Соавторы

Лёшка не был моим первым мужчиной. Дефлоратором (Белкино выраженьице) оказался мальчик из танцевальной студии, куда «по блату» записал меня дядя Паша, чтобы, наверное, я меньше торчала дома. Мы сделали ЭТО из юннатского интереса. Его звали Рустам, и для пятнадцати лет он был довольно крупным, широкоплечим, даже симпатичным, но невысокого роста, отчего, подозреваю, сильно комплексовал. Впрочем, на популярность среди девчонок рост не влиял: с ним кокетничали и ровесницы, и те, кто старше. Мне тоже было пятнадцать, но между мной и Рустамом было два класса разницы: я тогда уже была в выпускном. Подозреваю, это обстоятельство и заставило его проявить ко мне интерес. Я оказалась довольно неуклюжей для латинских вертлявых па, и Рустамчик вызвался помочь, предложив после урока пойти к нему домой. Я знала, что там, у него дома, всё и произойдёт, но внутренне мне было всё равно: чем раньше, тем лучше, думалось мне. Вот мои немногочисленные школьные подружайки хотели, чтобы первый раз был по большой и светлой любви. И что? У всех до одной получилось иначе. Так какая разница?

Я помню о том единственном свидании с Рустамчиком только какие-то обрывки. «Можно, я не буду снимать лифчик?» – «Как хочешь, заяц». – «Давай в темноте?» – «Как хочешь, заяц, я только телефоном подсвечу». – «Давай, без пальцев, а?» – «Как хочешь, заяц». Его заклинило на этой фразе. Он волновался, тяжело дышал, как старый соседский спаниель Тишка. Я, наверное, рулила. Да. Было хирургически больно, но больше противно. Когда я почувствовала мокрое, стекающее по моим ногам, я испугалась, что меня вырвет. В этот момент его победный вопрос о том, понравилось ли мне, вызвал у меня гомерический хохот. С тех самых пор я ненавижу, когда меня называют каким-нибудь животным. За киску и рыбку могу вообще укусить. А для того, кто неосторожно назовёт меня зайцем, заготовлен каскад особо изощрённых огорчений.

К слову, в студию танца я больше не пошла. И Рустама с тех пор не видела. И хорошо. Лёшка же ни о чём меня не спрашивал. Думаю, о существовании девственности в природе ему вообще ничего не известно.

Голова раскалывалась. Чтобы как-то заполнить себя, опустевшую после мутного сна, я открыла ноутбук, зашла на страничку Мирона и обнаружила, что у него сегодня день рождения! Четыре утра. Самое время поздравить. В четыре открываются какие-то иные порталы. Ночь уже безысходна, держится на паллиативе, а утро ещё не занялось, лишь приготовило литургию и ждёт дозволения расправить затёкшие от комы суставы. А позволение медлит. Пустота невесомости. Наш екатеринбургский сосед, водитель «скорой», рассказывал, что больше всего вызовов к покойникам у них именно в четыре утра. И голод особенно силён в четыре. И одиночество, да, мама. В четыре оно невероятное, объёмное, картинка 4D. В четыре утра в твоей голове стучат копытами кони четырёх всадников твоего персонального апокалипсиса. 4D: жизнь Dерьмо, будущее Dеструктивно, на картах Dолгая Dорога.

Дорогой Мирон. Мы незнакомы, но я уже давно люблю Вас (зачёркнуто). Вашим рождением Вы осчастливили, думаю, многих. Ваших родителей, Ваших близких (зачёркнуто), друзей. И меня. Я счастлива, что могу сказать Вам это, и знаю: мои слова Вы обязательно прочтёте прежде, чем удалить. Я, наверное, первая, кто написал Вам, в четыре утра нормальные люди обычно спят (зачёркнуто). Я не сплю, я любуюсь Вашим фото, заглядываю в Ваши глаза. Мой удивительный, мой прекрасный! С днём рождения! Будьте счастливы!

