Богач, бедняк. Нищий, вор

Том сидел позади девушки – от нее так хорошо пахло. Она вылила на себя, наверное, целый флакон цветочного одеколона, и запах его смешивался с запахом воздушной кукурузы, которую они ели. Клод сидел позади солдата. У солдата была маленькая голова, но при этом он был высоким, широкоплечим, и его берет загораживал Клоду пол-экрана – приходилось вертеть шеей, чтобы хоть как-то следить за фильмом.

– Говорю тебе, он очень здоровый, – прошептал Клод. – Небось фунтов сто семьдесят весит, не меньше.

– Не дрейфь, – тоже шепотом посоветовал Том. – Начинай. – Голос его звучал уверенно, но он чувствовал, как у него подрагивают кончики пальцев и покалывает под мышками. Эти признаки сомнения и страха были ему знакомы и придавали еще большую остроту предвкушению удовольствия от конечной жестокой победы. – Ну, давай. Не сидеть же нам здесь всю ночь, – сердито прошептал он.

– Как скажешь. Ты командир, – ответил Клод и, подавшись вперед, тронул солдата за плечо: – Извините, сержант. Не будете ли вы так любезны снять ваш головной убор? Мне ничего не видно.

– Я не сержант, – не оборачиваясь и игнорируя просьбу Клода, ответил солдат, продолжая тискать свою девчонку.

С минуту ребята сидели молча. Они так давно отработали в деталях свою провокационную тактику, что не было необходимости подавать друг другу какие-либо знаки. Теперь Том, в свою очередь, грубо похлопал солдата по плечу:

– Мой друг вполне вежливо попросил вас снять берет. Вы мешаете ему смотреть фильм. Если вы не снимете его, мы будем вынуждены позвать администратора.

– Вокруг полно свободных мест. Если твой друг хочет смотреть кино, пусть пересядет, – раздраженно, повернувшись в кресле, ответил солдат. И вернулся к своим двум занятиям: сексу и фильму.

– Заводится, – шепнул Том. – Жми дальше.

Клод снова дотронулся до плеча солдата:

– У меня редкая глазная болезнь. Я вижу только отсюда. Если я пересяду, у меня перед глазами все поплывет, и я не отличу Эррола Флинна от Лоретты Янг.

– Сходи к окулисту, – посоветовал солдат.

Девушка расхохоталась. Смех звучал как бульканье воды. Солдат тоже заржал, довольный своим остроумием.

– Нехорошо смеяться над чужим несчастьем, – возмутился Том.

– Особенно сейчас, когда идет война и вокруг столько героев-инвалидов, – подхватил Клод.

– Какой же вы после этого американец? – В голосе Тома зазвенели нотки оголтелого патриота. – Я вас спрашиваю: какой вы после этого американец?

– А ну валите отсюда, ребята, – обернулась к ним девушка.

– Должен вас предупредить, сэр, вы будете лично отвечать за слова вашей приятельницы, – сказал Том.

– Не обращай на них внимания, Анджела, – высоким тенором сказал солдат.

Некоторое время ребята молчали, потом Том пискливо крикнул, подражая японцу:

– Моряк, сегодня вечером твой умирай! Американский собака, сегодня вечером моя отрежет тебе твоя…

– Попридержи свой паршивый язык, – повернул к нему голову солдат.

– Готов поспорить, он храбрее Эррола Флинна, – не унимался Том. – У него дома целый ящик медалей, но он их не носит из скромности.

Солдат разозлился по-настоящему:

– Заткнетесь вы наконец или нет? Мы пришли смотреть кино.

– А мы – потискаться. – И Том нежно потрепал Клода по щеке. – Верно, секс-бомбочка?

– Обними меня покрепче, дорогой, – театрально простонал Клод. – У меня титьки стоят.

– Я – на небесах, – сказал Том. – Кожа у тебя, как попка младенца.

– Ну хватит! – взорвался солдат и вынул наконец руку из-под блузки девушки. – Убирайтесь отсюда!

Несколько человек в зале обернулись и зашикали.

– Мы заплатили деньги за эти места и никуда не уйдем, – заявил Том.

– Это мы еще посмотрим. Я позову билетера. – Солдат встал. Ростом он был около шести футов.

– Сядь, Сидней. Наплюй на этих сопляков, – сказала девушка.

– Я уже говорил тебе, Сидней, ты лично ответишь за слова своей приятельницы. Предупреждаю в последний раз, – сказал Том.

