Смерть цвета бейсик

Александр Прост

Смерть цвета бейсик

В наших жилах трехцветная кровь

Борис Беркович

И1

Сын, почтительный к отцу, может оказаться подданным, изменившим государю.

Хань Фэй

Дядя Миша, Михаил Натанович Беркович, продолжал распекать Сан Саныча, по обыкновению не повышая почти голоса, словно забивал гвозди:

– Мы арендуем четырехсотые. Так? Два месяца они стоят, на хер никому не нужные. Так? За три недели я тебя предупреждаю. Так?

Сан Саныч краснел и что-то бормотал, вытирал потный загривок, но меня не сдавал, хотя временами и посматривал. Честно сказать, вина была совместной, хотя его все-таки больше.

Из открытых окон (всем системам кондиционирования и центральной вентиляции дядя Миша предпочитал открытые окна) раздавался шум весенней улицы и играющих детей, урывками долетавший до двенадцатого этажа.

– Саныч, короче, чтобы к пятнице все было разобрано. Ты меня понял? Так. У кого что есть? Ладно, тогда по коням. Пленных не брать. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Михаил Натанович отключил выведенные на стол чертежи и графики. Народ задвигал стульями. Финансы и юристы, затянутые в строгие костюмы и галстуки, маркетинг в ядовитом поло, Саныч с замом в клетчатых рубашках, главный инженер и снабженец в неприметных серых свитерках. Половина присутствующих зря потратили полчаса, но дядя Миша считал, что совместные планерки дают руководству общую картину.

– Коля, задержись на секунду.

Неужели пронюхал, змей иудейский? Была у него неприятная способность откуда-то все знать. За долгие годы я зауважал старого черта и многому у него научился. Не только в бизнесе. Если уж совсем честно, он, в некотором смысле, заменил мне отца, которого у меня, опять-таки в некотором смысле, не было, хотя никогда бы в этом не признался. Слишком походит на бесстыжий подхалимаж. Услышав такое, дядя Миша наверняка грустно усмехнется, покачает головой и промолчит.

Он, кажется, тоже ко мне проникся и с каждым годом отмечал сильнее. Не стал песочить при всех – можно принять знаком новой ступеньки. Начав с самых низов, я без всяких поблажек добрался за эти годы до третьей позиции в конторе (если считать меня с Казаряном в уровень). Ну, ладно, не с самого низа и не без поблажек, но просто не было.

Именно на меня переляжет забота о семье, случись что с дядей Мишей. О жене, сухонькой, интеллигентной и совершенно беспомощной Софье Олеговне, о бестолковом сыночке Аркаше, успевшим вынюхать и прокурить к сорока невеликий мозг, о дочке Ире с ее виолончелью и придурком мужем-фаготом (очевидным всем, кроме жены, гомиком; если же даже, крайне маловероятно, про гомика я заблуждаюсь, то уж с придурком никаких сомнений быть не может). Я могу считаться членом семьи только в некотором роде, но, кроме меня, передать дела совершенно некому. Аркаша, если ему верить, что-то среднее между продюсером, актером и режиссером в Болливуде, а если говорить сколько-то серьезно, бездельник и тусовщик, годный исключительно пополнять кассы ночных клубов Мумбаи и поднимать оборот тамошних наркодилеров. Ира, хрупкое создание, выросшее в теплице из папиных денег, ограждавших от жестоких джунглей петербургского музыкального образования. Она много лет пиликает в каком-то заштатном оркестрике Гааги, лечит слабые нервы и многочисленные, но сомнительные недуги. Ее жизненных сил не хватает ни на музыкальную карьеру, ни на расставание с придурком-фаготом, ни даже на материнство. И Иру, и Аркашу можно представить у руля компании разве что в наркотическом кошмаре. Хотя наркотические кошмары как раз по аркашиной части.

– Коля. Тут такое дело, – он вздохнул, поморщился и ущипнул не до конца поседевшую бороду.

Я знал дядю Мишу почти двадцать лет, за которые он совершенно не переменился. Все эти годы дядя Миша кряхтел, вздыхал, морщился и казался на первый взгляд стариком, потерявшим вкус к жизни, деньгам и победам. Грубая ошибка, подводившая многих. На самом деле он был быстр, крепок и безжалостен. По женской же части неутомимый любитель и шалун. Мы, разумеется, никогда этого не обсуждали, но трудно сохранять секреты, живя, по сути, в одном доме, пользуясь общей прислугой, охраной и водителями, особенно охраной и водителями. Обрывки разговоров тут, несколько невинных вопросов там, пристальный взгляд на известные разделы корпоративных расходов, и картина очевидна до подробностей.

