Третий батальон идет на Берлин

Будут телами отправлены в ад!!!

Февраль 1945 г.

Батальон построен в линию повзводно. Никогда я ещё не слышал, чтобы замполит командира полка майор И.И. Якушев так говорил – убеждённо, страстно, чётко, отделяя и выделяя каждое слово. Каждый запомнил не только смысл его речи, а и отдельные фразы – точно, как поговорки.

«Сегодня мы перешли старую Германскую границу. Мы в фашистской Германии, мы в самом логове зверя.

Четыре года назад, в октябре 1941 года, немецкие бронированные орды стояли у стен столицы нашей Родины Москвы. Уже Гитлеру был припасён белый конь для торжественного въезда в нашу Москву, уже готовилась медаль для награждения тех варваров, которые разграбят и разрушат нашу древнюю столицу. Но Гитлер и его свора бандитов просчитались. Сегодня мы вошли в Германию, сегодня мы приближаемся к центру логова фашистского зверя.

Ты воин – судья! Ты пришёл в фашистскую Германию, чтобы отомстить!»

Я особенно хорошо помню именно эти слова замполита. Он поднял руку со сжатым кулаком, высокий голос его звенел в тишине:

«Мсти! Мсти за поруганную Родину! За кровь наших матерей, жён и детей, за смерть тех, кто не дошёл досюда, отдав жизнь за освобождение Родины на полях сраженья.

Мсти! Смерть фашистам!

Да здравствует наша великая Родина! Под знаменем Ленина, Сталина к полной победе над фашистской Германией! Ура!»

Над строем батальона прокатилось троекратное хриплое, но громкое «Ура». То, что мы не поняли, не ощутили, устало проходя под аркой, сейчас переполняло каждого из нас.

Через неделю майор И.И. Якушев так же перед строем батальона прочитал приказ командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Г.К. Жукова. В приказе говорилось, что советские воины – воины освободители немецкого народа от фашизма. Они пришли в Германию не как захватчики и грабители, а как освободители народов Европы.

Однако среди солдат имеют место поступки, позорящие славное имя воина-освободителя. Имели место факты беспричинного уничтожения и сожжения жилых домов.

Это не совместимо с высокой функцией Красной Армии и должно сурово пресекаться.

В нашем батальоне не было ни одного случая нарушения этого приказа.

Капитан Ахмеджанов с должности комбата освобождён. Всеми это воспринято как правильное решение. Комбатом назначен майор Виктор Васильевич Юмакаев. Все присматриваются к новому комбату, но пока о нем известно только, что по национальности он татарин и в Казани окончил юридический факультет Университета.

Замёрзшее озеро. На противоположном берегу – фольварк. Связной штаба батальона сообщает, что мы будем размещаться на отдых в этом фольварке. Я вызываю командира отделения разведки младшего сержанта Зверева и приказываю ему с отделением обогнать колонну батальона и разведать фольварк.

Командиров рот вызывают в голову колонны. Майор Юмакаев, к которому мы ещё не привыкли, сообщает, что батальону приказано расположиться на привал, сегодня дальше двигаться не будем, а завтра утром получим приказ о дальнейшем.

Зверев встречает роту на подходе, докладывает, что поместье брошено, никого нет: обыскали чердаки и подвалы – ничего подозрительного не замечено. А когда мы идём с ним рядом, рассказывает:

– Немецкий помещик, видать, жил. Сбежал со всей семьёй, лошадей, коров угнал, а свиней не погонишь – постреляли всех, там в свинарнике лежат. Может, товарищ лейтенант, другой дом нам отведут?

Я пошёл в свинарник. У кормушек лежат огромные серые туши свиней. Их убивали из автомата. У большинства окровавлены головы, у некоторых – следы пуль тянутся от головы через все туловище. За загородкой лежит свиноматка, вокруг – крохотные поросята, они, видимо, почувствовали смерть, но не хотели умирать, разбежались по всему свинарнику, искали защиту, но солдат-автоматчик настиг их. Кровь запеклась, почернела, туши раздулись, словно накачаны воздухом, чёрные пятна расползлись по ним. Для расположения на отдых роте отвели другой дом.

Селения, через которые мы идём, совершенно пусты. Огромные, красного кирпича дома; одноэтажные, двухэтажные; старые, новые. Дома окружены конюшнями, свинарниками – и богатые, помещичьи, и маленькие дворики крестьян. И все пусты: нет ни людей, ни скота. Ночью нет ни одного огонька, не лают собаки; чёрные улицы напоминают ряды гробовых крышек. На ночь мы останавливаемся в таких брошенных деревнях.