– Билетер! – на весь зал крикнул солдат, повернувшись лицом к последнему ряду, где под светящимся табло «Выход» одиноко дремал человек в потертой униформе с позументами.

– Ш-ш-ш, – послышалось со всех сторон.

– Вот это настоящий воин! – заметил Клод. – Он уже зовет подкрепление.

– Садись же, Сидней. – И девушка дернула солдата за рукав. – Они просто валяют дурака и тебя заводят.

– Застегни блузку, Анджела, – сказал Том. – Титьки торчат. – И встал на случай, если солдат ударит первым.

– Сядь, пожалуйста, – вежливо попросил его Клод, увидев, что билетер идет к ним по проходу, – сейчас в картине самое интересное, и я не хочу пропустить.

– Что здесь происходит? – подойдя к ним, спросил билетер, человек лет сорока с усталым, изможденным лицом. Днем он работал на мебельной фабрике, а вечерами – в «Казино».

– Выведите их отсюда, – потребовал солдат. – Они ругаются в присутствии женщины.

– Я только попросил его снять берет, верно ведь, Том? – сказал Клод.

– Совершенно верно, – подтвердил тот. – Обыкновенная вежливая просьба. У него редкая глазная болезнь.

– Чего-чего? – озадаченно переспросил билетер.

– Если вы сейчас же не выведете их отсюда, будут неприятности, – пригрозил солдат.

– А почему бы вам, ребята, не пересесть на другое место? – спросил билетер.

– Он же объяснил, – сказал Клод. – У меня редкая глазная болезнь.

– И у нас свободная страна, – заявил Том. – Платишь деньги и садишься где хочешь. Он думает, он кто? Адольф Гитлер? Тоже мне шишка! Напялил военную форму и задается! Держу пари, ни одного японца и в глаза не видел – сидел в Канзас-Сити, что в Миссури. А теперь приперся сюда и подает плохой пример американской молодежи – у всех на виду тискает девушку. А еще в форме!

– Если вы сейчас же этих типов не выведете, я их измордую, – глухо произнес солдат, сжимая кулаки.

– Ты оскорбил человека, я слышал собственными ушами, – сказал билетер Тому. – В нашем кинотеатре это не пройдет. Убирайся!

Теперь уже возмущался почти весь зал. Билетер нагнулся и схватил Тома за рукав. Почувствовав его сильную руку, Том понял: с этим типом связываться не стоит. Он встал.

– Идем, Клод. – И, обращаясь к билетеру, добавил: – Хорошо, мистер, мы уйдем. Мы не хотим скандала. Но вначале верните нам деньги за билеты.

– И не надейтесь.

– Я знаю свои права, – снова усаживаясь на место, заявил Том и, заглушая пушечную стрельбу на экране, звонко крикнул на весь зал: – Ну давай, бей меня, скотина!

– Ладно-ладно, – вздохнул билетер, – отдам я вам ваши деньги, только катитесь отсюда поскорее.

Ребята поднялись. Том с улыбкой посмотрел на солдата:

– Я тебя предупреждал. Буду ждать на улице.

– Иди скажи своей мамочке, пусть сменит тебе пеленки, – ответил солдат, с маху опускаясь в кресло.

В фойе билетер из собственного кармана выдал каждому по тридцать пять центов и взял с ребят расписки, чтобы потом предъявить их владельцу кинотеатра. Том подписался фамилией учителя алгебры, а Клод – фамилией президента банка, с которым имел дело его отец.

– И чтобы я вас больше здесь не видел! – пригрозил билетер.

– Это общественное место, – сказал Клод. – Только попробуйте не пустить! Будете отвечать перед моим отцом.

– А кто твой отец? – с беспокойством спросил билетер.

– Придет время – узнаете, – угрожающе ответил Клод.

Ребята, торжествуя, вышли из фойе. На улице они хлопнули друг друга по спине и разразились громким хохотом. До конца картины оставалось полчаса. Они зашли в соседнюю закусочную и на деньги, полученные от билетера, заказали по куску пирога и по чашке кофе. Радио за стойкой вещало об успехах американской армии в Германии и о том, что верховное немецкое командование, вероятно, решит отвести войска к Альпам, чтобы стоять там насмерть.

Том слушал, недовольно скривив по-детски круглое лицо. Он ничего не имел против войны как таковой, но его тошнило от всех этих идиотских разглагольствований о самопожертвовании, идеалах и «наших храбрых ребятах». Его в армию им никогда не заманить.