Я был готов к порке, составив уже защиту с элементами покаяния.

– Мне звонил Валера, ну, этот, из партии.

Оставалось надеяться, что облегчение не очень заметно отразилось на моем лице.

– Я сказал, что приболел, видеть уже не могу эту харю. Договорились, что ты подъедешь. Послушай, какого ему надо, хотя, точнее, на что и сколько.

– Конечно, сейчас же перезвоню, – я с облегчением поднялся.

– И вот еще, – окликнул он меня в дверях, – насчет кранов, ну, четырехсотых, повнимательней, Коля, надо, повнимательней.

Валерий Дмитриевич Зябликов, член координационного совета и заместитель главы аппарата партии Демократического прогресса Российской Конфедерации, готов был принять меня незамедлительно. По правде сказать, я, как и дядя Миша, терпеть его не мог. Старый мерзавец, скользкий и совершенно бесстыжий.

Офис компании занимал новое с иголочки здание, достроенное и занятое нами меньше года назад. На уровне последнего этажа по всем четырем фасадам висели в воздухе изумрудные голограммы «Корпорация Питнат». Перед зданием, на крыше паркинга, был разбит небольшой сквер, разделявший жилую и деловую застройку. Чуть дальше располагался офис Агентства по кооперации и модернизации, выстроенный нами же. Напротив агентства мы строили сейчас Министерство юстиции. Концепцию всего района разработал совершенно сумасшедший таец-архитектор, добытый дядей Мишей в каком-то креативном аду. Первое время я подозревал в нем наркомана, но со временем понял, что его перекошенные мозги в дополнительной стимуляции не нуждались. Неожиданным чудом он с помощью копеечной декорации окропил стандартные бетонные стекляшки оттенком северного модерна. Двадцать питерских лет выучили меня жонглировать словами, о которых и не подозревал депрессивный райцентр моего детства, не говоря уже о десантной бригаде армейского года или людях, окружавших меня, пока я крутил после дембеля баранку большегруза.

В общем, район вышел не только блестящей сделкой, но и неплохим архитектурным решением. Приятное дополнение. До оккупации (революции гордости или лета гнева, если хотите) тут были верфи, едва ли не старейшие в стране. После оккупации военное судостроение стало неактуально и, похоже, навсегда, а гражданскими судами верфи не блистали и в лучшие времена. Корпуса быстро превратились в криминальный гадюшник. Тут разливали поддельную водку, крутили поддельные сигареты, через причальные стенки шла контрабанда, по большей части те же сигареты и алкоголь. Дяде Мише отдали верфи за гроши, на условии наведения порядка. И мы навели порядок быстрой железной рукой, хотя, честно сказать, временами становилось страшновато. Очистив территорию от основного бардака, дядя Миша, и тоже совсем недорого, сделал очевидное: включил землю в состав зеленой зоны безопасности, прежде ограниченной другим берегом. Так всем было удобней, расположение верфей позволяло вместо трех мостов и полукилометра узкого канала стеречь только один в конце Фонтанки. Ну а дяде Мише за бесценок достался кусок самой дорогой и дефицитной в стране земли, в самом центре новой, или старой, как посмотреть, столицы.

Костя за рулем ждал меня у входа. Офис партии располагался по соседству, на углу Большой Морской и переулка Новодворской, занимая реконструированное здание когдатошнего Дома культуры архитекторов. Партийцы находили это символичным. Ехать было недалеко и внутри зеленой зоны, так что охрану можно было не брать.

Валерий Дмитриевич встретил меня на пороге своего обширного кабинета и с преувеличенной радостью долго хлопал спину. Макушка приходилась пониже моего подбородка, пузо не позволяло Зябликову прижаться вплотную, так что я мог в деталях изучить его безукоризненную прическу.

Огромные окна, нарезанные квадратиками и наверняка бронированные, выходили на Мойку. Над столом висела фотография президента и партийного лидера, сделанная, наверное, лет двадцать назад. Президент, впрочем, мало изменился (косметические операции, ботокс, диета) и по-прежнему криво улыбался одной половиной рта.

– Ну как там у вас объект? Давай, показывай.

