Полная версия
Гроза. Рассказы о любви
Гроза
Рассказы о любви
Александр Сороковик
Обложка Елена Александровна Сороковик
© Александр Сороковик, 2022
ISBN 978-5-0056-2728-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЧЕТЫРЕ ЖЕНСКИХ ПОРТРЕТА
Бог не одарил меня талантами – я не рисовал, не писал стихов или рассказов. Умел только бренчать три аккорда на гитаре, и петь фальшивым голосом. Но взамен этого, Он наградил меня хорошим вкусом, а также способностями к точным наукам, что дало мне возможность получить солидное образование, очень неплохо зарабатывать, и не только содержать семью, но и иметь возможность собирать интересные картины и книги. Конечно, не подлинники великих мастеров, а полотна современных художников, где зачастую попадались очень необычные вещицы.
В эту субботу я, как водится, вышел в Горсад на Дерибасовской, где возле ротонды собираются художники со своими полотнами. Это была и выставка, и продажа, и тусовка, где я был вполне своим, уважаемым гостем: не только рассматривал и критиковал картины, но и нередко покупал их для своей коллекции.
Ничего заслуживающего внимания сегодня я не увидел, пообщался с народом, и хотел уже идти домой, как меня остановил Серёга – у него я покупал картины чаще всех, очень самобытный художник!
– Смотри, Костя, видишь, женщина пожилая на лавочке, в сторонке? Это вдова Павла Бестужева, слышал о таком?
– Конечно! И не только слышал, у меня есть пара его картин.
– Подойди к ней, пообщайся. Она не совсем в себе, но если разговорится, может показать работы мужа, которые у неё хранятся, и нигде не выставляются.
Я последовал мудрому совету, и подсел к пожилой женщине. Она сначала держалась настороженно, но я говорил спокойно, ничего не просил, рассказывал о работах её мужа, которые видел на выставках, и про те, которые были у меня.
Мы стали общаться, всё там же, в Горсаду на скамейке. Мне очень хотелось напроситься к ней в гости, посмотреть картины: Бестужев, несомненно, был очень талантливым художником, но весьма нелюдимым, выставлялся редко, друзей у них с женой было очень мало.
Он умер около пятнадцати лет назад, и с тех пор практически забылся в среде ценителей – его вдова прекратила всякую связь с миром художников, не выставляла его картины, а держала у себя дома. В последнее время стала приходить к ротонде, но в разговоры особо не вступала, а все попытки прощупать почву насчёт продажи картин пресекала на корню.
Принимая особенности поведения женщины – звали её Верой Аполлинарьевной – я не торопил события. Мы разговаривали об искусстве, о жизни, о поэзии. Однажды я пришёл к ротонде с только что купленной любопытной книжкой стихов малоизвестного поэта Юрия Мещерского, и она вдруг попросила разрешения посмотреть её. Сразу же открыла оглавление, просмотрела, разочарованно вздохнула. Немного полистала книжку и вернула мне.
– Павлик любил стихи Мещерского, и меня пристрастил.
– Этого поэта мало кто помнит, – осторожно продолжил я тему, – он почти не издавался и ушёл довольно молодым.
– Да, его стихи всегда были не ко двору. Он писал о жизни, о любви, о природе. В начале ХХ века в моде был декаданс – «О, закрой свои бледные ноги», – она грустно улыбнулась, – а потом революция, чеканные строки про товарища Маузера.
– Он издавался мизерными тиражами, за свой счёт во времена НЭПа. Да и фамилия у него была для того времени слишком уж дворянская. Его расстреляли в 37-м…
– Неверно, – собеседница покачала головой, – он действительно умер в 37-м, но не в застенках НКВД (она произнесла это с иронией, словно передразнивая какого-то оратора), а от банальной лейкемии. Власти его просто не замечали…
В конце концов, в один из тёплых майских дней, она спросила меня, не хочу ли я посмотреть картины её мужа? Разумеется, я выказал живейшее согласие, и мы отправились к Вере Аполлинарьевне домой на двух трамваях с пересадкой – она категорически отказалась садиться в такси.
Наконец-то я попал в легендарную мастерскую забытого художника! Вернее, мастерская превратилась в склад набросков, эскизов, полузаконченных, и реже – законченных картин. К моему огромному сожалению, ничего интересного я не увидел. Во всяком случае, ничего достойного занять место в моей коллекции.