– Эй, красотка, – окликнул он официантку, сидевшую за стойкой и полировавшую ногти, – вы не могли бы завести какую-нибудь музычку? – Он был по горло сыт патриотизмом, которым его пичкали дома Рудольф и Гретхен.

– Разве вас не интересует, кто победит в нашей войне? – томно взглянув на ребят, спросила официантка.

– А у нас белые билеты. Редкая глазная болезнь, – ответил Том, и они с Клодом снова громко захохотали.

Сеанс окончился, они стояли в ожидании у дверей кинотеатра. Зрители начали выходить. Том сохранял самообладание и стоял совершенно неподвижно, надеясь, что солдат не ушел, не досмотрев фильма. Он отдал Клоду наручные часы – боялся их разбить. Клод с потным и побледневшим от возбуждения лицом нервно расхаживал по тротуару.

– Ты уверен? Ты абсолютно уверен? – то и дело спрашивал он Тома. – Уж слишком этот гад здоровенный. Я хочу, чтобы ты был абсолютно в себе уверен.

– За меня не беспокойся, – сказал Том. – Главное – держи толпу на расстоянии. Мне нужно место, чтобы развернуться. – И, прищурившись, добавил: – А вот и он.

Солдат и девушка вышли на улицу. Солдату на вид было года двадцать два – двадцать три. Лицо рыхлое, угрюмое. Он был полноват для своих лет, и гимнастерка чуть оттопыривалась на преждевременно появившемся брюшке. Тем не менее он производил впечатление крепкого парня. У него не было нашивок на рукаве и не было орденских ленточек. Он по-хозяйски держал девушку за локоть, выводя ее из толпы.

– Пить охота, – сказал он своей подружке. – Выпьем по паре пивка?

Том загородил ему дорогу.

– Это опять ты, – раздраженно буркнул солдат. На секунду он остановился, затем, толкнув Тома грудью, двинулся дальше.

– А ты не толкайся, – хватая его за рукав, сказал Том. – Все равно не уйдешь.

Солдат в изумлении замер и смерил его взглядом. Том был по меньшей мере дюйма на три ниже его, этакий белокурый ангелочек в старом синем свитере и кедах.

– А ты, как я вижу, бойкий малыш, – заметил солдат. – Ладно, не путайся под ногами. – И он отстранил его рукой.

– Кто ты такой, чтобы толкаться, Сидней? – Том резко ткнул его ладонью в грудь.

Вокруг начал собираться народ. Солдат покраснел от злости:

– Убери руки, мальчик, а то я сделаю тебе больно…

– Чего это ты, сосунок? – удивилась девушка. Перед выходом из кинотеатра она успела снова накрасить губы, но на подбородке оставались размазанные поцелуями следы помады. То, что они привлекли внимание стольких людей, было ей неприятно. – Если ты решил пошутить, то это вовсе не смешно.

– Это не шутка, Анджела, – пригрозил Том.

– Прекрати, Анджела, – сказал солдат.

– Я требую, чтобы твой самец извинился, – настаивал Том.

– По крайней мере, – вставил Клод.

– Извинился? За что? – недоуменно спросил солдат, обращаясь к группе любопытствующих вокруг них. – Эти парни, наверное, с приветом.

– Либо ты извинишься за то, как твоя девушка разговаривала с нами в кино, либо пеняй на себя, – твердо сказал Том.

– Пошли, Анджела, мы же хотели выпить пива. – Солдат повернулся, чтобы уйти, но Том вцепился ему в рукав и с силой дернул его на себя. Послышался треск лопнувшей по шву ткани. Солдат поглядел через плечо на дыру. – Эй, маленький мерзавец, ты же порвал мне форму!

– Я сказал, что никуда ты не пойдешь. – И Том как бы отступил, распластав руки и раздвинув пальцы.

– Я никому не позволю рвать мою форму, – сказал солдат. – Никому, кто бы он ни был. – И размахнулся.

Том сделал шаг вперед, и удар пришелся ему в левое плечо.

– О-о, – громко застонал он, схватившись за плечо и согнувшись пополам, как будто от невыносимой боли.

– Вы видели? – повернулся Клод к толпе. – Вы видели, как этот солдат ударил моего друга?

– Послушай, парень, – обратился к солдату седой мужчина в плаще. – Не смей его бить, он же совсем ребенок.

– Да я его просто легонько шлепнул, – начал виновато оправдываться солдат. – Он пристает ко мне уже целую вечность…

Том неожиданно выпрямился и снизу ударил солдата кулаком в челюсть, но не слишком сильно, чтобы не отбить у него охоту к драке. Теперь солдата уже ничто не могло остановить.