Я подключил телефон к голографическому экрану, возникшему поверх окна, и начал рассказывать. Не отказал себе в маленьком удовольствии – был нетороплив и тщательно подробен. Я увлеченно отчитался о выполненных объемах, похвастал досрочно завершенными монолитными работами, рассказал о проблемах с лифтами и изящном инженерном решении в системе вентиляции, об оригинальной дизайнерской концепции конференц-холла. Я уже собрался перейти к водоочистке, когда Зябликов не выдержал.

– Ну, ладно, ладно, ты, чертяка, так до свай дойдешь. Сразу видно человека, по-настоящему влюбленного в свое дело. Я всегда говорю: Беркович и Катков – вот люди, на которых можно положиться. Если беретесь, то делаете работу от души, без всяких, до конца.

Сказать, что цена его словам была дерьмо, значило сильно их переоценить. Я, улыбаясь, глядел в крохотные глазки, тонувшие в жире, рассматривал великолепные светло-русые волосы, пересаженные лет семь назад на место чахлых седых прядок, лепившихся к лысине, смотрел на огромный пузырь тела, затянутый по летнему времени в серо-стальной костюм, смотрел и думал: что ж тебе, гниде, от нас надо? Юстиция закрыта, по министерству явно рановато. Опять довыборы в Думу? Вроде нет. В регионах, кажется, тоже ничего не было. Какой-нибудь очередной волейбол или бейсбол хочет на нас навесить? Не по его части. Чего-нибудь по культуре? Театр или фестиваль, не должно быть особенно накладно.

– Да ну тебя, Валерий Дмитрич, перехвалишь, совсем перестанем работать над собой, обленимся, а нам страну поднимать, – разговор надо было поскорее довести до такой степени маразма, чтобы это почувствовал даже Зябликов, лишенный чувства меры настолько же, насколько совести.

– Ты знаешь, с каким огромным уважением я отношусь к Михаил Натановичу, как я благодарен ему и как высоко ценю наши близкие отношения.

Если он заводил шарманку, то не мог выбраться из хвалебных периодов быстрее, чем минут за десять-пятнадцать. Больше всего мне хотелось сказать дяди Мишино: «времени нет, жизнь коротка, начинай с конца», но именно так говорить нельзя было ни в коем случае. На попытки разговаривать с ним по-людски Зябликов обижался смертельно, часа на два, если, конечно, ты ему был зачем-то нужен. С другой стороны, с теми, кто ему не нужен, он совсем никак не разговаривал.

– В общем, поступил сигнал, очень тревожный.

– Что поступил? – Я слишком увлекся поощрительными улыбками и мыслями про поставщиков системы кондиционирования, пропустив начало разговора по существу.

– Сигнал. Очень тревожная информация. Она касается… не знаю, как лучше сказать. Я понимаю, ты всегда относился к нему как к сыну… Короче говоря, по Мише.

– О Мише? О Мише Берковиче? – я был искренне поражен.

– Ты член семьи, и, я уверен, с тобой можно говорить об этом так же прямо, как с Михал Натанычем. – Зябликов понизил голос так, словно это могло от чего-то защитить в мире современной электроники и словно он способен сказать нечто небезопасное для себя самого. – Поступила крайне тревожная информация, будто Миша последнее время сблизился с радикальными кругами. Да что греха таить, мы ведь не чужие, назовем вещи своими именами: с террористами.

– Да ну, Валерий Дмитрич, он мальчик еще.

– Конечно, мальчик, в том и беда. Мы старые друзья, я полностью тебе доверяю. Могу я говорить откровенно?

С тем же успехом он мог бы спросить, не возражаю ли я, если он голышом спляшет румбу.

– Конечно.

– Для этих ублюдков Миша, с его происхождением, просто находка. Мы с тобой образованные люди, мы понимаем, что любой Борин поступок в первую очередь художественное высказывание, акт искусства.

Садануть бы тебе по жирной ряхе. «Художественное высказывание» – поднабрался словечек, мразь. «Боря» он ему, приятеля себе нашел. У меня от этих «художественных высказываний» под правой лопаткой вмятина в два сантиметра и такие боли на погоду, что обезболивающее не всегда берет, Борьку вообще хоронили в закрытом гробу. Каким-то чудом я сохранял выражение дружелюбного участия, по крайней мере, надеялся на это.

