Висталь. Том 1

Что же касается трудностей жизни, сами по себе, они, как и всё в этой жизни, не имеют своей собственной критичной константы. Они всегда и всюду, – сугубо относительны. Человек, проведший длительное время на войне, ко всем житейским неприятностям мирного быта, будет относиться, как к мелким, и не заслуживающим внимания. Но для человека расслабленного, проведшего свою жизнь в «оранжерейных условиях», такие житейские неприятности вполне могут послужить поводом, даже для суицида.

И именно поэтому, а вовсе не для развлечения, как полагают, следуя своим сакральным инстинктам, нынешний человек создаёт себе дополнительные трудности сам. Он уже давным-давно научился изобретать для себя искусственные препятствия, сложности, и проблемы, по всем возможным фронтам, даже порой, не осознавая того. И точно также, когда, скучая без войны, он организует всевозможные «состязания малой крови», так и в отсутствии естественных, достойных его потенциалу, препятствий, он строит лабиринты всевозможного плана, и характера, для последующего преодоления, на радость своей воле. Он хочет чувствовать себя победителем, а не привязанной к телеге коровой, или бредущим за морковкой, ослом…

Иннокентий Ефремович, я чувствую, что уже начинаю утомлять вас, но, в конце концов, здесь всплывает главный вопрос: Стал ли человек счастливее, благодаря научно-техническому прогрессу? Если бы вы имели возможность пообщаться, и проникнуть в души людей средних эпох, вы бы ужаснулись, насколько несчастнее ныне, стал человек, в сравнении с теми, живущими меж огней и бурь, людьми. Изнеженный, расслабленный росток, корчится от боли при каждом прикосновении. – Он погибает, от лёгкого ветерка… Человек, не нагруженный настоящими трудностями, в отсутствии постоянного напряжения физических, и духовных сил, – расслабляется, и страдает от таких злоключений, на которые человек древности, – не обратил бы никакого внимания…

Вот и получается, что, чем дальше заходит прогресс научно-технического становления, тем более регрессирует сам человек. Становиться всё более несостоятельным, как его тело, так и его дух. Его природа – ослабевает, его силы мельчают… И чем более вы стараетесь облегчить человеку жизнь, тем тягостнее, она становиться для него. Чем безопаснее, вы стараетесь сделать эту жизнь, тем опаснее становятся для человека, все ее, не имеющие ранее, никого значения, угрозы. Вывод напрашивается сам: Чем меньше трудностей, опасностей, и неприятностей, тем интенсивнее и больнее хлещет, каждая из оставшихся… Закон сохранения энергии, проецируется на всё, что, так, или иначе, относиться к нашему бытию, и нашей действительности. Вы скажете – парадокс? Но, на самом деле, здесь нет ничего парадоксального…

Куда могла бы привести человечество, эта «Великая лестница научно-технического прогресса»? Куда может привести эта, выложенная, выверенная, и закреплённая дорога познания рационально-аналитического бастиона? Может ли человек надеяться, что, когда он окончательно заблудится, в этом выстраиваемом им же лабиринте, ему кто-нибудь протянет «Нить Ариадны»? Скорее всего, вы никогда об этом не задумываетесь. Вы просто уверены в праведности, и целесообразности однажды выбранного, вымощенного подтверждениями и доказательствами, пути.

Вера, в научном мире, на самом деле, является более важным аспектом, чем это может показаться на первый взгляд поверхностного обывателя. Ведь, эта ваша уверенность в научно-технический прогресс, и его благость, мало чем отличается от всякой теологической веры в богов, и даже более непоколебима, чем последняя. Но идеальное познание, на котором зиждиться вера в богов, с его метафизическими постулатами и практиками, вы относите к эфемерным умозрениям, не имеющим ничего общего с реальностью. А свою веру в научно-технический прогресс, такую же по сути веру, с той лишь разницей, что она основывается на платформах объективной реальности, по сути, такой же иллюзорной, вы ставите во главу угла, и поклоняетесь ей, – самозабвенно! Спросите любого учёного, во что он верит? И вы не услышите ничего, что бы противоречило выше сказанному.

Откуда в вас такая уверенность в истинности дороги, по которой следует весь научный мир? Нарисуйте мне хоть одну настоящую цель прогрессивного становления, кроме постоянного облегчения жизни, (которая, как выясняется, не совсем состоятельна), чтобы эта цель могла, хотя бы гипотетически, привести человека к действительному благоденствию. Вы вгоняете человека в зависимость от продуктов цивилизации, превращая его, тем самым, в раба этих продуктов. Вы давно катитесь снежным комком по инерции, ускоряя свою цивилизационную машину. И полагаете, что всё это приведёт человечество к счастью благоденствия, к благоухающей садами Нирване, в которой не останется никаких бедствий, не будет страдания? Или вы всё же, пытаетесь заменить одно страдание, на другое, более непредсказуемое, и жестокое? Ведь абсолютное благоденствие, (если представить себе такое), на самом деле, явится аналогом Ада, – лишь противоположным его полюсом… Но вы забываете при этом, что наша природная стезя, это равновесие между полюсами, но никак не сами полюса.