– Хорошо, малыш, ты сам напросился.

И он двинулся на Тома. Тот подался назад. Вместе с ним отступила толпа.

– Посторонитесь, – тоном рефери потребовал Клод. – Дайте людям место.

– Сидней, – пронзительно завизжала девушка, – ты убьешь его!

– Не волнуйся. Я его чуть-чуть отшлепаю, – ответил солдат. – Научу уму-разуму.

Том извернулся и левой рукой нанес солдату короткий удар по голове, а правой с силой саданул в живот. Солдат охнул, а Том отскочил назад.

– Возмутительно, – заметила какая-то женщина. – Здоровый мужик, а связался с ребенком. Нужно немедленно прекратить это безобразие.

– Ничего страшного, – сказал ее муж. – Он пообещал, что шлепнет его пару раз, и все.

Солдат медленно замахнулся правой рукой. Но Том поднырнул под нее и кулаками ударил в мягкий живот. От боли солдат согнулся, и Том тотчас обхватил его лицо своими руками. Сплевывая кровь и вяло размахивая руками, солдат попытался выйти из клинча. Том снисходительно разрешил ему обхватить себя, но тут же свободным правым кулаком прицельно ударил по почкам. Солдат пошатнулся, медленно опускаясь на колени, и сквозь заливавшую глаза кровь невидящим взглядом уставился на Тома. Анджела заплакала. Толпа молчала. Том отступил назад. Он даже не запыхался, только на щеках под нежным светлым пушком проступил легкий румянец.

– Боже мой, – прошептала женщина, та самая, что недавно призывала прекратить это безобразие, – а ведь по виду совсем дитя.

– Ну, собираешься вставать? – спросил Том солдата.

Тот посмотрел на него и устало потряс головой, сбрасывая капли крови с ресниц. Анджела опустилась возле него на колени и стала промокать платком раны. Драка заняла не более тридцати секунд.

– Концерт окончен, – объявил Клод, вытирая пот с лица.

Том широкими шагами прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу. Люди подавленно молчали, словно пытаясь найти в себе силы забыть противоестественное жестокое зрелище, которое они только что видели.

Клод догнал Тома на углу.

– Здорово! Вот это здорово! – восхищенно выдохнул тот. – Лихо ты сегодня поработал. А комбинации! Ну и комбинации!

– «Сидней, ты убьешь его», – подражая девушке, пропищал Том и фыркнул от удовольствия. Как ему было хорошо. Он прикрыл глаза и вспомнил, как его кулаки прорывали кожу, ударялись о кости и о медные пуговицы гимнастерки. – Все вышло о’кей, – сказал он сам себе. – Жаль, что слишком быстро он скис. Мне следовало подразнить его подольше. А так просто куча дерьма. В следующий раз давай выберем кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.

– Лихо, – с восторгом повторил Клод. – До чего же мне понравилось! Вот бы поглядеть на его морду завтра. Когда ты собираешься это повторить?

– Когда будет настроение, – пожал плечами Том. – Ну пока! До завтра.

Тому захотелось побыть одному и мысленно снова пережить каждый свой удар в этой драке. Клод привык к неожиданным сменам настроения друга и относился к ним с уважением: за талант и силу прощается многое.

– Ладно, пока. Завтра увидимся, – сказал он.

Томас помахал ему на прощание и свернул за угол. До дома было далеко. Когда у него появлялось желание подраться, ему приходилось из осторожности ходить в другую часть города: в своем районе его уже все хорошо знали и старались с ним не связываться.

Он стремительно шагал по темным улицам, иногда пускаясь в пляс вокруг редких фонарей. Вот он им и показал! Показал! Он еще не то покажет. Всем!

Выйдя на Вандерхоф-стрит, он вдруг увидел сестру, приближавшуюся к дому с другого конца улицы. Гретхен явно спешила: шла, опустив голову, и не заметила его. Том забежал в подъезд на противоположной стороне улицы и притаился. Ему не хотелось с ней разговаривать. С тех пор как ему исполнилось восемь лет, она ни разу не сказала ему ничего приятного. Гретхен довольно нервно подошла к двери рядом с витриной булочной и достала из сумочки ключ. Пожалуй, стоит разок выследить ее и узнать, чем она на самом деле занимается по вечерам.