Мы переночевали, позавтракали, я уже отдал команду «Выходи строиться», когда пришёл связной с первым взводом солдат Николай Демьянов.

– Товарищ младший лейтенант, а там старуха… одна.

– Где «там»?

– В чулане.

– Покажи.

Демьянов ведёт меня в холодный чулан. В чулане темно, крошечное окно-отдушина почти не даёт света. С трудом рассматриваю, что у стены стоит большая деревянная кровать, на кровати пёстрая перина, много ещё какого-то белья, одежды и из-под них выглядывает бледное костлявое лицо старухи. Увидев нас, она вынимает из-под перины серые, высохшие руки и старается натянуть на лицо какую-то одежду, но сил у неё не хватает.

– Больная или старая совсем. Мы хотели её накормить, она ничего не говорит и не встаёт. Сволочи, сами удрали, а старуху бросили.

Рядом с кроватью большой кухонный стол. На нем много всякой грязной посуды, банки, корки хлеба.

– Вы больны? – спрашиваю старуху по-немецки. Она не отвечает, кажется, даже не слышит или не понимает моего вопроса. Тёмные глаза её, какие-то неживые, чужие, пугливо бегают.

«Сумасшедшая», – невольно подумал я.

Баталов осмотрел полки чулана, посуду на столе, выдвинул ящики:

– Ничего ей есть не оставили. А кашу нашу съела. Вот в эту миску мы ей утром накладывали.

Нам нужно уходить.

– А как же её… Она даже ходить не может. – На мальчишеском лице Демьянова искренняя озабоченность. Я думаю об этом же, чувствуя, что не смогу уйти, не оказав старухе какой-либо помощи. Но как и что сделать для неё, не знаю.

Вспомнил, вчера вечером, когда мы вошли в деревню, во дворе одного дома я видел двоих тоже старых женщин.

– Вот что, Демьянов, иди и разыщи кого-нибудь из тех старух, которых я видел вчера.

Он убежал. Срочных дел много. Я забыл о данном распоряжении. Услышал на дворе сумасшедший плач и крик женщины. Не понимая, что происходит, встревоженный, выскочил за ограду. Демьянов с ещё одним автоматчиком силой тащат к дому старую немку. Яростно отбиваясь, она орет так, как только может. Увидев меня, солдаты останавливаются, немка замолкает, плача, о чем-то начинает просить меня, но я понимаю только её обращение:

«Господин офицер, господин офицер…»

Демьянов растерян, смущен; виновато докладывает:

– Товарищ младший лейтенант, мы ей объясняли, объясняли, она не понимает ни по-русски, ни по-немецки, а как с ней ещё…

Вокруг собирается вся рота. Мобилизуя весь школьный запас немецких слов, я, как могу спокойнее, объясняю женщине, что там, в холодном чулане лежит старуха, больная старуха, и мы перенесём её в тёплую комнату, а вас просим кормить и ухаживать за ней.

Немка долго не может успокоиться, плохо слушает мои объяснения и, вытирая слезы кончиком фартука, совсем как русская крестьянка, все оглядывается на солдат с автоматами, окружающих её.

– Идите в строй, – приказываю я солдатам. И ещё раз повторив просьбу немке, сам ухожу к роте, решив, что так будет лучше.

Недолго постояв в воротах одна, видя, что солдаты строятся, чтобы уйти, немка нерешительно входит в дом, где лежит больная.

Большой зал без мебели: школа или клуб в немецкой деревне. Офицеры полка выстроены в две шеренги. В полк приехал командир дивизии полковник Соболев.

Командира дивизии я вижу впервые. Он обходит строй офицеров, строго, придирчиво осматривая их обмундирование.

– Капитан, почему вы в ватных брюках? – Он строго говорит о том, что Красная Армия сейчас стоит в самом центре Европы, за её победами, поведением пристально следит весь мир; советский офицер должен быть всегда подобающе одет, подстрижен и побрит.

Я знаю капитана. Он командир хозяйственной роты. Командир дивизии даёт ему тридцать минут, чтобы он побрился, подшил воротничок и переоделся. Вслед за капитаном удаляются из строя ещё несколько офицеров.