«Художественное высказывание». Борька бы тебя, суку, на фонаре повесил ногами кверху. Хотя… наверно, выкрутился бы, ублюдок такого калибра всегда выкрутится и отыщет хлебное местечко. Да и трюфельное, а то и икорное.

– Художественные тонкости, гуманизм его лирики, многослойность, все это им безразлично. Под прикрытием прекрасных патриотических песен они рвут страну на части. На заграничные, между прочим, деньги. Забрать Сибирь, разрушить нашу интеграцию в цивилизованный мир, ударить по демократии и свободе во всемирном даже масштабе – вот чего хотят от них хозяева. Заполучить Мишу – большая удача для них и большое поражение для всех нас. Я прошу вас, не только как отца и деда, но и как настоящих патриотов, спасти его. Все мы делаем в этой жизни ошибки, и, конечно, то, что ты и Михал Натаныч сделали для страны, намного перевешивает любые заблуждения молодости, но сейчас вы можете сделать по-настоящему огромную вещь: спасти вашего ребенка.

Несказанное было очевидно, а сказанное, как всегда у него, понимать не имело смысла. Подразумевалось, что мы теперь в долгу, что он предостерег, раскрыл страшную тайну, пойдя практически на преступление и огромный риск, а мог бы, используя мои «заблуждения молодости» и запятнанность дяди Миши отцовством, принять к ногтю. Только все это дерьмо собачье, не отрастил он еще такие ногти. Да и сама история не выглядела особенно правдоподобно.

– Валерий Дмитрич, а откуда информация?

– Поверь, источник очень авторитетный, заслуживающий абсолютного доверия. Я знаю этих людей много лет как исключительно компетентных профессионалов. – Зябликов опять выпал из разумного разговора, окунувшись в дифирамбы отсутствующим и неназванным специалистам. Говорить с ним было абсолютно невозможно.

Штаб-квартиру во времена первой моды на голографические рекламы разукрасили как елку. Название партии, выведенное в цветах конфедерации славянской вязью по-русски и готическим шрифтом по-английски, а сверху плескался сам огромный бело-синий флаг. Голограмма имитировала ткань, бьющуюся на ветру.

Я попросил Костю подождать. «Угу», – кивнул он.

Костя вообще мало говорил. Мы вместе служили, потом вместе воевали. В те времена легче было поверить, что это я стану его водителем. При самых крутых оборотах он сохранял невозмутимость и молчаливость, чего никак не скажешь про меня. Трудно понять, сдержанность это или слабая впечатлительность, и критические ситуации просто не задевают его достаточно глубоко. Костю, надежного и молчаливого, всегда неторопливого, но всегда в нужном месте в нужное время, легко было представить сколь угодно успешным, но он, кажется, совершенно лишен честолюбия. Точно про него, конечно, ничего не разберешь, но все предложения продвинуться в нашей конторе он отбрасывал, кривясь и что-то отрицательно мыча.

Пройдя пару кварталов, я заскочил в кафешку. Заведение очень удачно оказалось с претензией, заказ на чашку черного чая принял дрон. Убедившись, что за мной никто не вошел, я вытащил из портфеля крохотный зеленый телефончик. Аппарат был зарегистрирован на неаффилированную голландскую компанию, кроме того, через шифрованный канал передавался голос, менявшийся при каждом звонке случайным образом. Номера и сами аппараты менялись два раза в месяц, но все это, конечно, никак не защищало от направленных микрофонов.

– Слушаю, – ответил дядя Миша тонким голосом маленькой девочки.

Я еще раз напомнил себе научить его настраивать диапазон голосов по возрасту и полу.

– Только вышел от упыря. Как в говне искупался, ей-богу.

– Чего хотел?

– Странная история, лучше лично. Я проверю пока.

– Лады. Не забудь по стекольщикам.

Уже с обычного телефона я сговорился о встрече с Сергеем Петровичем. Городской комиссариат располагался за пределами зеленой зоны, и пришлось ждать джипы охраны. Толку от этих дармоедов не было никакого, но дядя Миша тут стоял совершенно непреклонно. Лучше бы к внуку характер применял, а то шляется где попало и с кем попало.

Мост мы прошли почти ходом. В такое время из зеленой зоны мало кто выезжает, да и вообще, на выходе контроль довольно формальный, тем более на этом блоке. Стоявший тут британско-канадский пост считался менее дотошным, чем американские. В обратную сторону тянулась вдоль набережной умеренная очередь минут на сорок. На мосту дроны облепили драндулет, груженный какой-то грязной репой. Владельцы автохлама, карикатурный дед с бабкой в платочке грустили рядом. Дедок что-то втолковывал, размахивая зажатой в руке облезлой ушанкой. Скорее всего, не туда заехали, трудно представить, кому их нелепый продукт мог пригодиться в зеленой зоне.

