Лесной маг

Однако беджави не были ни глупыми, ни даже неряшливыми, пока следовали собственным обычаям. Судьба нанесла им тяжелый удар, и они все еще не сумели от него оправиться. Я не знал, произойдет ли это когда-нибудь или же они исчезнут с лица земли, оставив после себя только легенды. Когда-то они были гордым народом, который славился своей красотой и рукоделием.

Я читал рассказы о них, написанные Дарсио, купцом, торговавшим с жителями равнин до начала гернийской экспансии. Его истории заставляли меня жалеть, что я не жил в те времена. Мужчины-беджави в развевающихся белых одеждах, верхом на быстрых лошадях ведущие за собой свой народ, и следовавшие за ними женщины, дети и старики, которые заботились о стадах или ехали в санях, запряженных могучими тяжеловозами, были героями эпических поэм. Женщины делали бусы из окаменевшего дерева, и Дарсио их покупал. А еще изящные украшения из птичьих костей и перьев, приносящие владельцу удачу. Каждая женщина брачного возраста носила настоящий плащ из бус, украшений и колокольчиков. Некоторые из таких одеяний передавали из поколения в поколение. Дети, писал Дарсио, были исключительно красивы, смелы и открыты, часто смеялись – настоящее сокровище своего народа. Беджави разводили необычных приземистых антилоп, высоко ценившихся за густую шерсть, которую они отращивали зимой и теряли весной. Из этой легкой, теплой шерсти во времена, описываемые Дарсио, ткалось полотно. Когда я впервые отправился в деревню беджави с отцом, я ожидал увидеть этот романтический образ. Уезжал я оттуда разочарованный и со странным чувством стыда. Мне совсем не хотелось снова там появляться, но утверждение сержанта, что мы встретим там кидона, разожгло мое любопытство. Я знал, что вражда между беджави и кидона длится уже многие поколения.

На каждое существо охотится свой хищник. Для беджави им стали кидона. Они не выращивали урожай, не разводили скот и не охотились. Они совершали набеги. Они всегда были грабителями, нападающими на торговые караваны или летние деревни, или ворами, подкрадывающимися к стадам или палаткам и забирающими все, что хотели. По их обычаям они имели на это право. Они постоянно кочевали на своих пузатых талди с полосатыми ногами, ни в коей мере не наделенных красотой лошадей, но и лишенных их слабостей.

Девара был из племени кидона. Я прикоснулся к двойной зарубке на своем ухе – шрамам от нанесенных им за неповиновение порезов. Он заставлял меня голодать и обходился со мной грубо, а потом, окончательно сбив меня с толку, вдруг сменил гнев на милость, стал держаться дружелюбно и даже попытался посвятить в обычаи и веру своего народа. Он чем-то опоил меня, так что я впал в шаманский транс, в котором впервые встретил древесного стража. Это странствие духа изменило всю мою жизнь и извратило представление о реальности. И все это было делом рук моего отца. Он не столько хотел, чтобы я учился у Девара, сколько надеялся, что суровое обращение Девара вынудит меня наконец начать решать за себя самому и твердо встать на ноги.

Собственно, так и вышло, но отнюдь не таким образом, на который рассчитывал отец, и, уж конечно, это не принесло мне ни уверенности, ни удовлетворения.

За время общения с Девара я успел многое понять об обычаях кидона. У них довольно странная мораль, в соответствии с которой умный вор пользуется всеобщим почтением, а неуклюжий не может рассчитывать на защиту от чьей-либо мести. Девара глубоко уважал тех людей, кто мог победить его в схватке, и презирал тех, над кем сам одерживал верх. Преуспевание для кидона равнозначно благословению их странных богов, и, таким образом, мнение богатого человека не обсуждается, в то время как бедняк, как бы опытен или добр он ни был, считается глупцом, которого не любят боги. Несмотря на вывернутые наизнанку представления или, возможно, благодаря им, кидона были выносливым, находчивым и по-варварски успешным народом. Хотя Девара, без сомнения, разрушил мне жизнь, я невольно восхищался им, как человек может восхищаться особенно ловким хищником, не испытывая к нему ни расположения, ни доверия.

Сержант Дюрил так и не ответил на мой вопрос.

– Что делают кидона в деревне беджави? – повторил я.