На полковнике поношенная, как-то глубоко, по-стариковски, надетая фуражка с зелёным околышком; фуражка мне кажется гражданской. У Соболева серое, дряблое лицо. Мне кажется, что полковник сильно болен, ему очень тяжело, но превозмогая внутреннюю боль, он морщится и прилагает все усилия, чтобы никто не заметил его болезни.

Каждый офицер, к кому приближался командир дивизии, представлялся. Представился и я. Полковник ни о чем меня не спросил и не сделал никакого замечания.

В деревне мы стоим вторые или третьи сутки. Сегодня командир дивизии лично проводит офицерские учения: полк в наступлении за артиллерийским валом.

Большие, с грязными проталинами поля. Кругом чёрный лес. Погода отвратительная: дует пронизывающий ветер, идёт сырой снег. Поснимав ватные телогрейки и брюки, как было приказано вчера, мы попросту закоченели, лица у нас синие. Полковник Соболев все в той же низко нахлобученной полугражданской фуражке. Болезненное лицо его покрылось фиолетовыми пятнами. Но он, кажется, не замечает непогоды, только иногда растирает посиневшие кисти рук.

Неторопливо, очень подробно, академически чётко и точно объясняет он нам действия всех подразделений на каждом этапе боя.

Рубеж сосредоточения… Атака. Бой за первую траншею. Бой в глубине обороны противника. Окружая командира дивизии нестройной толпой, не смея прикрыться от ветра и снега, мы идём за ним от одного мнимого рубежа на другой.

Помню, что полковник Соболев произвёл на меня хорошее впечатление: никогда я ещё не присутствовал на таком подробном, очень квалифицированном разборе боя полка.

Обочиной дороги, навстречу движущимся войскам, по одному, группами, семьями идут люди. Старые и молодые, женщины, старики. Они в полосатых куртках с пришитыми номерами; идут пешком, едут на велосипедах; с котомками за спиной, с узелками в руках. Они улыбаются, поднимают руки, обращаясь к нам на своём языке, показывая на свои номера, пришитые к курткам. Мы не понимаем, о чем они кричат, но полосатая куртка и личный номер концлагеря, откуда они идут, служат сейчас для них лучшей защитой от всех бед.

За обочиной дороги, у кустов стоит толпа: женщины, дети, старики. Одеты по-разному, но полосатых курток не видно, не видно рваных заплатанных пальто. Они жмутся друг к другу, не улыбаются и не кричат нам, они молча, со страхом смотрят перед собой, на движущиеся мимо колонны войск.

Немцы. Это сразу бросается в глаза. Они, видимо, вышли из леса, неожиданно столкнулись с колонной, и теперь боятся уйти от дороги или вообще куда-либо двигаться, чтобы не вызвать подозрения.

Батальон останавливается на привал. Замечаю, за толпой женщин стоят молодые мужчины, грязно одетые, обросшие. Один из них, белобрысый, пухлощёкий, как-то недобро взглянул на меня, отвернулся. Мне стало не по себе. Какое-то недоверие закралось и беспокоило меня.

Верхом на лошади к толпе немцев подъезжает командир взвода разведки полка. Остановился, внимательно осматривая толпу. Я хочу подойти, поделиться своими подозрениями. Подскакивает конная группа разведки. Командир приказывает им окружить толпу. Немцев окружают, пропускают женщин, стариков, детей и на обочине остаётся чуть больше десятка здоровых мужчин, одетых по-разному, но чем-то похожих друг на друга. У первого под одеждой находят пистолет и гранаты, у другого – автомат. Разведчики предостерегающе поднимают автоматы.

Диверсантов оттесняют от дороги к опушке. Приезжает переводчик, но они не отвечают на его вопросы. Вдруг пухлощёкий падает на колени, ползёт к командиру разведки, кричит на ломаном русском языке:

– Я поляк… Я поляк. Не расстреливайте меня…

– Сволочь! Какая разница немец ты или поляк, если у дороги караулишь меня с автоматом, – кричит кто-то из разведчиков.

Диверсантов расстреливают перед движущейся колонной полка.

«…командир корпуса приказал командиру 207-й стрелковой дивизии одним полком захватить Закалльнов, а вторым занять Мариенхез и наступать на Тарновке».

«594-й стрелковый полк 207-й стрелковой дивизии… совместно с подразделениями 598-го стрелкового полка, занявшими Закалльнов, в 16 часов 15 февраля атаковали противника в районе Вангерц и Тарновке.

В результате трехчасового напряженного боя подразделения двух стрелковых полков разгромили врага в этом районе и к 19 часам овладели рубежом Дойч-Фир, Эспенхаген, Тарновке. Разбитые части противника сдались в плен».