Я вежливо похвалил работы, досадуя, что потерял столько времени, и собрался уходить. Когда уже вышел в прихожую, хозяйка остановила меня, словно, наконец, решившись, и пригласила в маленькую комнатку, больше похожую на просторный чулан. Там находились три небольших полотна – завершённых, отточенных, словно написанных художником в свои лучшие годы.
– Это триптих «Жизнь». Сначала он хотел назвать его «Времена года», но потом передумал. Павлик написал его через пять лет после нашей свадьбы… Мы с ним были очень счастливы тогда, – подтвердила она моё предположение. – Он никогда не выставлял эти картины, это был наш секрет, их видели только несколько близких друзей.
На первом полотне художник изобразил девочку лет семи-восьми в лёгоньком платьице, с растрёпанной причёской, весело хохочущую. Она бежала среди цветущих деревьев, в вихре белых лепестков, облитая утренним солнцем. Её руки, вскинутые над головой, были обсыпаны этими лепестками, словно волшебным, не тающим, ласковым и тёплым снегом.
На втором полотне сад очень походил на тот, из первой картины, только деревья сменили ослепительно-белый наряд на изумрудно-зелёный. Лепестки ушли, но плоды ещё только завязались – это было начало лета, его буйная молодость, прекрасная, безудержная, сильная. Над садом аквамариновой чашей опрокинулось невозможно глубокое небо с тянущимися через него полосами облаков. А по тропинке между деревьями то ли шла, то ли летела девушка – юная, воздушная, невыразимо прекрасная.
Её улыбка уже не была такой беззаботной, как у девочки на первой картине, одной рукой, поднятой над головой, она словно тянулась в небо, но другая, сжимавшая букетик полевых цветов, уже обращалась вниз, к земле.
Перед третьим полотном я остановился надолго. Если девочка с первого холста символизировала весну, девушка олицетворяла самое начало лета, то теперь наступало время осени? Но нет, листья на деревьях стали просто более насыщенными, яркими, и на их фоне ослепительно алели сочные вишнёвые капли.
Это ведь разгар лета, зрелая красота природы, дарящей людям свои плоды. И под стать ей – женщина. Ей где-то тридцать-тридцать пять, её красота не девическая, слегка ещё угловатая, а мягкая, округлая, зрелая. На картине она была одна, но чувствовалась – в линиях фигуры, налитой груди, мягких, но сильных руках – красота матери, хранительницы очага, любимой и любящей жены.
При всём очаровании предыдущих полотен, детства и юности их героинь, женщина с третьего холста олицетворяла не просто жизнь, а всю её полноту, продолжение рода – то, ради чего живут люди на этой земле…
Вера Аполлинарьевна наблюдала за мной с едва заметной улыбкой на губах, но улыбка эта относилась не ко мне, а к воспоминаниям о счастливом времени, которое прошло и уже никогда не вернётся.
– Простите, ради Бога, – я откашлялся, – вы продаёте эти картины?
– Как вам сказать, – задумчиво ответила женщина, – раньше я не думала об этом, не хотела расставаться с ними, но пришло, наверное, время. Мне осталось недолго, и я не хочу, чтобы после моей смерти они попали к чужим, холодным людям. После того, как умер Боренька, у нас больше не было детей, а друзья все ушли вслед за Павликом. Пусть лучше его картины живут у вас…
Она назвала какую-то смехотворную сумму, а я спросил, когда их можно будет забрать. Она пожала плечами:
– Забирайте хоть сейчас. Я помню их сердцем, мне не нужно видеть оригиналы.
Я попросил её подождать буквально полчаса, чтобы найти ближайший банкомат и снять деньги. Она согласилась: «Да, я как раз успею с ними попрощаться!»
Вскоре я уже упаковал прекрасные полотна, хотел вручить Вере Аполлинарьевне гораздо больше денег, чтобы хоть как-то приблизиться к реальной стоимости картин. Но она покачала головой, и отодвинула от себя лишние банкноты:
– Не надо, Костя, мне столько не понадобится.
– Но я не могу, ведь они стоят дороже, гораздо дороже, а деньги эти у меня далеко не последние.
– Нет-нет, не стоит…
– А давайте так сделаем, – осенила меня мысль, – я оставлю вам свой телефон, и если вы передумаете, или просто понадобятся деньги, вы мне позвоните!