– Думаю, отец тебе об этом не писал, – откашлявшись, проговорил сержант. – Пока ты был в Академии, тут произошла отвратительная история. На окрестных фермах начал пропадать скот. Поначалу мы думали, что сюда вернулись волки, потом кто-то заметил, что волки оставляют скелеты, а мы не нашли ни одного. Сперва во всем обвинили беджави, потому что нечто похожее происходило некоторое время назад, но не было заметно, чтобы у них стало больше мяса, чем обычно. Так вот, когда страсти немного поутихли, выяснилось, что кидона вернулись к своим старым штучкам. Банда, разбивавшая лагерь в стороне от поселений, грабила стада и сады. Набравшись наглости, они захватили дюжину годовалых телят из стада, принадлежащего гарнизону в Излучине Франнера. Командиру это не понравилось, и он отправил людей с приказом выследить их и преподать им урок. – Тон сержанта Дюрила был небрежным, но лицо оставалось мрачным. – Солдаты в Излучине Франнера… ну, ты и сам представляешь, что это за люди, ты там бывал. Тамошние войска никогда не сражались в настоящем бою, это спокойное место. И почему-то это делает их какими-то дергаными. Когда у них появляется возможность проявить себя, они забывают обо всем на свете, словно им необходимо доказывать, что они так же хороши, как и настоящие солдаты в приграничье. Ну и с выслеженными налетчиками-кидона они тоже увлеклись. Перебили всех, а это, считай, почти каждого парня, уже отнятого от груди. Ну и это вызвало осложнения с другими их шайками в округе. В особенности когда выяснилось, что кидона, убитые нашими солдатами, не крали телят. Они купили их у воров. Итак, у нас были солдаты, устраивающие резню среди «невинных» кидона, и прочие кидона на грани бунта.

– А почему от них не откупились? Кидона не стыдятся брать деньги за кровь.

Дюрил кивнул:

– Так мы и сделали. Но остались их женщины и малыши, о которых нужно было заботиться. Ты знаешь кидона – они практичные и жестокие. У тех, кто выжил после резни, не осталось ничего. Ни талди, ни овец; палатки – и те сгорели. Другие шайки кидона видели в них лишь обузу. Они не хотели брать их к себе, но и не собирались смотреть, как те голодают. Так что в конце концов сошлись на компромиссе. Твой отец сказал, что командир Излучины Франнера может поселить их здесь, если предоставит им кров, еду и пару талди, чтобы им было с чего начать жизнь на новом месте. – Он покачал головой. – Поселить кидона в деревне! Это все равно что пытаться засунуть ногу в шляпу.

Отличить дома и палатки беджави от жилищ кидона было совсем не трудно. Теперь здесь была не одна деревня, а две, вынужденно сблизившиеся. Между территорией беджави и четырьмя военными палатками, предоставленными выжившим кидона, была проведена настоящая граница из камней и куч мусора. Когда мы приблизились, на ноги вскочил молодой беджави – лет четырнадцати, в грязном балахоне, похожем на ночную сорочку, и войлочной шляпе с обвисшими полями. Опираясь на палку, он молча, с укором следил за нашим приближением, и в его глазах я не увидел даже намека на доброжелательство. Когда Дюрил направил свою лошадь в сторону территории кидона, юноша снова уселся и сделал вид, что не замечает нас.

– У них что, всегда здесь стоял часовой? – спросил я Дюрила.

– Сомневаюсь. Думаю, он следит за кидона, а не за нами. Но я могу ошибаться. Я не езжу сюда без нужды. Тягостно.

Он был прав. Мы проехали мимо стены мусора, отделявшей кидона от поселения беджави. Оскорбление было очевидным. И так же очевидна была нищета палаточной деревни кидона. Над ней висели тонкий скулеж детей и сильная вонь отбросов. Палатки стояли по-военному ровно, значит, по крайней мере, убежища для вдов и сирот устанавливали солдаты. Виднелись два костровища – в одном горел огонь, в другом тлели угли. Между камней были воткнуты палки, и с этой импровизированной сушилки свисали два одеяла. Около десятка женщин, все средних лет, сидели на грубых скамейках перед одной из палаток. Одна раскачивалась из стороны в сторону и тихонько мурлыкала какую-то песню. Три рвали старые лохмотья на длинные полосы, четвертая заплетала их в косички. Я предположил, что они делают ковры, чтобы застелить пол. Остальные замерли в неподвижности и с пустыми руками. Несколько талди, среди них одна беременная кобыла, щипали жалкую траву на окраине лагеря.

