Кто такая Мод Диксон?

Внутри дежурный администратор не спеша принял кредитку Саймона, будто было два часа дня. «Так вот как это делается», – подумала Флоренс. Она всегда считала, что для того, чтобы снять номер в отеле на несколько часов, требуются темные очки и вымышленные имена, а кровать обязательно будет скрипеть. Но оказалось, что четыреста долларов за ночь служат отличной защитой от подобных неудобств.

Они поднялись на лифте вместе с мужчиной средних лет, который слегка пошатывался. Саймон заговорщически улыбнулся Флоренс и потянулся к ней. Она улыбнулась в ответ, но отпрянула.

В номере царил полумрак, его освещала только пара медных бра над кроватью. Флоренс пересекла комнату и подошла к большим окнам, почти полностью занимавшим две стены.

– Французские окна, – сказала она, проведя кончиками пальцев по холодной поверхности. На запотевшем стекле остались похожие на капли следы.

– Иди сюда, – сказал Саймон, и она шагнула к нему.

4

На следующее утро Флоренс проснулась в предвкушении, словно ночь еще впереди. Она была одна. Саймон ушел в четыре часа утра, и она наблюдала с кровати, как он собирает свои вещи. Темно-серый костюм, который он повесил в шкаф. Бумажник, телефон и ключи, сложенные аккуратной стопкой на прикроватной тумбочке.

Застегивая рубашку, Саймон вдруг резко поднес руку к шее:

– Черт, я потерял косточку для воротника.

Она спросила, что это такое, и он посмотрел на нее почти с отцовским умилением.

– Ты прелесть, – сказал он, ничего не объясняя.

Флоренс ожидала некоторой неловкости, но ее не было. Саймон приветливо болтал, пока одевался, потом быстро поцеловал ее в лоб и пошел домой к жене. Она никогда не думала, что способна переспать с женатым мужчиной, и сейчас готова была испытать чувство вины. Но, как ни странно, оно тоже отсутствовало.

Она растянулась на широкой кровати. Была суббота, номер следовало освободить к полудню, и спешить ей было абсолютно некуда. Комнату заливал яркий солнечный свет – свет, который явно принадлежал другому времени года или другому городу. Риму, например.

Флоренс встала и пошла в ванную. Вокруг глаз были видны остатки макияжа, кудри торчали, словно наэлектризованные. Приняв душ, она вытерла миниатюрные бутылочки с шампунем и кондиционером, решив взять их с собой.

Саймон велел ей заказать завтрак, но, когда она позвонила вниз, ей сообщили, что счет за номер уже оплачен и ей придется расплатиться кредитной картой. «Забудьте», – сказала она и бросила трубку. Оделась и села на кровать. Ей больше нечего было делать, у нее даже книги с собой не оказалось. Она подошла к двери и взялась за ручку. Затем быстро шагнула обратно в ванную и сунула в карман швейный набор.

______

Вернувшись домой, Флоренс закрыла дверь квартиры и замерла, прислушиваясь к соседской комнате. Она надеялась, что там никого нет. Брианну и Сару она нашла на Крейгслисте[3] несколько месяцев назад и сейчас знала их ничуть не лучше, чем когда сюда переехала.

Она открыла холодильник и достала обезжиренный йогурт, на котором маркером было выведено «брианна!!!». В своей комнате устроилась на кровати и придвинула к себе ноутбук. Загуглила «косточку для воротника».

Косточка для воротника – это гладкая жесткая пластина из металла, натурального рога, китового уса, перламутра или пластика, которая вставляется в специальный кармашек на внутренней стороне воротника рубашки и обеспечивает жесткость его уголкам.

Флоренс думала об этих крошечных кармашках, а еще о мужчинах вроде Саймона, которые беспокоятся о твердости уголков своего воротника. Те, с кем она обычно спала, – бармены и представители офисного планктона с Тиндера – все приехали когда-то в Нью-Йорк и казались такими же потерянными, как и она сама. Единственный парень, с которым после переезда сюда у нее было больше двух свиданий, на третьем попросил одолжить ему пятьдесят долларов и больше свиданий не назначал. Но и он вряд ли представлял, что такое косточка для воротника.

Флоренс знала, что за пределами ее мира существует другой мир, совершенно ей чужой. Время от времени кто-то брал его в свои руки и тряс, выбивая маленький кусочек, который со звоном падал к ее ногам. Она собирала эти кусочки, как энтомолог собирает редких насекомых, чтобы засушить и положить под стекло. Это были символы, которые однажды объединятся в нечто большее; она еще не знала, во что именно. В ее прикрытие, ответ на вызов, в новую жизнь.