А.С. Завьялов, Т.Е. Калядин.

Восточно-померанская операция. М., 1960. Стр. 72–73.

Ночью нас торопят. Стремительным маршем входим в село. Село совершенно пустынно. Хотя мы уже много дней, с самой немецкой границы, идём через безлюдные деревни, до сих пор к этому привыкли. Слева, где-то совершенно рядом, за селом, в лесу идёт бой. Ружейно-пулемётная стрельба там то затухает, то разгорается с новой силой, бой то удаляется, то приближается к нам. Иногда мне кажется, что бой ведётся где-то на краю села, и до нас долетают громкие крики «Ура!». Я кожей чувствую, как в тесной цепи идут в атаку солдаты чьей-то роты.

Все вокруг напряжены и встревожены, разговаривают полушёпотом, словно их могут услышать. Заняв село, батальон не получает приказов на дальнейшее действие и это вносит ещё большую тревогу. Связной прибегает с приказом: девятой роте занять кирху, на колокольне установить наблюдение; на окраине села выставить усиленное охранение, оседлать дорогу, по селу организовать усиленное патрулирование. Всем быть готовыми выступить в любую минуту. Телефонной связи не будет. Только через связных. Командиру роты быть в кирхе.

Отдаю приказы. Первый взвод под руководством Ветрова занимает оборону на окраине, второй – патрулирует в селе, третьему поручается кирха. В лесу вспыхивает и разрастается пожар: горит соседняя деревня. Отблески пламени зловеще освещают и лес, и низко нависшие тучи, и крыши нашего села.

В церкви непривычная тишина. Свет ручных фонариков отражается в окладах икон. Солдаты стягивают с головы шапки, говорят вполголоса, с любопытством рассматривают предметы храма. Мы с наблюдателем поднимаемся на колокольню.

Чёрная безлунная ночь. Вокруг церкви – тёмные коробки домов. По лесу, еле определяя полосу, вспыхивают и гаснут светлячки автоматных и винтовочных выстрелов. Пожар расползается по лесу, мешает наблюдать, и я не могу понять, в каком направлении движется бой.

Оставив на колокольне наблюдателей, возвращаемся в кирху. Мне нужно обойти село, проверить патрули. Замечаю, что солдаты что-то рассматривают внутри храма. Только сейчас замечаю: на всех стенах, опоясывая храм, висят различные по размеру и убранству венки и веночки. Некоторые из них помещены в глубокие деревянные коробки, как икона, сверху покрытые стеклом. В тусклом свете под стеклом с трудом просматриваются фотографии и надписи к ним. В некоторых фотографий нет, только в центре – имя и фамилия. Подходит Клишин:

– Погибшие. Призвали из этого прихода.

Начинаю более внимательно вглядываться в коробки, висящие по стенам храма. Он прав. В коробках – молодые люди в военных мундирах. Дата гибели: 1941, 1942, 1943, 1944. Рассматриваем ближайшую к нам коробку. Лучик фонарика освещает засохший венок, в середине – мальчишка. На нём солдатский мундир. Дата смерти – 1942 год.

– Этого под Сталинградом наверно, – говорит Клишин.

Я оглядываюсь, мельком осматриваю стены. На всех стенах, кое-где даже в два, три ряда висят такие же коробки с венками и надписями внутри. Сельский храм. Большой ли у него приход? Все, кто мог носить мундир и оружие, ушёл и не вернулся. Странное чувство охватывает меня: «Где же веночки тем генералам, гитлеровцам, его подручным и выкормышам, которые хотели мирового господства, развязали эту страшную войну?.. Всё досталось этим мальчишкам, крестьянам, обманутым. Им ничего не нужно было…». Клишин стоит рядом. Он говорит, ни к кому не обращаясь, но его слова почти дословно повторяют мои собственные мысли:

– Венки мальчишкам, крестьянам, снятых, оторванных от земли. Не сказали – за что, во имя чего? Что им было нужно от этой бойни? Миллионы жизней загубили, сами убиты, отцам и матерям до смерти мыкаться теперь… Крестьяне. Им ведь ничего не нужно было. Сотни лет здесь жили… – Чувствую, что «старик Клишин», как мы его за глаза звали в батальоне, расстроен, и его уже не сдержать. – И они бы жили, радовались детворе, весне, урожаю, нет… Земли чужой им надо, простора, пространства. Что сейчас? У каждого здесь живёт мать, отец, сестрёнка, невеста…

Вокруг нас стояла толпа наших солдат. Они тоже впервые увидели всё это и, может быть, были охвачены тем же чувством, что и мы с Клишиным: «Зачем? Радо чего? Во имя чего?» Чужое горе придвинулось к нам. Все, видимо, поняли, что война принесла горе не только нам, русским, советским, но и трудовому немецкому народу.