Написала, перечитала. Нет, я, разумеется, не собиралась отправлять ему это, просто захотелось увидеть, как текст, обращённый к нему, появляется на экране. Чёрные буковки на белом фоне. Написать – наполовину прожить историю, как если бы письмо было послано адресату взаправду. Зависая над собственными словами, я вдруг с ужасом осознала, что одно неловкое движение – и кнопка «Отправить» будет нажата. От ужаса меня пробил шаблонный и ненавидимый всеми редакторами холодный пот. Но, клянусь, он был именно холодным. Пока мои шаловливые пальчики не пнули ненужную клавишу, я поспешила всё стереть. Вот забавно ведь: пишу иногда языковую прозу, как выразился наш издатель, а простое поздравление сочинить не могу. Лезет в голову какая-то бабская слюнтявость. «Мой удивительный». Позор! За такое поздравление (даже в мыслях) следует сжечь все книги, которые я успела написать, и поставить на очередь в топку те, которые умудрюсь написать в будущем.

Я до крови закусила губу – так было стыдно перед самой собой, потом подождала, пока часы покажут четыре пятнадцать, и напечатала: «Мирон, с днём рождения». Захлопнула ноутбук и рухнула на подушку доедать остывший сон.

* * *

…Он смотрел на Катю прямо, немного щурясь от света лампы, отчего глаза его казались совсем узкими. Щёлочки-амбразуры. Восточный демон.

– Ты меня боишься?

– Нет, не боюсь.

– Тогда пойдём?

– Куда?

– Всё-таки ты меня боишься.

Мирон протянул руку.

– Ну же.

Она осторожно коснулась кончиками пальцев его ладони. Он медлил, ожидая от Кати действий.

– Да не боюсь я тебя, правда! – Улыбнувшись, она слегка сжала его руку.

Пальцы ощутили горячую шершавость обветренной кожи, и Катя подумала, что она, конечно, неврастеничка: человек, обладающий такой ладонью не может причинить ей никакого зла.

Они пошли по длинному узкому коридору. Старый линолеум под ногами местами пузырился, напоминая выступающие позвонки какого-нибудь доисторического ящера. И сам дом походил на вымершее существо: сколиозная спина-коридор, лапы-комнаты, чешуйчатые обои, отходящие от стены. Сколько же лет здесь не было нормального ремонта? Пусть никто и не живёт, но если дом достался Мирону в наследство от умершего деда, и продавать он его не собирается, то почему бы не убрать хотя бы деревянный лом в гостиной?

Они прошли мимо старой кухни, и Катя на секунду остановилась, почуяв чуть уловимые запахи еды. И кофе. Да, совсем вскользь, едва слышимый полутон, но это кофе, сваренный в турке, уж Катя не спутает его ни с чем другим! Тем более что у неё с детства аномальное обоняние.

– Ты говорил, что дом пустует два года?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Остался запах кофе.

– Тебе показалась. Тут много запахов. Сырое дерево, старый обойный клей, прогнившая бумага, шторы на окнах.

– Но сырость не пахнет кофе.

– Не выдумывай. Мы с тобой на заправке пили эспрессо, наша одежда пропиталась его запахом.

Мирон обнял её за талию, и Катя сразу забыла обо всём. Он не целовал, нет, просто зарылся лицом в её волосы, коснулся носом уха. Катя не знала, как реагировать, лишь чувствовала, что уплывает куда-то. Сейчас отключить бы голову и позабыть обо всём в его объятьях. Но настырный мозг продолжал работать, как хорошо смазанный поршневой механизм. Ясное осознание того, что дом обитаем, держало нервы натянутой тетивой, и Катя могла бы поклясться: к слабому отголоску кофе примешивался запах чего-то… чего-то медицинского. По коже сразу пошли мурашки, Катя мягко отстранилась от Мирона, вдохнула ноздрями воздух и укрепилась в неприятной и странной мысли: да, лекарство, снадобье, его приготовляли в кухне на газовой горелке.

– Горелку тоже не включали два года?

– Я же тебе уже ответил.

Улыбка его стала мягче, а глаза похолодели. Катя вдруг ощутила, как крепко он держит её запястье.

* * *

Утренняя Белка кружила по кухне, пытаясь вспомнить сразу несколько важных вещей, забытых за ночь: куда ей надо было ехать к девяти – в институт или в спортклуб, когда сдавать зачёт, где она умудрилась потерять проездной, и как растянуть саспенс в пустом доме на целую главу и не надоесть читателю.