Потом она поискала информацию про жену Саймона. Ингрид Торн снималась в основном в авторских фильмах, время от времени совершая набеги на Бродвей. Она была не из тех актрис, чьи фотографии мелькают в журналах «Пипл» или «ИнТач», – большинство их читателей ее не знали, – но, как выяснила Флоренс, «Пейпер» поместил ее на свою обложку, назвав гранд-дамой авангардного кино.

В биографии Ингрид трудно было отыскать задатки чего-то авангардного. Она выросла в небольшом богатом городке в Коннектикуте, в семье преуспевающего адвоката и домохозяйки. «Коннектикульт» – так она назвала родной штат и добавила, что «там поклоняются двум божествам – джину и ситцу». Теперь они с Саймоном жили в Верхнем Ист-Сайде, их дети ходили в престижную частную школу, но каким-то образом ей удавалось преподносить все это так, будто она добилась радикальных перемен в своей жизни.

Ингрид была уже не так молода и далека от классических канонов красоты, но ее внешность завораживала своей необычностью. На ее лицо хотелось смотреть и смотреть, что и делала Флоренс, когда зазвонил телефон. Она взглянула на экран и, выдержав паузу, ответила:

– Да, мам.

– Послушай, – начала мать таким тоном, словно передавала ей секретные сведения, – Кит сказал мне вчера вечером, что хедж-фонды – это то, чем ты могла бы заниматься.

Кит был барменом в китайском ресторанчике «У П.Ф.Чанга», где мать работала. Флоренс совершенно не могла понять, почему все официанты приписывали ему почти сверхъестественные умственные способности.

– У меня нет для этого достаточной квалификации, – сказала она.

– Ты окончила университет с отличием! Конечно, ты считаешь меня недалекой провинциалкой, но я точно знаю, что диплом с отличием означает лучшие знания. Не думаю, что может понадобиться еще какая-то квалификация.

– Мам, я не считаю тебя провинциалкой, но…

– А, ну да, просто недалекой.

– Я этого не говорила. Просто я не особо дружу с цифрами, ты же знаешь.

– Не знаю, Флоренс. Точно не знаю. На самом деле, когда ты сейчас это сказала, я подумала, что ты всегда была сильна в цифрах. Очень сильна.

Мать говорила с карикатурной интонацией проповедника или ведущего новостей, причем эту манеру она, видимо, переняла, часами слушая и тех, и других по телевизору.

Флоренс помолчала.

– Наверное, я просто не хочу работать в финансовой сфере. Мне нравится моя работа.

Это было не совсем так, но она давно поняла, что в общении с матерью лучше использовать однозначные формулировки. Любая неопределенность тут же давала Вере точку опору.

– Тебе нравится весь день быть у кого-то на побегушках? Я-то на побегушках последние двадцать шесть лет по одной-единственной причине: чтобы моя дочь могла послать любого, кто попытается заставить ее прислуживать.

Флоренс вздохнула:

– Прости, мам.

– Не извиняйся передо мной, дорогая. Все твои таланты тебе даровал Господь. Ему не больше, чем мне, нравится смотреть, как ты их растрачиваешь.

– Ну хорошо, прости меня, Господи.

– О нет! Не умничай с ним, Флоренс. Только не с ним.

Флоренс ничего не ответила.

Немного помолчав, мать задала свой любимый вопрос:

– Кто тебя любит?

– Ты.

– А кто самая лучшая девочка на свете?

Флоренс посмотрела на дверь, словно желая убедиться, что ее никто не подслушивает, и быстро ответила:

– Я.

– Именно!

Флоренс была уверена, что мать энергично кивает на другом конце провода.

– Ты не какой-нибудь ноль без палочки, детка. Не веди себя так. Это неуважение ко мне и неуважение к твоему Создателю.

– Ладно.

– Люблю тебя, детка.

– И я тебя.

Флоренс повесила трубку и закрыла глаза. Эта чрезмерная и неоправданная лесть матери всегда производила обратный эффект, заставляя чувствовать себя полным ничтожеством. Когда Флоренс училась в старших классах, мать рассказывала всем, что ее дочь – самая красивая и популярная девочка в классе, хотя на самом деле Флоренс ощущала себя абсолютно потерянной и цеплялась за горстку приятелей, которых сближало скорее отчаяние, чем какое-то родство душ. Единственное, что у нее действительно было общего с ближайшей подругой Уитни, это максимальный средний балл успеваемости. «Да посмотри ты на меня!» – не раз готова была крикнуть Флоренс.