Выждав, пока сестра поднимется к себе в комнату, Том перешел улицу и остановился у старого, ветхого от времени здания. Родной дом. Он здесь родился. Неожиданно, раньше времени, поэтому не успели отвезти мать в больницу. Сколько раз он слышал эту историю. Что с того, что он родился дома. Королева ведь тоже не покидает своего дворца. И принц впервые видит свет дня в королевской спальне. А у их дома нежилой вид, словно его вот-вот снесут. Том сплюнул. Вся его веселость тут же пропала. В подвале, как всегда, горел свет: отец работал. Лицо Тома стало жестким. Всю жизнь в подвале. «Что они знают? Ничего!» – пронеслось у него в голове.

Осторожно ступая по старой скрипящей лестнице, Том тихо поднялся на третий этаж, в комнату, которую делил с Рудольфом. Он перестал бы уважать себя, если бы шумом выдал свое возвращение. Когда он уходит и когда приходит – это никого не касается. Особенно в такую ночь, как эта. Рукав его свитера весь пропитался кровью, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из родных обнаружил это и начал качать права.

Войдя в комнату, он осторожно прикрыл за собой дверь и услышал, как ровно дышит спящий крепким сном брат. Славный, правильный Рудольф, настоящий джентльмен, пахнущий зубной пастой, лучший ученик в классе. Всеобщий любимчик. Он никогда не возвращался домой перепачканный кровью и вовремя ложился, чтобы, хорошо выспавшись, на следующий день вежливо сказать в школе: «Доброе утро, мэм» и не пропустить урока тригонометрии. Не зажигая света, Том разделся, небрежно бросив одежду на спинку стула. Ему не хотелось отвечать на расспросы брата. Рудольф не был его союзником. Они стояли по разные стороны баррикад. Ну и наплевать!

Однако, когда он лег в общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.

– Где ты был? – спросил он сонно.

– В кино.

– Ну и как?

– Ерунда.

Братья лежали в темноте и молчали. Рудольф отодвинулся подальше от Тома. Он считал унизительным спать с братом в одной кровати. В комнате было прохладно, дул ветер с реки – Рудольф всегда на ночь открывал окно настежь. Уж кто-кто, а Рудольф обязательно делает все как положено. И спал он как положено – в пижаме. А Том – в трусах. По этому поводу у них раза два в неделю происходили споры.

Рудольф принюхивался:

– Господи, от тебя пахнет как от лесной зверюги. Что ты делал?

– Ничего, – ответил Том. – Не моя вина, если от меня так пахнет.

«Не будь ты братом, – подумал он, – я бы живого места на тебе не оставил».

Были бы у него деньги, он пошел бы к Элис за железнодорожной станцией. Там за пять долларов он расстался с невинностью и потом несколько раз возвращался туда. Это было летом. Он подрядился работать на реке, на землечерпалке, и сказал отцу, что получает на десятку меньше, чем на самом деле. Эта тучная черномазая баба, Флоренс из Виргинии, позволяла ему приходить дважды за пять долларов, потому что ему всего четырнадцать. Она была бы неплохой концовкой вечера. Он и Рудольфу ничего не говорил про заведение Элис. Рудольф был все еще девственником, это уж точно. То ли занятие сексом было ниже его достоинства, то ли он ждал появления в его жизни звезды, то ли был педиком. Но когда-нибудь он, Том, расскажет все Рудольфу и посмотрит на его лицо. Зверюга?! Ну что ж, раз они так о нем думают, он и будет зверюгой.

Том закрыл глаза и попытался припомнить, как солдат стоит на одном колене, а по лицу его течет кровь. Он видел эту картину совершенно отчетливо, но удовольствия уже не испытывал.

Его начала бить дрожь. В комнате было холодно, но дрожал он вовсе не поэтому.

V

Гретхен сидела перед маленьким зеркалом, которое, прислонив к стене, поставила на туалетный столик. На самом деле это был просто старый кухонный стол, она купила его на распродаже за два доллара и перекрасила в розовый цвет. Баночки с кремом, щетка для волос с серебряной ручкой, подаренная ей в день восемнадцатилетия, три флакончика с духами и маникюрный набор были аккуратно расставлены на чистом полотенце, постеленном вместо салфетки. На Гретхен был старый халат. Хотя фланель уже износилась, она все еще грела кожу и создавала ощущение уюта, какое Гретхен испытывала девочкой, когда возвращалась домой с холода и надевала халат перед тем, как лечь в постель. А сегодня ей так хотелось вернуть это чувство.