На этом мы и расстались. Последующие дни я любовался своим приобретением, вспоминал удивительную встречу, но постепенно мною стали овладевать иные мысли. Было совершенно ясно, что художник изобразил на этих полотнах свою жену, только осталось непонятным, была она такой в жизни, или только в его воображении.
Но почему он хотел назвать свой триптих «Времена года»? Ведь мало того, что здесь собственно два сезона – весна и лето, его разные периоды. Даже сюжет с женщиной на третьем полотне показывал в лучшем случае июль. Почему отсутствуют осень и зима? Мне очень хотелось прийти к Вере Аполлинарьевне и спросить её об этом, но что-то меня останавливало: свой телефон она мне не оставила, а приезжать без звонка я считал неприличным.
Однажды мне посчастливилось купить совершенно незнакомое издание стихов того же Мещерского. В дешёвой бумажной обложке, потрёпанная книжица издания 1925-го года, тираж – 50 экземпляров.
Как следует, я рассмотрел его только дома, благоговейно переворачивая ветхие страницы, улыбаясь знакомым строкам, изредка радуясь находкам – новым для меня, никогда не читанным стихам. И вдруг, в самом конце я увидел стихотворение «Жизнь». Перечитал его раз, другой, третий. Несомненно, Бестужев писал свой триптих под его влиянием! Таких совпадений просто не бывает!
Но сюжетов в стихотворении было четыре! Значит, должна быть четвёртая картина! А может, Павел не успел, или не захотел её писать? Я решительно поднялся, чтобы ехать к Вере Аполлинарьевне прямо сейчас, наплевав на приличия, но вдруг затренькал мобильник, высвечивая незнакомый номер.
– Костя? – мне показалось, что голос вдовы Павла Бестужева постарел на десяток лет. – Костя, простите меня ради Бога, но вы не могли бы приехать ко мне прямо сейчас? Если можете, то не спрашивайте ничего, а просто приезжайте.
Я тут же вызвал такси, прихватил все наличные деньги, имеющиеся в доме, и помчался по вечерним улицам к дому Веры Аполлинарьевны. Та действительно постарела за эти несколько дней, голос по телефону меня не обманул. Она остановила все мои попытки заговорить, и тихо произнесла:
– Костя, я должна вам признаться в невольном обмане. На самом деле, Павлик написал тогда не триптих, а тетраптих. Да, есть четвёртая картина, наверное, это «Осень». Он написал её чуть позже, но я эту работу так и не увидела: незаконченные полотна Павлик не разрешал смотреть, а потом сказал, что картина не получилась, и он её уничтожил.
Вчера я нашла её, он спрятал полотно в самый дальний уголок, словно не хотел выпускать на свет Божий. Я очень скоро умру, не успею войти в образ – она кивнула в сторону полотна, властным жестом остановила мои возражения, – и хочу, чтобы весь тетраптих был у вас. Хотите – выставляйте его, хотите – любуйтесь сами. Только одно условие – не продавайте.
Я лишь кивнул, понимая всю пустоту слов, не в силах отвести взгляд от четвёртого портрета. С серого, холодного холста на меня смотрела старуха с морщинистым, высохшим лицом, седыми волосами под платком. Она сидела в комнате, или, скорее, в горнице, возле стены, увешанной размытыми фотографиями и образами.
Жилистые натруженные руки сложены на коленях, взгляд спокойный, глубокий, величественный. И при этом всё вокруг засыпано сухими жёлтыми листьями. Они лежат на полу, на мебели, и даже на её руках – скрученные, ломкие, мёртвые.
А сама она, несмотря на морщины и какую-то неземную отрешённость, уже погружающаяся в мудрость Вечности, была той самой девчонкой, бегущей по саду, юной красавицей, летящей среди деревьев, зрелой мадонной, украсившей наш мир своим явлением.
И тогда я вдруг ясно понял, почему художник прятал эту картину от любимой. Он словно проник в будущее, написал портрет, который должен был со временем стать ликом той усталой старой женщины, что дарила мне сейчас это полотно. Художник-провидец, ушедший раньше той, которую так любил, но заглянувший на много лет вперёд, и ограждающий её от этого ненужного знания…
– Юрий Мещерский. Стихотворение «Жизнь». После его прочтения ваш муж написал этот триптих, а потом и четвёртый портрет, который никогда не показывал, так? – я словно сорвал покровы с прошлого, вернул и себя и свою собеседницу на много лет назад.