Иногда ей хотелось от матери откровенной жестокости, тогда, по крайней мере, можно было бы разорвать с ней отношения, не испытывая особой вины. Вместо этого, они стали заложниками бесконечного маскарада: мать подбадривала ее, все больше в ней разочаровываясь, а Флоренс отвечала любовью и раскаянием, которых не чувствовала.

Вера Дэрроу забеременела в двадцать два – уже не такая молодая, чтобы привлекать к себе осуждающие взгляды, но и не настолько опытная, чтобы понимать, во что ввязывается, как она часто говорила Флоренс. Будущий отец, постоянный гость отеля, где она в то время работала, и слышать не хотел о ребенке, но Вера решила рожать. Она говорила всем, кто готов был слушать, что это лучшее решение, которое она когда-либо приняла: ее жизнь началась с появлением Флоренс. Хотя, надо сказать, во время беременности она обрела веру в Бога, так что, возможно, не обошлось и без его участия.

Какая-то женщина на работе рассказала Вере о церкви, которая помогла ее двоюродной сестре, тоже матери-одиночке. Вера шла туда, смутно надеясь получить бесплатную упаковку подгузников, а в итоге стала членом общины.

С самого детства Вере говорили: утихомирься, успокойся, остынь. Здесь же ее энтузиазм наконец нашел себе применение. Так ей сказал пастор Даг. Он убедил ее и в том, что ребенок, которого она носит, не грех, а драгоценный дар божий.

Флоренс знала, что не все прихожане считают ее мать такой уж набожной, какой она себя изображает. Вера никогда не скрывала, что некоторые отрывки из Библии кажутся ей сомнительными (например, мысль о том, что кроткие могут что-то наследовать), и ей удавалось внести раздор в любой комитет, в который она вступала. Но ее недоброжелатели были бы весьма удивлены, узнав, сколь на самом деле сильна ее вера, при том что о формальных вещах Вера особо не заботилась. Прежде всего, она была глубоко убеждена, что Бог приготовил для ее ребенка нечто особенное.

С детства Флоренс регулярно, как сказку на ночь, слышала об этом замысле Творца. Она приняла его, как привыкла принимать от матери все, – смирно и без вопросов. Скептицизм – рискованное дело для детей из неполных семей.

В Бога Флоренс перестала верить еще в старших классах, но по-прежнему считала, что ее ждет великое будущее. Эта мысль слишком глубоко укоренилась в ее сознании. Отказаться от нее было бы все равно что перестать быть блондинкой или полюбить горчицу.

Проблема заключалась в том, что Флоренс и Вера совершенно по-разному представляли себе «великое будущее». Для Веры это была всего лишь лучшая версия привычной жизни, так что, по сути, в своих ожиданиях она не переходила пределов собственного воображения. Бог даст Флоренс хорошую работу и хорошего мужа. А Флоренс, в свою очередь, сможет подарить матери квартиру.

Но в дочери слово «великое» пробудило что-то дикое и незнакомое – что-то неподвластное Вере. Жизненные горизонты Флоренс оказались значительно шире.

Благодаря чтению книг, а читала Флоренс запоем, она впервые почувствовала, что ей тесно в узком мирке матери. Она вдруг поняла, что работа в какой-нибудь компании в Тампе или Джексонвилле – не предел мечтаний.

Флоренс часто ходила в библиотеку в поисках книг о жизни, непохожей на ее собственную. Ее увлекали истории о ярких женщинах с трагической судьбой вроде Анны Карениной и Изабель Арчер. Вскоре, однако, ее внимание переключилось с женщин-персонажей на женщин-писательниц. Она проглатывала дневники Сильвии Плат и Вирджинии Вулф, судьба которых была куда более трагичной, чем любой из их героинь.

Но, без сомнения, настольной книгой Флоренс был сборник статей Джоан Дидион «И побрели в Вифлеем». Надо признать, что большую часть времени она не столько читала, сколько разглядывала фотографии Джоан в темных очках, сидящей в шевроле-корвет, но урок был усвоен. Все, что ей нужно сделать, – это стать писательницей, и ее отчужденность волшебным образом превратится в свидетельство ее гениальности, а не источник стыда.