Комиссариат окружали кордоны, колючая проволока, посты, обложенные мешками песка, ближе к входу дроны с эмблемами золотом по алому. Пробираться сквозь все это было слишком долго, да и не принято. Встретились, как обычно, в соседнем армянском ресторанчике, делавшем, наверно, девять десятых выручки на посетителях вроде нас.

Старший комиссар полиции, Сергей Петрович Ушаков, сосредоточенно цеплял что-то в дымящемся горшочке. Топорщились поседевшие в желтизну усы.

– Отрываешься?

– А что делать.

Дома запущенный организм Сергея Петровича держали на брокколи и отварной курице.

– Как сам? Как машина?

Он оторвался от горшочка и внимательно на меня посмотрел:

– Машина лучше не надо. Так что повторно спасибо.

Телефон Ушакова начал мелодию. Он ответил на первых же аккордах, прежде слов, но не узнать было нельзя: звонком стояла Борина «Смерть цвета бейсик». Строго говоря, анаграмма (или аббревиатура, или как это там правильно называется) должна быть «бесик», по начальным буквам цветов старого флага. Боре для поэтического размера и аллюзий (или аллегорий, или как это там правильно называется) на язык противника нужен был именно бейсик. Фонетическая неточность, впрочем, никого, кроме меня, не смущала.

– Да понял я. Буду через полчаса. Начинайте без меня, – Сергей Петрович отбил звонок.

– Не рискуешь? – я кивнул на телефон.

– Темный ты, Николай Андреевич, человек. Телевизор, видать, не смотришь. А там рассказали, что песня эта на самом деле протест и борьба с преступным, кровавым, коррумпированным и еще каким-то, хрен запомнишь, режимом. А вообще, мне плевать, могут сами урок ловить. Таких, кто дело наше знает, остались я, да он, да мы с тобой. Одни, сука, короли ток-шоу и звезды фейсбука.

– Короче, Коль, я тебя знаю, ты меня знаешь. Времени ни хрена нету. Да и ты мужик занятой, приехал ко мне не о тачках с музыкой трепаться. Че ты ходишь кругами? Рассказывай. Для тебя, для Натаныча, чем смогу.

Я рассказал.

– Коля, Коля, – он ухмыльнулся в пшеничные с сединой усы, – кого ты слушаешь? Я ж эту суку знаю, ууух, столько люди не живут. Я его помню православным по помидоры, с тлетворным влиянием боролся, за скрепы и традиции, с пидорасами бился – аж дым стоял. Спроси при встрече про Ушакова, про мусор, про свалки во Всеволожском районе. Он помнит. Жалко, не дали мне тогда эту гниду закрыть.

– Думаешь, брешет? По вам ничего не проходило?

– Не наша епархия, слава богу. Сам понимаешь. По такому к соседям надо. Есть кто?

– У меня пусто. Ну, так, серьезного никого. У Натаныча есть, наверно. Через безопасников наших можно.

– Через безопасников? Он у вас, знаешь, тоже… – Ушаков скривился, свел вместе и потер указательные пальцы, намекая на карьерное происхождение главы нашей службы безопасности. – Слишком хорошо – тоже нехорошо. По нашим я, конечно, пробью. Но вряд ли. По-крайнему, могу и сам выйти, но мы с контрами в контрах, хуже бы не сделать. Сам-то что говорит?

– Ох… Сергей Петрович, а твои чего говорят?

– Ясно. Давай так. Я по нашей богадельне, вы через своих. Если пусто, решайте сами. Могу попробовать, но гарантий никаких.

– Лады.

По дороге к мосту я успел сделать пяток звонков, малую часть срочно необходимых. Очередь к блокпосту, тянущуюся вдоль улицы Ломоносова, мы объехали по встречной. Контрики, посмотрев на номера, подняли шлагбаум, никуда, кажется, даже не заглянув. С американцами наши номера не работали, предстояло подождать, навскидку, минут двадцать.