– Вы правы, – Вера Аполлинарьевна совершенно не удивилась, – я не зря выбрала именно вас. Но откуда вы узнали? Это стихотворение напечатано только в одной маленькой книжечке, у нас был экземпляр, но он исчез куда-то, а больше я его нигде не встречала… И даже не могу вспомнить сейчас все строки…
Я вытащил из кармана захваченную по какому-то наитию книжку, раскрыл на нужной странице, и прочитал вслух это стихотворение:
На заре играешь с первым солнцем,
Чьи лучи исчёрканы ветвями
И цветов слетающих червонцы
Ловишь неумелыми руками.
В небе, до гудения бездонном,
Следуя пчелиною тропою
Облаков неспешные колонны
Поднимают властно за собою.
Но оставшись, скован притяженьем,
Ты растёшь, протягивая руки,
К листьям, что смели цветов кипенье —
Первым провозвестникам разлуки.
А цветы растают лепестками,
Избавляясь от нарядов лишних,
Чтобы не остаться должниками
И взойти рубином первой вишни.
Там рукой уверенной и сильной,
С бархата зелёного наряда
Ты срывал сиявшие рубины
И растил простор иного сада.
Только ветви становились круче,
Уходя от устремленья лестниц.
Потемнело небо гроздью тучек —
Хмурых запустения предвестниц.
А в вершине сморщенною кистью
Горсть засохших ягод стынет в муке,
И летят истраченные листья
В слабые и немощные руки…
На глазах Веры Аполлинарьевны выступили слёзы. Я положил книжку на стол, взял картину и тихо вышел.
***
Через неделю мне позвонил незнакомый человек, и попросил подойти к нему, чтобы получить пакет с книжкой стихов Юрия Мещерского, который оставила мне вдова художника Павла Бестужева, скончавшаяся несколько дней назад. Стихотворение «Жизнь» было обведено в ней красным карандашом…
Июль 2020 – сентябрь 2021ЗОЛОТОЙ ИЮЛЬ
В тот год я вернулся из армии. Призывался в мае, возвращался тоже, но тут же, встав на учёт в военкомате, рванул в Волгоград, на свадьбу лучшего армейского друга с дождавшейся его девушкой. В общем, домой вернулся только в конце июня.
В разгаре был золотой пляжный сезон, и я с наслаждением предавался морскому отдыху. Мои прекрасные родители мудро решили не мучить меня подготовкой к поступлению в институт, убийством чудного лета нудной зубрёжкой. Успеется, поступить можно и потом, а сейчас ребёнку надо отдохнуть.
Ребёнок радостно проводил время в весёлой компании старых друзей и подруг, загорая и плавая в море, но радость безмятежного отдыха портила одна важная проблема: зеленоглазая Наташка, с которой мы переписывались, вышла замуж, предложив остаться друзьями. Другие девчонки из нашей компашки были все «заняты», либо ещё не вышли из возраста малолеток. Я остался один, а молодой здоровый организм требовал девичьей ласки и внимания после двухгодичного аскетизма.
Итак, нет лучше места для знакомства, чем морское побережье в разгар летнего сезона! Я оставил друзей и стал ездить на дальний пляж, где никого не знал. Сначала мне не везло. Девчонки попадались какие-то зажатые, знакомиться не желали. Другие, более покладистые, были курортницами без территории для встреч, а я жил с родителями. Ну не в прибрежных же кустах предаваться любви?
И вот на четвёртый день произошла эта удивительная встреча. Я только расположился на своей подстилке (в те годы топчанами и шезлонгами пользовались в основном пожилые курортники), как в нескольких метрах правее остановилась необыкновенно красивая девушка. Она бросила леопардовое покрывало на песок, скинула одежду и изящно присела, подогнув под себя одну стройную ногу, а вторую вытянула вперёд.
На ней был серебристый импортный, явно недешёвый купальник, пепельные волосы схвачены в небрежный хвост. Она достала из сумки бутылку «Куяльника» – фирменной одесской минералки, пошарила там же в поисках открывашки. На её лице отразились недоумение (куда я могла её деть?) и досада (и как теперь открыть эту бутылку?)