Заглядывая в будущее, она представляла себя за красивым столом у окна, пишущей очередную выдающуюся книгу. Ей никогда не удавалось разглядеть слова на экране, но она знала, что они гениальны и раз и навсегда докажут, что она особенная. Имя Флоренс Дэрроу будет известно всем.

Ну и кто откажется от такого ради квартиры?

5

«Форрестер Букс» занимало два этажа офисного здания на Гудзон-стрит в центре Манхэттена. Оно не входило в число крупнейших издательств Нью-Йорка, но в своей нише имело неплохую репутацию, в чем и находили утешение его сотрудники. Во время собеседования ведущий редактор сказал Флоренс, что они не издают «коммерческую литературу», – так, будто это был эвфемизм для детской порнографии. (Ходили слухи, что тот же самый редактор отклонил «Миссисипский фокстрот», когда получил рукопись, но это так и не подтвердилось.)

Утром в понедельник после корпоратива, проходя по офисному вестибюлю, Флоренс была начеку. В привычных действиях – приложить пропуск, кивнуть охраннику – появилась некая театральность. Она поискала глазами Саймона в толпе, ожидавшей лифта, но его там не оказалось.

Ее рабочее место находилось на тринадцатом этаже, где на общем пространстве теснились принтеры, шкафы для бумаг и столы коллег. Кабинеты редакторов располагались по периметру, загораживая дневной свет. Пока она ждала, когда проснется компьютер, ее наконец отпустило: никто на нее не смотрел, жизнь шла своим чередом, как будто и не было никакого пятничного вечера.

В одиннадцать часов в помещение влетела Агата и принялась яростно стягивать с себя пальто. Это была невысокая женщина лет сорока с небольшим, с рано поседевшими волосами и неуемной энергией. К тому же на шестом месяце беременности. Флоренс встала, чтобы помочь.

– Господи, я ненавижу своего врача, просто ненавижу, – воскликнула Агата. – Жаль, что менять уже слишком поздно.

Она бросила сумку на пол у двери своего кабинета. На сумке был значок с надписью «Будь хорошим человеком».

– О нет. Что она сделала на этот раз?

Флоренс с самого начала усвоила, что от ассистента Агате нужно сочувствие ее проблемам и подтверждение правильности ее мнения. Флоренс была странным образом очарована Агатой, похоже обладавшей всеми свойствами нью-йоркского либерала. Она жила в Парк-Слоупе со своим мужем, адвокатом по иммиграционным делам. Ходила на митинги, открыто заявляла, когда была с чем-то не согласна. Вместо «кино» всегда говорила «картина».

– Понимаешь, до нее никак не дойдет, что я совершенно не желаю эпидуральную анестезию!

Агата тяжелой походкой прошла в свой тесный кабинет. Флоренс последовала за ней, подкатив офисный стул к дверному проему.

– А почему?

Агата уселась за стол и серьезно посмотрела на ассистента. Она часто называла себя наставницей Флоренс, но редко выступала в такой роли.

– Флоренс, боль была необходимым условием материнства на протяжении тысячелетий. Своего рода инициация. Ну, знаешь, как в африканских племенах, парни должны покрыть свое тело шрамами, чтобы считаться мужчинами.

– В каких племенах?

– Да во всех.

– Ну да, – неуверенно согласилась Флоренс.

– Устраняя эту священную боль, медицина фактически разрушает отношения между матерью и ребенком, ведь именно боль их связывает. Стать матерью – это большая честь и привилегия. Ее еще надо заслужить.

– Да, наверное, в этом есть смысл, – сказала Флоренс. – Знаешь, я читала в интернете, что морские вши, созрев, прогрызают себе путь из утробы матери, через все ее тело, и выходят изо рта. А мать остается разодранной. И погибает.

Агата одобрительно кивнула:

– Именно так, Флоренс. Именно так.

Флоренс вернулась на рабочее место, решив отнести этот разговор к числу своих побед.

______

После четырех часов она пошла выпить кофе в «Данкин Донатс» на углу. И выйдя из лифта, наконец увидела Саймона. Тот разговаривал по телефону у главного входа. Заметив ее, он улыбнулся и сделал знак подождать.

– Хмм, конечно. Абсолютно согласен, – произнес он в трубку и скосил глаза на Флоренс. – Ладно, Тим, мне пора идти. Позже созвонимся.

Он сунул телефон во внутренний карман пиджака и горестно ухмыльнулся.

– Извини, – он огляделся. – Давай отойдем на секунду. – Они вышли на улицу и свернули в переулок.

