташа впервой вот так свободно разговаривала с незнакомым мужчиной. Не получив от матушки с Ионой наставлений по сему поводу, она не знала, как поступить. Убежать? Это будет дикарством, неучтивостью. Ничего дурного он не замышляет – по всему видно. Впрочем, этот господин не совсем незнакомец, раз Наташа танцевала с ним.

– Простите, я тороплюсь… – нашлась она.

– А я мечтал сослужить вам службу, увидев вас на улице одну. Коль позволите, моя карета к вашим услугам.

О, что за голос у него! Колдовской. Будто обволакивает. Но садиться в карету к незнакомому господину – это уж слишком. У Наташи хватило ума отказаться:

– Благодарю вас, мне недалеко, мсье…

– Хвастовский, мадемуазель, – представился он, слегка наклонив голову. – Анджей Хвастовский. На балу я называл свое имя. Меня представила вам Ирен Трепова.

Да разве она помнит, что было на балу? Иногда ей казалось, что и бала-то вовсе не было, а все приснилось.

– Вы поляк? – спросила Наташа с тем простодушием, которое характеризует барышень из уездов.

– Да, мадемуазель Натали. Вас что-то смущает?

– Вы так хорошо говорите по-русски…

Да, он действительно смущал ее. Но его тон, его учтивость говорили о благородном происхождении и прекрасном воспитании, а его взгляд завораживал, не давая возможности уйти. Однако продолжительность их разговора перешла всякие границы, посему Наташа, извинившись, свернула за угол, где кликнула извозчика. Хвастовский запрыгнул в карету. Из темного угла скрипучий, как несмазанная телега, женский голос приказал Анджею на польском:

– Скажи Юзеку, чтобы за нею ехал.

– Юзя! – крикнул Хвастовский кучеру. – За паненкой!

Ехали молча некоторое время, Анджей с безразличием и скукой смотрел в окно. Наконец тот же голос проскрипел из угла кареты:

– А она недурна.

– Не в моем вкусе, мадам, – протестующим тоном сказал Хвастовский, не удосужившись посмотреть на спутницу.

– Что ты понимаешь в женской красоте… Тебе по сердцу бледные жеманницы, в которых нет естественности, нет искренности. Они глупы и фальшивы, без меры худы, лишены чувств. А Натали Гордеева прелестная девица…

– Простите, мадам, – взглянул он наконец на нее, но закутанная в черный бархат и закрытая вуалью спутница казалась плотной тенью в углу, а не женщиной. – Вы, кажется, забыли, что мужчина я, а не вы. Мне и судить о женских прелестях.

– Ты так думаешь? – усмехнулась его спутница.

Анджей ничего не ответил, лишь скрипнул зубами.

Наташа пыталась отвлечься, брала в руки книгу, да не читалось. Наступали сумерки, она зажгла свечи и пересела к окну. Окна комнаты выходили во двор – обычный московский дворик, так напоминавший задний двор в ее любимой усадьбе под Тамбовом.

Как там чудесно, особенно сейчас, осенью, а какие леса… И комнаты в усадьбе просторные, с огромными окнами, отчего днем много света. Дворня почитала барыню с барышней, и когда они туда приезжали, что за суета начиналась… А летом там рай. В речках вода чистая, прозрачная, белые кувшинки покоятся на поверхности среди круглых зеленых пластинок-листьев. Часами можно любоваться водяным цветком, слепившим глаза белизной. Сколько раз Наташа приносила домой кувшинку, опускала в тарелку длинный стебель, надеясь продолжить любование. Но цветок закрывал лепестки в плотный бутон и уж не раскрывал до самой своей смерти. Во всех имениях холопы матушку любили, потому что она не зверствовала, как другие помещики, и коль наказывала, так не по капризу, а за дело.

Как теперь смириться с потерей всего этого? Наташу пугала бедность. Думы возвращались к матушке, воображение рисовало ужасные картины – тюрьму во всех ее вариациях. То виделась ей Бастилия с подземельями, то темницы Тауэра, а еще омерзительные тюремщики и палачи, пытавшие узников раскаленным железом. Обо всех этих ужасах Наташа читала в книжках и теперь, воображая матушку в одном из застенков, ежилась, молилась богу, чтобы послал он спасение, как посылал узникам из романов, и те успешно осуществляли побег. Вот было бы славно, если бы и матушка убежала…

Наташа смотрела сквозь стекло в темноту, и вдруг ее обдал холод не книжного, а настоящего ужаса. Неизвестно откуда, из темной глубины выплыло лицо странного существа, словно его в мгновение ока соткала из воздуха дьявольская рука. Между Наташей и существом расстояние было меньше локтя, разделяло всего лишь стекло, так что она хорошо рассмотрела страшное видение, вперившее в нее два прищуренных глаза. Оттого что не было видно четких границ лица, а запавшие щеки сливались с темнотой, придавая лицу этакую потусторонность, Наташу все больше сковывал ужас, она забыла, что делают в таких случаях. В какой-то момент ей почудилось, будто черты у существа женские, но в то же время они имели мужскую жесткость, властную холодность и… не были живыми. Множество морщин, казалось, испещрили это лицо раньше срока, глаза сверкали молодостью, но сверкали на старом, мертвом лице. Наташе удалось рассмотреть мужскую белоснежную рубашку, мужской сюртук, галстук, завязанный небрежным бантом под подбородком, цилиндр. Так это мужчина? Или все же женщина? Но почему с обликом мертвеца?