Да и, собственно на основании чего человек полагает себя, и свою нынешнюю жизнь, – Великой? На чём базируются все его критерии, относительно этого величия? Не на собственном ли заблуждении, имеющем корни в порочном безапелляционном доминировании своего эгоцентризма, строится вся его вера в истинность научно-технического прогресса, в правильности которого, просто не должно быть никаких сомнений.

Ну знаете ли, уважаемый, так можно зайти очень далеко, и подойти к отрицанию вообще всего, – к нигилизму, в его самой последней гипертрофии! Человек не обязан отчитываться, даже перед своей собственной совестью… Он Велик сам для себя, и ему не нужны более никакие подтверждения со стороны. Он, как превозносит себя, так и опускает… И пред собой, по большому счёту, всегда честен. Ведь он не может поступать иначе, он всегда поступает лишь – по необходимости… Все мы, просто выполняем свой долг…

Простите Иннокентий Ефремович, но если даже Великие учёные, только выполняют свой долг, тогда где же искать свободных людей?

Я полагаю, что только на Олимпе… Ибо абсолютно свободный человек, – это Бог. Но, по поводу научно-технического прогресса, цели которого вы ограничили лишь облегчением жизни, я скажу следующее: Прежде всего, научно-технический прогресс призван обеспечить выживаемость человеческого вида, обеспечить ему защиту, от произвола внешней природы. Да, в какой-то мере, подчинить природу, сделать её собственным вассалом. В том числе, и собственную внутреннюю природу. Ведь мораль, как бы это не казалось абсурдным и неверным, следует за научно-техническим прогрессом по пятам, и видоизменяет человеческую внутреннюю природную сущность. Хотя, тезис о том, что человек пытается подчинить природу, и сделать её своим вассалом, – не совсем корректен. Ибо природа, сама по себе, вовсе не представляет собой некую постороннюю личность, которую заковывают в кандалы, и заставляют следовать по дорогам, определённым какой-то отдельной от неё, доминирующей личностью. Человек и есть сама природа, и он несёт в себе, всю её лейтмотивную существенность. И как бы мы не относились к научно-техническому прогрессу, он есть необходимое следствие, продиктованное внутренней человеческой генетической агрегатностью, – его природой, являющейся неотъемлемой частью, всей глобальной природы. Научно-технический прогресс, есть та естественная, необходимая последовательность мирового макропроцесса, олицетворённого в человеке, и следующего от заложенных природой, начал глубинных составляющих человеческого органоида, которые предполагает природа, для всякого живого организма, в его эволюционном становлении. Человек видоизменяется, и научно-технический прогресс, является одной из сторон этого видоизменения.

Вы полагаете, молодой человек, что в природе вещей, может быть что-либо ошибочное? Что природа, в какой области мироздания, она не имела бы своего проявления, своего развития, – способна ошибаться? Как это по-человечески антропоморфно! Вы делите целокупную мировую природу, на внешнюю, и внутреннюю, и полагаете, что внешняя природа нашей действительности, абсолютно выверена и целесообразна, и не может ошибаться, но допускаете, что она подвержена ошибочным заблуждениям внутри нас, – в своих тонких, самых организованных проявлениях? -Проявлениях, к которым, я с полным основанием отношу человеческое мышление, как трансцендентно-идеального, так и рационально-аналитического свойства, порождающего научно-технический прогресс, в частности.

Вы говорите о «генетической человеческой агрегативности», уважаемый Иннокентий Ефремович, но наука и сюда протягивает свои «щупальца», и уже ступила на путь изменения даже генотипа! Один единственный учёный, способен перевернуть всю выверенную миллионами лет, генетику, и тем самым создать на земле монстров, которые в будущем, уведут всю нашу цивилизацию в преисподнюю!

Да, я убеждён, что природа вполне способна ошибаться, и тому существует множество подтверждений. Я вижу, как человек стараясь обеспечить себе будущее, на самом деле убивает его, укорачивая, всеми своими силами. Делает сам себя слабее, а весь окружающий мир – пошлее. Кто знает, может быть та, пресловутая «программа самоуничтожения», заложенная в его глубинной природе, в первую очередь, проявляется именно в стремлении к достижениям научно-технического прогресса? Ибо, у меня нет никаких сомнений, что этот путь, неминуемо приведёт его, к масштабной катастрофе, которая сотрёт с лица земли человечество! Скажу больше, забегая вперёд, что такое, скорее всего уже происходило, и не раз…

И здесь, – нет альтернатив! Такой исход ясно виден всякому, кто способен на мало-мальски перспективное созерцание, и чуть более дальновидное мышление. И я озабочен этим, несмотря на то, что точно знаю, что по большому счёту, на белом свете не бывает путей, ведущих к благоденствию. И какой путь не выбрал бы человек, (если предположить на мгновение, что ему это дано), он неминуемо приведёт к одной из пропастей, фатально окружающих наше бытие. В метафорическом смысле, все мы находимся на той плоской земле, которая, в представлении древних людей, покоилась на слонах. И по какому пути, мы бы не следовали, конец – всюду будет один. И я чувствую, что вы, не меньше меня это понимаете… Всякий путь, как бы он не был выверен, для всякого идущего по нему, кончается обязательно пропастью. Так устроен мир, и с этим ничего поделать нельзя. Ибо на этом свете умирает всё и вся, и всё и вся, – когда-нибудь заканчивается… И наши дороги, какими бы длинными на старте они не казались, – не исключения. Этот путь невозможно, ни растянуть, ни укоротить, можно лишь замедлить, или ускорить свой шаг. И человек, отдавшись на волю научно-технического прогресса, ускоряет его, и это, – очевидно.