Вокруг костров собрались детишки, двое младенцев ревели у ног своей бабушки. Она не обращала никакого внимания на их плач. Три девочки лет семи-восьми играли в какую-то игру с камешками и линиями, нарисованными на земле. Их лица были грязными, а косы напоминали лохматые светлые веревки. Единственный мальчик лет тринадцати сидел в стороне от всех и сердито уставился на нас, когда мы приблизились. Я задумался, как ему удалось выжить и что с ним будет в селении, где живут одни старухи и дети.

Когда мы спешились, все вокруг замерли, бросив дела. Дюрил снял седельные сумки и перекинул через плечо.

– Иди за мной и не шуми, – велел он мне. – Ни на кого не смотри.

Я повиновался. Все вокруг пялились на мое тело, и я начал краснеть, но старательно избегал встречаться с ними взглядом. Дюрил подошел к пожилой женщине и ее плачущим внукам и заговорил на джиндобе, торговом языке равнин.

– Я принес тебе мясо.

Он опустил седельные сумки на землю и открыл их. Достал кусок грудинки, завернутый в марлю, и протянул ей. У нее дернулись губы, а вместе с ними и подбородок. Затем она подняла на него голубые глаза.

– Мне нечем его резать, – сказала она.

Не колеблясь, Дюрил расстегнул ремень, снял с него нож в ножнах и протянул ей. Она долго смотрела на предложенный дар, словно взвешивала, что выиграет и что потеряет, если его возьмет. Мальчик подошел поближе и внимательно следил за сделкой. Потом он что-то быстро сказал на кидона, в ответ она лишь махнула рукой, как будто отбросив что-то в сторону. Он явно рассердился, но промолчал, когда она взяла у сержанта нож. Повернувшись к сидевшей рядом женщине, она отдала их ей.

– Нарежь мясо и приготовь для детей, – распорядилась она.

Затем с трудом поднялась на ноги, переступила через малышей, так и не переставших плакать, повернулась и зашла в палатку. Мы последовали за ней.

Это была серая холщовая военная палатка, длинная и широкая, с боковыми стенами. Внутри оказалось сумрачно и душно. С одной стороны были расстелены армейские одеяла, служащие постелями, с другой стояло несколько бочонков с сухарями, бочка с зерном и деревянный ящик с вялой и проросшей картошкой. А рядом с этой милостыней виднелись следы их прежней жизни. Оловянные и жестяные котлы для приготовления пищи, горшки и тарелки из обожженной глины и свернутые постели с обычным для кидона узором.

В боковой стенке палатки они прорезали дверцу. Женщина развязала пришитые к ней шнуры, державшие ее закрытой, и села рядом с маленьким прямоугольником света и свежего воздуха. Чуть замешкавшись, сержант Дюрил сел напротив, лицом к ней, а я – рядом с ним.

– Ты принес его? – спросила женщина.

Я посчитал было платой кусок грудинки, но, видимо, мясо потребовалось лишь для виду. Сержант засунул руку под рубашку, вытащил кошель, раскрыл его и достал из него предмет, который я помнил с детства. Я видел его всего лишь раз, но забыть так и не смог. На ладони сержанта лежало потемневшее и сморщенное ухо. Женщина не колеблясь взяла его.

Она поднесла его к свету, потом к глазам и принялась пристально разглядывать. Я удивился, когда она его понюхала, но постарался скрыть отвращение. Я знал эту историю. Однажды в пылу юности сержант Дюрил взял в качестве трофея ухо убитого им воина. В той же стычке он получил шрам и лишился значительной части собственного уха. Однажды он сказал мне, что стыдится своего поступка и, будь это в его силах, хотел бы все исправить. Но поскольку он не мог вернуть ухо для достойных похорон тела, посчитал, что выбросить его будет неправильно. Наверное, наконец он нашел способ от него избавиться. Женщина сжала ухо в руке и задумчиво на него уставилась. Затем, приняв какое-то решение, кивнула, встала и подошла ко входу в палатку. Что-то выкрикнула – имя, как мне показалось, – и, когда подошел мальчик, быстро с ним заговорила. Он что-то возразил, но она дала ему пощечину, которая положила конец спорам. Он посмотрел на нас.

– Я сейчас вас отвезу, – только и сказал он на джиндобе.