Тут уж я понял, что настал мой звёздный час. Надо было действовать решительно и без промедления: я почти физически ощущал заинтересованные взгляды конкурентов, их готовность ринуться навстречу знакомству с прекрасной дамой. Она не просто выглядела красивой, она поражала ухоженностью, горделивой осанкой, каким-то особым шармом.
Однако рассуждать было некогда. Я очутился рядом, слегка склонился к девушке и вполне нейтрально спросил:
– Можно, я вам помогу её открыть?
– Можно, только если не зубами!
– Ну что вы, я же не дикарь какой-то! – в руке у меня уже была наготове моя знаменитая расчёска – твёрдая, металлическая, имеющая в ручке вырез, специально предназначенный для открывания бутылок. Сколько раз она выручала меня, да и всю нашу компанию, когда на пляже требовалось открыть пиво или газировку!
Гофрированная крышечка аккуратно снялась с горлышка, и я протянул бутылку с пузырящимся напитком красавице.
– Спасибо, классная у тебя расчёска! – она отпила несколько глотков, протянула бутылку мне, – Хочешь?
– Конечно, хочу! – кто бы на моём месте отказался?
– И тебе спасибо! – я тоже решил не церемониться.– Меня Сашей зовут.
– А я Лена, – она потянулась своим великолепным телом, искоса посмотрела на меня, словно приглашая полюбоваться, – как водичка, Саша?
– Не знаю, я еще не купался…
– Ну тогда пошли, искупаемся.
– Пошли! – я протянул Лене руку, помог подняться. Ладонь у неё была узкой, горячей и сильной. Мы прошли к воде, и заинтересованные ранее взгляды пляжных мужчин стали разочарованными и завистливыми.
Мы сплавали на волнорез, постояли на шершавой, тинистой поверхности, доплыли до буйков и повернули обратно. Девушка плавала отлично, иногда мне даже приходилось напрягаться, чтобы держаться рядом, не отставать – сказывался долгий перерыв в пляжных заплывах.
В перерывах между купаниями болтали, словно были знакомы сто лет. Лена приехала из Москвы, отдыхать. Сначала я удивился: она была по-южному смуглой, хотя сказала, что в Одессе второй день. Говорила без московского аканья, вполне нормальным одесским говором. Тут же выяснилось, что выросла здесь, а в Москву уехала три года назад.
– Ты там учишься? – спросил я её.
– Учусь, ага. В школе жизни! – усмехнулась Лена.
Потом спросила, чем я занимаюсь. Я честно ответил, что только вот недавно дембельнулся, и сейчас отдыхаю.
– То есть, не работаешь и к экзаменам не готовишься?
– Нет, я свободная личность!
– Совсем свободная? – Лена окинула меня внимательным взглядом, словно оценивая.
– Ну да, можно сказать, совсем, – я немного растерялся от этих вопросов.
– Значит, можешь целыми днями на пляже валяться, домой поздно приходить?
– Могу и вообще не приходить, если что… – внутри у меня пробежал сладкий холодок, разговор явно был затеян неспроста.
– Ну, вот и хорошо, – Лена поднялась, я за ней следом, – тебе переодеваться надо?
– Надо, конечно.
– Вот и иди, переодевайся. У меня купальник самовысыхающий, мне можно и так. Давай, Санечка, пойдём отсюда, мне пора, а ты – личность свободная, так что проводишь меня!
Ещё плохо понимая, что происходит, я быстренько переоделся, собрался и мы вышли с пляжа. Минут через десять подошли к обычной пятиэтажке, остановились у подъезда. Лена взяла меня за руку, как маленького, зашла внутрь, поднялась на второй этаж. Открыла дверь своим ключом.
– Проходи, давай. Не стесняйся, кроме нас никого нет.
Прихожая оказалась узкой и тёмной, свет девушка не включала. Я зашёл первым, чтобы вернуться к двери, надо было протиснуться между какой-то тумбой и Леной. До двери я так и не добрался – близость гибкого, горячего тела ударила в голову и я, притянув девушку к себе, впился в её губы.
Она ответила мне сразу, решительно, без малейшей игры. Я действовал уверенно, мои руки расстёгивали какие-то пуговицы на её одежде, стягивали шуршащую ткань, но Лена слегка оттолкнула меня, открыла дверь в ванную, прерывисто прошептала:
– Сразу после моря и песка нельзя. Быстро под душ, потом я!