– Мне не нравится этот твой кусок с заброшенным домом. – Она шустро пролистывала текст на экране монитора. – Надо сильнее, понимаешь? Чтобы страшно сначала было читателю, а потом уже нашей Катюхе.

– Чтобы страшно было читателю, надо, чтобы сперва страшно было писателю, – вздохнула я. – А мне не страшно. Ни капельки.

– И потом… – Белка будто не слышала меня. – Маня, ты уходишь в литературу. Я про эпизод с дорогой и поломкой автомобиля.

– А мы, на секундочку, не литературу пишем?

– Прекрати. Я имею в виду, языковую литературу. Метафоры у тебя, конечно, классные, но… Не надо этого. Драйв тормозит.

– Ну… – Я осторожно взглянула на неё. – Я сокращу. Там и так всего пара абзацев.

– И вообще…

Она остановилась, явно выбирая слова, чтобы меня не обидеть. Я слишком хорошо знала это её выражение лица.

– Слезогонку когда будем вводить?

– Я уже не уверена, что надо.

В Белке жили и здравствовали наши драпоны и единороги. Она мыслила их категориями, а мне очень не хотелось, чтобы наш роман оказался их клоном, пусть и без фэнтезийного элемента.

– Описание тут уберём, лишнее. – Она удалила кусок текста, который с муками дался мне сегодня ночью.

У меня даже дыхание перехватило: я ведь нигде больше его не сохранила. Что с Белкой? Раньше она такого не делала, была крайне деликатной с тем, что я пишу. Я слабо попыталась протестовать.

– Ерунда, – бросила Белка, – нигде ты его потом не вставишь. Плохой кусок.

Я почувствовала, что защемило внутри, как если бы мне без спроса отрезали мизинец: зачем он нужен, если ты печатаешь не вслепую, а в носу ковыряешь другим пальцем? Дело не в том… Дело не в том… Это мой текст… Никто не может… Это же вопрос ментальной тактики…

Я закашляла, и даже мысли запрыгали обрывками фраз, будто тоже зашлись в приступе кашля.

– Глотни воды, – спокойно сказала Белка. – Да! И у нас нет названия романа.

Эта была правда. В самом начале, когда нам только пришла в голову идея написать психологический триллер, мы накидали несколько вариантов названий, но ни одно не подходило.

– Может быть, хм-м-м… «Нарушая запреты»?.. – Я попыталась представить, как название будет выглядеть на обложке.

– Фу, кака.

– «Мёртвый сезон»?

– Было сто раз. И в кино тоже.

– Знаю, – вздохнула я. – А сама что думаешь?

– Я? – переспросила Белка, как если бы на кухне был кто-нибудь ещё. – Не ведаю. «Тьма на ладони» мне нравится.

– Есть такой роман у Иори Фудзивары.

– Это кто? – Белка округлила глаза.

– Японский писатель.

– Господи, всё время забываю, что ты у нас знаток-что-где-когдист.

– А… – Я задумалась. – «Правило…» Правило чего-нибудь. Надо додумать.

– Неплохо. – Белка на ходу одевалась и заглатывала бутерброд. – Цепляет. «Правило глубокой заморозки». Нет. Нет! Правило… Додумаем, ладно, я побежала.

Она сунула в рюкзачок планшет и, помахав мне, выскочила из кухни.

Закрыв за ней дверь, я села за компьютер. До моего урока английского по скайпу оставался час, можно было написать что-нибудь или убрать квартиру. Но я прокрастинировала – как всегда, когда Белка уходила. В эти моменты, мама, мне особенно пусто. Так удивительно, что существует человек, который тебе настолько близок, что может заполнить весь твой мир без остатка. Я жила с этим чувством два года и едва могла понять, как так сложились звёзды, что Белка вошла в мою жизнь. Мы ведь не были однокурсницами и вообще в институте не пересекались. А блогерш много. Я бы жизнь за Белку отдала. Вот пофантазировать: если бы пришёл фашист, приставил к виску пистолет и сказал: «Выбирай, твоя жизнь или Белкина». «Белкина!» – не задумываясь, ответила бы я фашисту. «И от литературы бы своей могла отказаться?». «И от неё!» – на выдохе вылетело бы из моего рта. Он, фашист, знает, что без литературы я зачахну. «И от Мирона?»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.