Она стерла бумажной салфеткой крем с лица. От матери Гретхен унаследовала очень белую кожу и синие, с сиреневым отливом, глаза, а от отца – черные прямые волосы. Гретхен была красива. «Я в твоем возрасте тоже была красавицей», – часто повторяла мать, убеждая Гретхен следить за собой, чтобы не увянуть раньше времени, как она. Вместе с браком, говорила мать, наступает увядание. Прикосновение мужчины приносит порчу. Мать не читала ей нотаций о том, как вести себя с мужчинами: она верила в ее добродетель (это слово мать тоже любила повторять), но все же, пользуясь своим влиянием, заставляла носить просторные платья, скрывавшие фигуру. «Зачем напрашиваться на неприятности? Они сами не заставят себя ждать. Фигура у тебя пышная, старомодная, а беды будут сегодняшние», – утверждала она.

Однажды мать призналась Гретхен, что в юности хотела стать монахиней. Для этого надо было отказаться от многих чувств, что не нравилось Гретхен. У монахинь ведь не бывает дочерей. А она существует, ей девятнадцать лет, и она сидит перед зеркалом мартовской ночью в середине века благодаря тому, что маме не удалось последовать своей мечте. «После того что случилось сегодня, я и сама бы, пожалуй, ушла в монастырь, – с горечью подумала Гретхен. – Если бы верила в Бога».

Сегодня, как обычно, сразу после работы, она поехала в госпиталь для солдат, выздоравливающих от ран, полученных в Европе. Там Гретхен добровольно дежурила пять вечеров в неделю: разносила раненым книги и журналы, читала письма тем, у кого повреждены глаза, и писала за тех, у кого ранение в руку. Работала бесплатно, но зато чувствовала, что приносит хоть какую-то пользу. Честно говоря, ей даже нравились эти дежурства. Раненые были послушными и благодарными, совсем как дети. В госпитале она была избавлена от похотливых мужских взглядов и назойливых домогательств, которые ей приходилось терпеть в течение дня на службе. Конечно, многие сестры и сиделки вовсю крутили любовь с докторами и легко раненными офицерами, но Гретхен с самого начала дала всем понять, что она не из таких. А девушек, готовых на все, было столько, что лишь немногие мужчины могли устоять. Гретхен же, чтобы раз и навсегда оградить себя от приставаний, вызвалась дежурить в переполненных палатах для рядовых, где практически невозможно было остаться с кем-либо наедине более чем на несколько секунд. Вообще с мужчинами она была приветливой и разговорчивой, но даже мысли не допускала о какой-то вольности с их стороны. Впрочем, иногда на вечеринках или в машине по дороге домой после танцев она позволяла поцеловать себя, но неловкие ласки парней не вызывали в ней никаких эмоций, более того, казались ей бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.

В школе никто из ребят не интересовал ее, и она презирала девчонок, сходивших с ума по футболистам и парням с собственной машиной. Все это представлялось ей глупостью. Единственный мужчина, о котором она иногда думала как о возможном любовнике, был мистер Поллак, учитель английского языка, пожилой человек лет пятидесяти с взъерошенными седыми волосами, читавший в классе Шекспира тихим, проникновенным голосом. Его она еще как-то представляла себе в роли возлюбленного, ласкающего ее нежно и печально. Но он был женат и имел двух дочерей ее возраста, к тому же никогда не помнил, как кого зовут. А мечты… Она забыла о мечтах.

Однако Гретхен не сомневалась: рано или поздно с ней должно произойти что-то необыкновенное и захватывающее – пусть не в этом году и не в этом городе, но обязательно произойдет.

Обходя палату в свободном сером халате, который выдавали в госпитале, Гретхен старалась по-матерински относиться к этим вежливым безгласным страдальцам, не пожалевшим себя ради родины.

В палатах тускло горели ночники. По распорядку раненые уже легли спать. Как всегда, прежде чем уйти, Гретхен попрощалась с Тэлботом Хьюзом. Его ранило в горло, и он не мог говорить. Тэлбот был самым молодым в палате, и Гретхен жалела его больше всех. Ей хотелось верить, что ее прикосновение, ее улыбка и пожелание спокойной ночи скрашивают ему долгие бессонные часы до рассвета. Выйдя из палаты и что-то мурлыча себе под нос, она начала наводить порядок в общей комнате, где обычно раненые читали, писали письма, играли в карты, в шашки и слушали пластинки. Она аккуратно сложила журналы в центре стола, убрала фигуры с шахматной доски и положила их в коробку, бросила две пустые бутылки из-под кока-колы в мусорную корзинку.