Наташа не дышала, словно от этого зависела ее жизнь, словно существо слепое и может найти девушку по шумному дыханию и потом примется рвать на части. Найдет? Оно уже нашло! И смотрело прямо на Наташу, не мигая, с жадностью, словно девушка представляла собой некий запретный, но желанный плод, и постепенно вытягивало из девушки силы. Да не смерть ли сама к ней пожаловала? Кто знает, может смерть имеет именно такой облик – не мужской и не женский? Но почему к Наташе? Рано, ой как рано… Наташа готова была уже взмолиться о пощаде, просить помиловать ее, но вдруг, несмотря на неясность очертаний, несмотря на страх, она заметила, что существо дышит – чуть вздрагивали у него ноздри. Нет, это не смерть, это человек!

– Пресвятая Богородица… – вымолвила Наташа и закричала, закрывшись руками, затем вскочила со стула и отпрыгнула к стене.

– Барышня! – с воплем влетела в комнату Анисья. – Чего приключилось-та?

– Там… за окном… кто-то есть…

– Кому ж тама быти, барышня? – не поверила Анисья.

– Нет, есть. Там мужчина… женщина… То и другое…

– Это ж как? – Анисья припала к окну. Приложив ладони к лицу и одновременно к стеклу, тем самым отсекая глаза от света свечей, Анисья вглядывалась в темноту. – Нету тама никогошеньки, барышня.

– Но я видала… лицо… страшное…

– Чай, высоко туточки, – приводила довод за доводом Анисья. – Кому охота взбираться да по темноте-та? Расшибешься ведь, как пить дать, расшибешься.

– Нет, нет… – не могла успокоиться Наташа, дрожа всем телом. – Я видела ужасное лицо… женское… нет, мужское лицо с женскими чертами. И одежду… мужскую…

– Показалось вам, барышня, ей-богу, показалось. Ну-ка, столь пережить пришлось… Вот всякое и кажется. Бесы хороводят. Вы молитвы почитайте, страхи ваши и улягутся.

– Ты запри покрепче двери, Анисья.

– Так уж заперла. Одним-то страшно. Не беспокойтесь, Наталья Ивановна, никто к нам не войдет.

Когда Анисья ушла, Наташа взобралась на кровать, погасила свечи, забилась в угол и полночи не отрывала глаз от окна. Все чудилось, что бес в мужском и женском обличье одновременно притаился за стеклом и вот-вот снова покажется.

На следующий день Наташа приказала Анисье найти извозчика и пригнать к дверям квартиры коляску – боялась выйти на улицу. Бесовский образ с жадными очами бередил душу, но матушка была важнее. Светозар Елисеевич не принял Наташу. Однако ей сообщили, что свидание с матушкой разрешено, на то выдали отдельную бумагу. Какой-то чиновник вызвался сопроводить Наташу до тюрьмы. На радостях она не возражала и всю дорогу плохо слушала его вкрадчивый голос:

– Вас допускают к маменьке, однако с условьицем. Вы, Наталья Ивановна, обязаны уговорить маменьку дать показания, иначе говоря, пояснить нам причины, побудившие ее на столь ужасное преступление. Сие нужно для блага вашей маменьки, дабы уменьшить меру наказания. А без причин-с никак нельзя смягчить приговор, да и судить весьма сложно. К тому же преступление совершено родовитой помещицей, что роняет знать в глазах не одних дворян, а простолюдинов тоже. Мы уж и так делаем все возможное, чтобы скандал не вытек из наших стен, да шила в мешке не утаишь. Поспособствуйте, сударыня, пущай хотя бы батюшке покается, вы понимаете меня?

– Да-да, – лепетала Наташа, думая лишь о предстоящей встрече, ни о чем другом.

Не было страшных тюремщиков, которых вчера искусно рисовало воображение, не было мрачного подземелья, соломы в углу, на которой спят узники. В карауле стояли обычные солдаты, правда, пустынные и темные коридоры с отзвуками шагов все же отвечали представлениям Наташи о тюрьме, а когда ее ввели в камеру…

– Наталья! – вскрикнула помещица, словно увидела призрак.

В следующий миг Наташа прижалась к матери, а та целовала ее лицо, голову, плечи. И слезы лились из ее глаз… много слез… Наташа не помнила, чтобы матушка плакала, она всегда являлась примером стойкости и силы, но, наверное, и у силы есть слабость, а выходит она через слезы, заодно очищая и облегчая душу.

– Наталья… – вглядывалась в черты дочери Агриппина Юрьевна. Она постарела, тусклыми были ее глаза. – Зачем ты здесь? Зачем не послушала меня?

– Как я могла уехать, не зная, что с вами? – всхлипывала Наташа. – Как я могла оставить вас без поддержки? Матушка! Вы живы, и мне уж хорошо. Граф Трепов оказал содействие, устроил свидание…