С ординарцем и связным идём по тёмной улице на окраину села. Там – первый взвод. Из темноты появляется Ветров, не докладывает, говорит шёпотом:

– Тихо, товарищ младший лейтенант. Раненые через наше охранение выходят. Рассказывают, немцы к морю прорываются, из окружения хотят выйти…

Из ночи подходят трое. Головы, руки забинтованы. Разговорчивый сержант рассказывает:

– Из Шнайдемюля немец вырваться хочет. До рукопашной доходит. Но здесь ему не пролезть, не проползти.

Узкая просёлочная дорога извивается по песчаным буграм между стенами густого ельника. Ночью, видимо, висел густой туман, с рассветом туман осел, в тени сырые ели кажутся чёрными; восходит солнце. Крупные капли росы, отражая солнце, блестят. Конец февраля. Начинается не по-зимнему тёплое солнечное утро. Третий батальон движется походной колонной. Привал. У солдат хорошее настроение. Они группами рассаживаются на обочине дороги, аппетитно курят, громко шутят и смеются. Опушкой густого ельника, в короткой стёганой куртке, с катушкой за спиной идёт связист. Идёт так близко к деревьям, что правым плечом цепляется за ветви; роса окатывает его с с головы до ног, но он идёт и идёт вперёд, наклоняясь, словно против сильного ветра, пружиня на молодых сильных ногах. Сделав несколько шагов, он оглядывается на сползающий с катушки провод и машинальным движением руки забрасывает его на ветви. Связист знает – солдаты любуются его быстрой и ловкой работой, поэтому особо старается. Я тоже любуюсь им, таким красивым в своей работе.

Наблюдая за связистом, солдат говорит мне:

– Оборону, значит, занимать будем.

– Откуда ты знаешь?

– Генерал думает – солдат знает, товарищ младший лейтенант.

– Коли линию связи тянут, стоять в обороне будем.

Я удивился простоте и ясности суждения своих солдат, хотя не придал им значения.

На обед батальон располагается в густом сосновом лесу. Прибегает связной штаба батальона: комбат вызывает командиров рот. На небольшой лесной поляне – красного кирпича двухэтажный дом, окружённый постройками. Это штаб батальона. Здесь встречаю сноровистого связиста, работой которого любовался утром. Двор заставлен повозками; под навесами – распряжённые кони; судя по всему, и двор, и дом давно обжиты нашими подразделениями.

Во дворе ожидаю Коновалова и Старцева. Со старшим лейтенантом Старцевым у нас хорошие отношения. Мы никогда не говорим о прошедшем.

Майор В.В. Юмакаев сидит за столом в большой и высокой светлой комнате на втором этаже. Напротив – незнакомый, небольшого роста, черноволосый и чернобровый майор. Перед ним – карта.

– Будем занимать оборону – говорит Юмакаев, не вставая из-за стола.

Новый комбат интересует, конечно, всех нас. Сейчас, сидящий за столом, он кажется мне совершенно гражданским человеком.

Приказ занять оборону: седьмая рота на левом фланге, восьмая – в центре, девятая – на правом. Связные штаба «чернявого майора», ведут нас на передний край, каждого на свой участок: рота сменяет роту. С нами идут командиры взводов и связные.

На крохотной лесной полянке, среди густого ельника, меня и командиров взводов уже ждёт старший лейтенант – командир роты, которую мы должны сменить. Старший лейтенант – казах: у него широкое скуластое и приветливое лицо. Хотя прохладно, он без шинели; оживлён, говорит и смеётся громко, обнажая редкие жёлтые зубы бывалого курильщика. На голове у него офицерская фуражка с красным ярким околышем и офицерский новый ремень с медной пряжкой. «Вот пижон» – думаю я о нем.