К тому времени, как мы сели на лошадей, он уже выезжал из лагеря на своем талди. Нам пришлось пришпорить коней, чтобы его нагнать. Мальчик не оглядывался посмотреть, едем ли мы за ним, и не произнес больше ни слова. Он направился в сторону от реки и лагеря, к неровной местности, где равнина уступает место плоскогорьям. Ударив талди коленями, юный кидона пустил его галопом. Если он и следовал по какой-то тропе, я не смог этого заметить, но он ни разу не замешкался, выбирая путь, пока вел нас вперед. Когда тени стали длиннее, я засомневался в разумности нашего предприятия.

– Куда мы направляемся? – наконец спросил я сержанта Дюрила.

– Увидеться с Девара, – кратко ответил он.

Его ответ ударил меня, как один из маленьких камешков, которые сержант бросал из засады, когда я был мальчишкой.

– Это невозможно. Отец сделал все, что мог, чтобы найти Девара, после того как тот приволок меня домой. Его нигде не оказалось, и кидона не знали, куда он подевался и что с ним сталось.

Сержант Дюрил пожал плечами:

– Они врали. Тогда Девара стал для них чем-то вроде героя из-за того, что он сделал с сыном твоего отца. Однако его слава быстро потускнела, и сейчас у Девара трудные времена. Та женщина из деревни поверила мне, когда я сказал, что верну ей ухо ее брата, если она отдаст нам Девара.

Я некоторое время ехал в потрясенном молчании.

– А как ты узнал, что это ухо ее брата? – наконец спросил я.

– Никак. Но оно может им быть. Я предоставил решать ей самой.

Мы последовали за мальчиком в узкое ущелье с крутыми стенами, отличное место для засады, и по спине у меня пробежали мурашки. Талди заметно нас опередил и начал подниматься по узкой тропе на склоне скалы. Мне пришлось натянуть поводья Гордеца и пропустить сержанта вперед. Я все больше и больше сомневался в нашем предприятии. Если мальчик ведет нас в другой лагерь кидона, ничего хорошего нас не ждет. Но сержант Дюрил был совершенно спокоен, хотя и держался настороже. Я старался подражать ему.

Тропа снова резко свернула, и нашим лошадям пришлось непросто, но затем земля неожиданно сделалась ровной. Мы добрались до длинного, узкого уступа на скале. Как только мы с Дюрилом убрались с его дороги, мальчик молча развернул талди и направился назад по тропе. Перед нами стояла залатанная палатка, рядом с которой была сложена аккуратная поленница. Почерневший чайник висел на треноге над маленьким бездымным костром. Я почуял запах варящегося кролика. Девара стоял и смотрел на нас без следа удивления на лице. Он давно нас увидел. Подобраться к его убежищу незаметно было нельзя.

Сильный, жесткий воин, которого я знал, исчез, Девара очень изменился. Его одежда была мятой, поношенной и пропыленной. Выцветшая рубаха с длинными рукавами едва прикрывала бедра, вместо ремня он использовал простой кусок кожи. Коричневые штаны выгорели почти добела на коленях и обтрепались понизу. Его «лебединая шея» висела на боку, но ножны из волос запачкались и истерлись. Сам он заметно постарел. Прошло четыре года с тех пор, как я видел его в последний раз, а по нему казалось, будто все двадцать. Его серые глаза, некогда пронзительные, начали туманиться, он сутулился. А еще отпустил волосы, свисавшие на плечи тонкими желтоватыми прядями. Он облизнул губы, позволив нам увидеть подпиленные зубы. Однако, когда он приветствовал меня, я не заметил в нем страха.

– Так-так. Сын солдата. Ты ко мне вернулся. Может, хочешь еще зарубку на ухо?

Бравада Девара меня не обманула, даже его голос постарел, а горечь в нем меня удивила.

Сержант Дюрил так и не спешился и молчал. Он явно уступил право говорить мне, но я не знал, что мне сказать или сделать. Старый воин-кидона казался маленьким и каким-то усохшим. Я запоздало вспомнил, что еще при нашем знакомстве он был ниже меня ростом, а я с тех пор еще вырос. Но такими были мои «настоящие» впечатления о нем. В куда более ярких воспоминаниях-снах он возвышался надо мной, у него была ястребиная голова и руки, покрытые перьями. Я попытался совместить этот образ с видом сморщенного старика, стоящего передо мной. Думаю, именно удивление не позволило мне испытать какие-то другие чувства.

Я спешился и подошел к нему. Сержант Дюрил последовал за мной. Он встал у меня за плечом, предоставляя мне самому вести это сражение, когда я остановился.

Девара пришлось поднять голову, чтобы взглянуть мне в лицо. Хорошо.