Выходит, уважаемый, что для надежды, на этом свете – нет обетованного берега?

Надежда всегда остаётся… И берега её, скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда здесь – в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже, из области трансцендентальной метафизики.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой, местами несколько надменный и требовательный тон, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся… Мне, до убытия, необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами, он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.

Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем, и его пронизывающей мир, нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и где-то действительно, по детски наивной, философией. Этот странный гость, уже не выйдет у него из головы, до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это, с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его, некогда прямая дорога, начала менять свою прямолинейность, и в последующем, заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых, он прежде и не подозревал.

Висталь вышел из университета, и шум города, вернул в бренную реальность, его безмерную душу. Он снова, словно вынырнул из очередного глубокого водоёма, в кричащую чайками, поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость, сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости, и низости людей, он любил их такими, какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту, от них, от их мифического в своей сути, произвола, на самом деле, мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, – удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире, было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую, незыблемую надежду, в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать здесь, абсолютную истину. Но мы, всё же, не оставляем попыток в этом направлении, и веками стремимся как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая, – не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», – они не ходят по-отдельности.

Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке, на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в, так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик, с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух, периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома…? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло, и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми, послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек? Проговорил, с хрипотцой в голосе, хозяин.

Здравствуйте, Корнелий Варфоломеевич! Я приехал издалека, и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе. Могу ли я войти, я не займу у вас много времени?

Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный… Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё, и всегда на этом свете, лишь – по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя, лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.

Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца.

И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфоломеевич, трудно отыскать на этом свете, более странствующую натуру. Зовут меня, Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно, куда уйду. Я также волен, и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, – великого случая, коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе, я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, – мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, – корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место, интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия, и гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся, в бескорыстие, придавая благочестивый, благородный политес, своим возвышенным субстанциям духа?

Ты умён, не по годам… И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится, даже сросшиеся камни! Ты мог бы спровоцировать к мысли, не только пчёл, или муравьёв, но даже эти древние камни! Да… Ты абсолютно прав. Мудрость – самое «тщеславное чудовище», когда-либо сотворённое всевышним! Её тщеславию, завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях, часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости, способно превратить все остальные тщеславия, – в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость – бескорыстна? Бескорыстная мудрость – это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема, даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле, ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности, и всяческого, бесконечно разнообразного заблуждения, во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде, и никогда не встречала этой свободы, – настоящей свободы. Свободы без исключений, – свободы, которая бы не тащила на себе, горб заблуждений и моральных предрассудков.

Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне, впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости, самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания, от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю, твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь, под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.

Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас, в такие тёмные леса, и такие дебри, где не мудрено и заблудиться… Я знаю, что Мудрость, в большинстве случаев, даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда, даже возникают мысли, что жизнь, и мудрость – пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой…

Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица – превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница – быль, или не быль, важен лишь смысл, и та гармония, что свойственна всякой притче. И та мораль, присущая всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего духа, а значит, и бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту, вся наша большая история – сплошной вымысел. Во всякой были, былью является, – лишь «скелет» этой истории, который не видим за покровом «кожи», сотканной из аффектов историков, и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах, все её события. Они, словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение, свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё, на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки, в нечто такое же динамичное, как сама телега. И история превращается, в нечто антимонолитное, нечто далёкое, от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца, в новые «одежды-толкования». В конце концов, её «живое тело», со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке, вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого, умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое, – к примеру «Текилу», так пьянящую нашу душу.

Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения, жил человек средних лет. В деревне, он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. (Старый младенец). Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след, кружащей в небе стаи. И вот однажды, в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его, во всех селениях, куда он, волей случая, заходил. Звали его Мо цзы. (Юный мудрец). В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения. Ибо тогда, мудрости – не стыдились, но гордились ею.

Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом, по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, – не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев, большая расточительность, с улыбкой на лице, закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца, при своём привычном занятии.

Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы… Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы.... Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом… Каждая деталь твоей внешности, кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе, печать мудрости… Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах, и уверен, тебе понравится… Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было, до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало, какой-то вечной простотой.

Ты верно, устал, и хотел бы отдохнуть? Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее…

Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил; что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету, в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.

Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери… Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд, способен утолить голод созревшего мудреца… Чужая мудрость – недостаточно сладка для него… Она, словно чужая кровь, не может составлять для него, ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он, либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» – атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её, в свой собственный неповторимый напиток. Он будет, всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд, и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто – не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.

Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец, должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.