Я управился очень скоро, но Лена успела расстелить широкую кровать, задёрнуть тёмные шторы, зажечь ночник. Я забрался под одеяло, меня трясла сладкая дрожь. Девушка тоже не тянула время. Вскоре она вошла в комнату, погасила ночник, скинула с себя халат и нырнула в нагретую моим нетерпением постель…
***
Утром я проснулся от яркого солнца. Отдёрнутые шторы, открытое окно, моя одежда на стуле возле кровати. Я поднялся, оделся, привёл себя в порядок. Лена в том же халате, что и накануне, накрывала на кухне стол к завтраку. Увидела меня, улыбнулась, подошла вплотную, прижалась всем телом.
– Да, смотрю, ты за два года наголодался, чуть меня вчера не растерзал!
– А ты тоже, я вижу, несытая была, – я попытался её поцеловать в губы, но она отстранилась.
– Иди, умойся сначала, потом поедим, а то сил не останется, особенно у тебя.
Действительно, голод чувствовался нешуточный. Однако он не шёл ни в какое сравнение с другим голодом, который мы вскоре снова начали удовлетворять. Не могу сказать, что я был очень опытным любовником, как раз многого не умел, не знал тонкостей. Честно говоря, и Лена не отличалась особым умением или знанием каких-то секретов.
Просто мы были молоды, здоровы, нас сильно тянуло друг к другу. Я, почти влюблённый, восхищался её красотой, гордился тем, что эта красота раскрывается только для меня, а моя подруга была ласкова, нежна и, казалось, тоже неравнодушна ко мне.
***
Вся эта история напоминает мне калейдоскоп. Она отложилась в памяти обрывками, кусочками мозаики, цветными стёклышками. Или фрагментами пазла, хотя это слово и понятие из более позднего времени. Но с одной существенной оговоркой – половины камушков, стёклышек, фрагментов не хватает, и общая картина разбивается на отдельные эпизоды…
***
В первые дни мы практически не выходили из спальни, не покидали постели, не отрывались друг от друга. Иногда только пробирались на кухню, к холодильнику, и судорожно поглощали какую-то еду, почти не чувствуя вкуса. Умывались, принимали душ, чистили зубы. В перерывах между этими занятиями я время от времени просто забывался крепким сном, а когда спала Лена, вообще не понимал. Вскоре прошёл первый угар, немного вернулся разум, мы стали иногда разговаривать, смотреть телевизор, выбираться на пляж…
***
В тот день я впервые задался вопросом, откуда в холодильнике появлялась еда. Не рядовые хлеб, масло, макароны. А то, что в те годы называлось дефицитом и доставалось «по блату» втридорога, или после выстаивания диких очередей: растворимый кофе, настоящий индийский чай, сырокопчёная колбаса, парное мясо и прочее.
Я проснулся довольно рано и нежился в постели, наслаждаясь безмятежным утренним отдыхом. Лены рядом не было, она гремела посудой на кухне, что-то напевала. От её голоса начало вновь пробуждаться желание, хотел уже встать, пойти к ней, схватить в охапку – мягкую, тёплую, выскользающую из короткого халатика, снова утащить в постель.
Раздался короткий звонок в дверь, звук открываемого замка. Затем послышались шаги, тяжёлые, мужские.
– Несите на кухню, я потом сама разберу! – это уже Лена.
На кухне они перебросились парой каких-то не расслышанных мною фраз, потом гость проследовал обратно в прихожую, открылась дверь.
– В следующий раз я буду через неделю, как обычно, да?
– Нет, если можно, пораньше, дней через пять, ладно?
– Хорошо, как скажете. Тогда – в четверг?
– Ага, в четверг.
Хлопнула входная дверь, и Лена появилась в спальне. Присела на кровать, взъерошила мои волосы.
– Проснулся? – ласково спросила она. Халатик на ней распахнулся, приоткрывая грудь, и я так и не успел ничего спросить…
Уже потом, когда мы отдышались, она сама ответила на незаданный мной вопрос:
– Это Серёжа утром был, приносил продукты.
– Какой ещё Серёжа? – подозрительно спросил я.
– Да так, один тут…
– А с чего этот один тебя продуктами снабжает?
– А ты что, ревнуешь? – Лена лукаво улыбнулась. – Санечка, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил после тебя ещё на кого-то? Не думай глупостей и не говори ерунды!