Даже здесь, в круглосуточно охраняемой зоне, граффити иногда встречались на облупившихся стенах. По крайней мере, один «Зенит» и две трехцветные «ВНЖТК». Смена флага, надо сказать, была идиотской затеей идиотских идиотов, наполовину, видимо, продиктованной Бориной песней, ставшей гимном недовольных. Смена, конечно, только добавила недовольных и поклонников Боре.

В окно машины постучались, Малик Яндиев улыбался из соседнего «мерседеса». Из старых марок «Мерседес» единственный производил еще бензиновые машины, и это делало нас одинаковыми, словно детишки из приюта. Я давно уговаривал дядю Мишу перестать переплачивать и перейти на китайцев, но он упрямо держался привычного.

Мы вышли из машин, поулыбались, обменялись бессмысленными приветствиями, и Малик опять затянул шарманку про свои склады возле аэропорта, неудачно попавшие на границу зоны отчуждения. Из-за норм безопасности у него с пристрастием досматривали каждую фуру, и площади на две трети стояли пустые. Зная, как они ему достались, стоило радоваться и тому. Живой, здоровый, на свободе, еще и с денежным ручейком, пусть не особенно полноводным, – сплошное везение. Малик, однако, мечтал включить склады в зону отчуждения и продать американцам. Отчего-то он вбил себе в голову, что мы можем это устроить, и никакие объяснения не могли прошибить его ослиное упрямство. И на этот раз Яндиев отстал, только когда я неопределенно пообещал еще раз подумать и с кем-нибудь переговорить.

Из-за него я не успел к началу совещания в Рыбацком уже и по видео, что было скверно. Там царил балаган, переходящий в катастрофу, даже больше обычной строительной. Телефон, письма, даже летающие видеодроны не дают полной картины, по объекту надо ходить ногами.

Туристических автобусов у Исаакия явно прибавилось в сравнении с прошлым годом. Бесстрашные люди. С ярких лотков торговали матрешками, путеводителями, открытками, мороженым и сосисками. Тут же бродили ряженые Петр с Екатериной, предлагая фотографироваться. Туристы, китайцы, в основном, конечно, послушно тратились на нехитрый ассортимент. Площадь выглядела почти как когда-то: вставлены окна, восстановленные фасады спрятали следы пуль и осколков, замазали граффити и отметины пожаров. Дядя Миша два года назад купил соседнюю гостиницу, когда-то роскошную, а теперь обветшавшую. Я категорически возражал, но теперь засомневался.

– Похоже, опять Михал Натаныч угадал. С гостиницей, – сказал я вслух.

– Угу, – Коля в качестве собеседника был безнадежен.

Дядя Миша сидел в кабинете с Казаряном. На столе между ними лежали два обширных ломтя гранита.

– «Чигран» пришел?

– На два месяца позже, – дядя Миша ущипнул бороду, – и посмотри на цвета.

«Чигран» поставлял нам облицовочный гранит. Для фасада Министерства юстиции они должны были отгрузиться еще прошлым кварталом. Вместо этого отправили в марте половину и замерли, играя обещаниями. В понедельник, в среду, в пятницу и опять в понедельник. Последнюю неделю отгрузка надежно планировалась «завтра». Наконец они разродились, но, кажется, совсем неудачно.

– Может, с разных сторон?

– Это колхоз, Карен. Чего сами говорят?

– Я звонил коммерческому, Фокину еще. Бредят. Карьеры, пласты, природный материал. Вроде бы могут второго цвета отгрузить, в качестве большого одолжения. Первый забирать отказываются.

– Коля, свяжись с Умаром.

– Я попробую, но он теперь плохо откликается. Телефон то выключен, то не отвечает. А даже если и достучишься, толку немного, похоже, все эти дела ему глубоко пофиг.

– Продаваться не хочет? Я б «Чигран» забрал.

– Спрошу.

– Карен, соглашайся, пусть отгружают, но кто-то от нас должен принять гранит на месте. Лучше всего ты. И вот еще, – он ткнул пальцем в стол.

– Да, Михаил Натанович, – ответила из динамиков Лидия Васильевна.

– Лидочка, по «Чиграну» пока не платим, тормози на своем уровне.

– Михаил Натанович, там по договору пени с двенадцатого.

– Неважно, без моей команды не платим.

– А другая поставка, ну, через «Хермитаж»?

– Тоже пусть не платят. И постарайся уговорить их сделать исключение, не знаю, письмо пошли голубиной почтой или зарежь кого-нибудь. Могут они, один раз, просто чтобы поразить меня, ничего не перепутать?