– Я хочу знать, что ты со мной сделал, Девара, – сурово потребовал я, глядя на него сверху вниз. – Скажи мне прямо сейчас, без загадок и зубоскальства. Что случилось со мной той ночью, когда ты сказал, что превратишь меня в кидона?

Джиндобе легко всплывал в памяти, мне казалось, будто я вернулся в прошлое, чтобы бросить вызов человеку, который оскорблял меня, потом сблизился со мной и наконец чуть не убил.

Он ухмыльнулся, и влажные от слюны зубы блеснули на солнце.

– Ты только посмотри на себя, толстяк. Такой смелый. Такой большой. И все еще ничего не знающий. И по-прежнему мечтающий стать кидона, а?

Я навис над ним, словно скала, я был выше и мощнее его, но он меня не боялся. Я призвал на помощь все презрение, которое испытывал.

– Если ты кидона, тогда я не хочу быть кидона. – Я постарался вспомнить все, что знал о его народе, чтобы мои оскорбления уязвили его. – Взгляни на себя. Ты беден! Я не вижу здесь ни женщины, ни талди, нет даже запасов копченого мяса. Боги презирают тебя.

Я видел, что мои слова ударили его, точно метко пущенные камни, на мгновение во мне зашевелился стыд из-за того, что я нападаю на человека в столь жалком положении, но я его сдержал. Он не был побежден. Если я хочу получить от него ответы, я должен сначала одержать над ним верх. Из далеких глубин своей души, где еще жила отвага, он выудил усмешку.

– Однако я все еще кидона, – возразил он. – А ты… ты по-прежнему ее игрушка. Посмотри на себя, ты распух от ее магии, как больной палец от гноя. Толстая старуха взяла тебя и сделала своей куклой.

Его слова укололи меня, и я ответил не задумываясь:

– Ее куклой? Ее игрушкой? Не думаю. Я сделал то, что не смог сделать ты. Я прошел по мосту и с помощью магии железа моего народа вспорол ей живот. Я ее победил, старик. То, чего ты не смог добиться, даже используя меня как орудие, я совершил один. – Я принял позу, которую помнил с тех времен, что мы провели вместе, – выпятил грудь и высоко поднял голову, как всегда поступал он, когда хотел показать, насколько превосходит меня. – Я всегда был сильнее тебя, Девара. Даже когда я лежал перед тобой без сознания, ты не осмелился меня убить.

Я наблюдал за ним, пытаясь оценить его слабости в нашем поединке хвастовства. На западе в пурпурном и алом сиянии садилось солнце. В сгущающихся сумерках мне было трудно прочитать выражение его лица, казалось, в его глазах промелькнула тень сомнения, но он тут же ее прогнал.

– Я мог бы тебя убить, если бы захотел, – презрительно бросил он. – Это было не труднее, чем задавить птенца в гнезде. Я подумывал об этом. Ты был бесполезен. Ты утверждаешь, что убил ее. А где доказательства? Ты хвастаешься, как ребенок. Когда я послал тебя против нее, ты пал перед ней, как ребенок. Я видел. Слабость твоего народа виной твоему поражению, а не моя магия кидона. Ты слаб сердцем, тебе не хватило духу сделать то, что следовало. Если бы ты не заговорил со стражем, если бы бросился вперед и убил ее, как я приказал, мы все сейчас жили бы лучше. Но нет! Ты такой умный, солдатский сынок, ты думаешь, что знаешь больше воина кидона. Ты посмотрел и решил: «О, это всего лишь старуха» – и принялся говорить, говорить, говорить, а тем временем ее белые корни, словно черви, погружались в тебя. Взгляни на себя сейчас, ты похож на жирную личинку, прячущуюся под гнилым бревном. Ты никогда не станешь воином. И всегда будешь принадлежать ей. Она накачает тебя своей магией до краев, ты от нее распухнешь и будешь делать то, что тебе велит магия. Или, может быть, уже сделал. Не обратила ли тебя магия против собственного народа? – Он ликующе расхохотался и ткнул в меня кривым пальцем. – Посмотри на себя! Мне не нужно тебя убивать. Лучше оставить в живых. Подумай сам. Мог бы я придумать лучшую месть твоему отцу? Толстяк! Теперь ты принадлежишь пятнистому народу. Ты никогда не будешь солдатом. Твой отец вонзил в меня холодное железо и убил мою магию. Но во мне осталось достаточно магии, чтобы отдать его сына другому моему врагу. Мне хватило магии, чтобы поссорить моих врагов. И после моей смерти вы будете сражаться и убивать друг друга, а у моих ног будут выситься горы трупов в той загробной жизни, куда меня отправят.