Рядом со старшим лейтенантом связные. С одним из них он посылает мои взводы, распоряжаясь, словно у себя во дворе. Довольный, почти счастливый, что его меняют, он смеётся, рассказывает:

– Там у меня ручник, – энергично жестикулируя, показывает куда-то через лес. – Днём подхода к нему нет: немцы просматривают, пулю могут в заднее место всадить. Как стемнеет, сползаю за ним, сменю. Ты ставь один ручник туда… Ночью больно не ездите. Старшина у нас к немцу попал. Ехал в роту, ужин вёз, задремал видно или дороги перепутал, ну и уехал прямиком к немцу.

Мы стоим с ним в глубине леса, передний край проходит по опушке, обороны отсюда не видно. Я невольно думаю: «Что у него за оборона такая, что старшина переехал передний край и никого не видел, и его никто не видел…». Оборона рисуется мне состоящей из нескольких сплошных траншей, проволочных заграждений, глубокоэшелонированной, с запасными позициями.

Мои взводы ушли. Из леса к нам выходят группы солдат – три, пять человек. Офицеров среди них нет. Кто-нибудь из солдат докладывает старшему лейтенанту, что оборона передана вновь прибывшему подразделению. Я жду – начнут выходить взводы, пулемётные расчёты, но старший лейтенант стал прощаться.

– А где твоя рота? – спрашиваю я.

– Вся здесь. – Он как-то сразу меняется в лице. – Пока шли сюда, полегли ребята. Здесь – все, кто остался. А оборона? Почти километр. Сплошной лес, овраги и соседа справа нет. Может, у тебя будет. Немцы сквозь нашу оборону как через дырявый забор в тыл к нам гулять ходили. Ну, младший лейтенант, обороняйся. Похоже, что немцы здесь отступать не собираются, а оборона у них немного разве лучше нашей… А мы, думаю, на формировку, пополняться.

За ним ушла кучка – человек десять-двенадцать его роты. Совсем стемнело, когда мы встретились снова. Я возвращался в роту из штаба батальона. Вижу – в лес входят трое. Узнал старшего лейтенанта по высокой, широкой в плечах фигуре и крупной голове в фуражке. За ним – двое солдат. У одного за спиной ручной пулемёт, у другого – сумка с дисками.

– Последних снял… – они торопливо закуривают и жадно, молча курят.

Говорим вполголоса. Я наблюдаю за ними, не тороплюсь прощаться, хотя очень занят; жду, когда они накурятся. Они курят, как курят люди очень усталые, но довольные, закончившие своё дело.

Мы тепло прощаемся. Совсем стемнело. В темноте видны только серые лица. Я жму невидимые шершавые ладони, потом смотрю, как бойцы уходят: их тени почти мгновенно сливаются с мраком, особенно густым под кронами деревьев.

Я внимательно, шаг за шагом, изучаю участок обороны, отведённый роте. Сплошных траншей, оборудованных пулемётных гнёзд, как я себе представлял оборону, здесь нет. Оборона роты состояла из нескольких отдельных ячеек, небольших окопов, связанных днём – видимостью, ночью – патрулированием.

С командирами поочерёдно первого, второго и третьего взводов мы шаг за шагом проходим всю передовую линию обороны. Приказываю рыть траншею в полный профиль.

В передовой траншее ночью солдаты бодрствуют, днём – спят, оставляя в окопах дежурных наблюдателей и пулемётчиков. За первую ночь мы решили откопать сплошную траншею для стрелковых отделений.

Передний край обороны батальона проходит по лесистому склону глубокого и широкого старого оврага. Дно оврага местами заросло редким камышом и кустарником; густой кустарник скрывает и более крутой, противоположный склон, по верхнему краю которого тянется вражеская оборона. Никто, конечно, не мерил расстояние между нашей и немецкой траншеями, но оно было меньше 200 метров: когда немцы днём ходили по краю оврага, мы без бинокля хорошо видели их лица, пуговицы на шинелях, детали формы.

Днём из окопов своей роты я в бинокль часами изучаю вражескую оборону; ведут наблюдение и сержанты, и солдаты. Через несколько дней мы уже во всех деталях знаем оборону противника, его пулемётные гнезда и даже место, куда ночью к ним подъезжает кухня.

Взвод младшего лейтенанта Ветрова занимает оборону на правом фланге роты, сама рота – на правом фланге батальона. В первую же ночь Ветров спрашивает меня, где проходит оборона соседа справа. Мы стоим с ним среди тёмных стволов сосен. Кругом лес, в темноте солдаты первого взвода, сняв шинели, молча роют траншею, справа от нас, на юго-восток, соседа по обороне нет. Густой лес молчит, слитый ночью в сплошной непроглядный мрак.