Не могу выразить словами, как на меня подействовали его насмешки. Я ожидал, что он станет утверждать, будто ничего не знает. Я вовсе не хотел, чтобы он признался, что мы с ним каким-то неизвестным мне образом разделили один и тот же сон и что он не хуже меня самого помнит, как обошелся со мной древесный страж. Он лишь подтвердил мои самые страшные опасения. Внутри меня все застыло, я крепко обхватил себя руками, испугавшись, что сейчас начну дрожать. Последние стены внутри меня начали рушиться, мне казалось, будто в мой живот вливается холодная кровь. Я сжал зубы, чтобы они не стучали. Сердце отчаянно колотилось в груди, но уже в следующее мгновение на меня снизошло жуткое черное спокойствие, и я проговорил тихим голосом, который с трудом узнал сам:

– И все равно ты проиграл, кидона. Ты проиграл ей и мне. Я пришел к вашему Танцующему Веретену и остановил его холодным железом. Именно я уничтожил магию равнин. Ты больше не можешь брать у нее силу. Я сделал тебя стариком. Все свершилось, кидона. Навсегда. Ты можешь цепляться за обрывки и нити, но сама ткань исчезла. И я пришел сегодня сюда, чтобы сказать тебе, что это я отнял магию у твоего народа, оставив вас дрожать от холода в темноте. Я, сын солдата. Посмотри на меня, Девара. Посмотри на смерть твоей магии и твоего народа.

На его лице одно выражение так быстро сменяло другое, что это было даже смешно. Он не сразу осознал, что я сказал. Сначала на его лице появилось недоверие, потом я увидел, как на него снизошло понимание того, что я сказал правду. Я убил его магию, и сознание этого убивало его.

Его лицо приобрело жуткий цвет, и он издал булькающий звук.

Я не успел заметить, как он выхватил «лебединую шею». Я был настолько глуп, что не ожидал удара. Да, он постарел, но ярость придала ему сил и скорости. Кривой клинок метнулся ко мне, в бронзовой поверхности отразилось алое пламя костра и заката, словно он уже испробовал крови. Я отскочил назад, мое лицо обдало ветром от пронесшегося мимо оружия. Когда я начал вытаскивать саблю, Девара, багровый от усилий, бросился вперед, вложив в удар всю свою ненависть. Я едва успел обнажить клинок, когда острие «лебединой шеи» вонзилось мне в живот. Я почувствовал острый укол, услышал, как рвется ткань рубашки, а потом – как ни странно – ничего. Я застонал, выронил саблю и схватился за живот сразу же, как только он вытащил из него свой клинок. Я стоял, зажимая рану и чувствуя, как сквозь рубашку по пальцам течет кровь. Потрясение заставило меня замереть.

«Какая глупая смерть», – подумал я, когда он снова замахнулся, чтобы отрубить мне голову.

Его губы растянулись в свирепой усмешке, обнажив заточенные зубы, глаза выпучились. А я подумал о том, как будет недоволен мой отец сыном-солдатом, столь постыдно погибшим.

Взрыв за спиной ослепил и оглушил меня. Несколько пуль, ударивших в грудь Девара, оборвали его прыжок на полпути, на мгновение он словно бы повис в воздухе, остановленный силой свинца, а затем, точно марионетка с обрезанными нитками, упал, и клинок вылетел из его разжавшейся ладони. Я понял, что он умер раньше, чем его тело рухнуло на землю.

Следующее мгновение тянулось, будто целый день. В воздухе висел сернистый запах черного пороха. Я оцепенел от множества событий, произошедших разом. Я стоял, прижимая руки к животу и понимая, что такая рана может загноиться и прикончить меня, как если бы он и впрямь отрубил мне голову. С другой стороны, я не мог до конца осознать серьезность ранения, как и то, что Девара лежит мертвый у моих ног. Я еще никогда не видел застреленного человека. Внезапная смерть уже ошеломляет, а Девара был для меня не просто человеком. Он приходил ко мне в самых страшных кошмарах, он чуть не убил меня, а еще учил, делился со мной пищей и водой. Он был важен для моей жизни, и вместе с ним умерла значимая часть моего опыта. Теперь только я один могу вспоминать все, что мы с ним пережили вместе. Но я тоже могу умереть. Кровь стучала у меня в ушах.