– Что ж, ночь была прекрасна, – сказал он, выдавив смешок. – Послушай, я просто хотел удостовериться, что все в порядке. Что ты нормально все это восприняла. Само собой, такие поступки мне совершенно несвойственны, но не знаю, – он глубоко вздохнул и покачал головой, – в тебе что-то есть, Флоренс. Я нарушил все свои правила.

Флоренс открыла было рот, чтобы ответить, но Саймон поспешно продолжил:

– И все же… – Он замолчал и попытался сменить тон. – И все же это было ошибкой. Моей ошибкой. Исключительно моей. Я беру всю ответственность на себя. Но это не повторится. Я слишком уважаю тебя, чтобы ставить в такое положение.

– Саймон, – сказала Флоренс, – я не собираюсь обвинять тебя в сексуальном домогательстве.

Саймон рассмеялся слишком громко.

– Ха-ха. Что ж, спасибо тебе, спасибо. Хотя не думаю, что для этого действительно есть основания.

Он поймал взгляд кого-то за спиной Флоренс и, улыбнувшись, кивнул.

– Правильно. – Он вновь переключил внимание на нее: – Ладно. Отлично. Спасибо.

Флоренс ничего не ответила.

– Значит, у нас все в порядке?

– Все прекрасно, Саймон:

Он похлопал ее по плечу.

– Вот и хорошо. А как дела наверху? Тебе нравится работать с Агатой?

Флоренс утвердительно кивнула.

– Вот и хорошо, – повторил он.

На углу они расстались. Саймон вернулся в здание, а Флоренс пошла в кафе. Стоя в очереди, она мысленно прокручивала их разговор. Она сказала ему правду: с ней все было в порядке. Она знала, что Саймон женат, когда ложилась с ним в постель. Знала, что это, вероятно, будет только один раз. Секс, кстати, ее не особо впечатлил. Саймон был нежен и предупредителен, но ее это скорее отталкивало. (Как печально, подумала она, что, даже изменяя, он трахается, как женатый мужик.) Но она должна была признать, что испытала некоторое сожаление. Вовсе не потому, что он был ей нужен. Но ей понравилось находиться с ним рядом, пусть даже всего несколько часов. Ей понравился отель «Бауэри», понравились косточки для воротника. Как и то, что она привлекла внимание мужа Ингрид Торн.

6

На рождественские праздники Флоренс домой не поехала. Матери сказала, что перелет стоит слишком дорого, хотя цены на билеты «ДжетБлю» начинались от семидесяти девяти долларов.

На Рождество она вновь отправилась в отель «Бауэри». В просторном лобби, выходящем на застекленную террасу, располагался бар, но большинство столиков были пусты. Флоренс села в кресло, обитое потертым желтым бархатом, и провела руками по подлокотникам. Когда подошла официантка, она заказала порцию виски «Гленливет» за четырнадцать долларов.

Книгу – «Быстроходный катер» Ренаты Адлер – и блокнот она положила перед собой на стол, но не открыла ни то, ни другое, а внимательно изучала окружающую обстановку. Отель напоминал заброшенный британский форпост в какой-нибудь экзотической колонии: картины, будто покрытые копотью, полы из терракотовой плитки, старинные ковры. Стены были украшены рождественскими венками и гирляндами.

Она заметила пожилого мужчину в сером костюме-тройке, с торчащим из кармана фиолетовым платком. Когда их взгляды встретились, он с усилием поднялся и подошел к ней шаркающей походкой.

Мужчина наклонился ближе, от него пахло спиртным и одеколоном.

– Еврейка или мизантропка? – Голос его напоминал рычание.

Она взглянула на него с отвращением, но ничего не сказала. Какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза. Он сломался первым.

– Да ладно, милая, брось. Я не хотел тебя обидеть. Я, например, и то, и другое. Двойное удовольствие.

Мужчина издал хриплый смешок и тут же закашлялся. Вытащив платок, поднес ко рту. В мягких складках осело что-то влажное.

Подошла официантка и коснулась его поясницы.

– Давайте позволим этой милой леди спокойно допить свой напиток, хорошо?

Она осторожно повела его к креслу у камина, покуда он бормотал: «Она не леди. Эта – точно нет».

Флоренс допила остатки виски и пошла в туалет. Посмотрела на себя в зеркало. Потом открыла горячую воду, подставила руку и держала ее под струей, пока не почувствовала, что больше не может терпеть. Еще в университете она обнаружила, что этот ритуал – лучшее средство от приступов гнева и отчаяния. Потом вернулась к своему столику, оставила двадцатидолларовую купюру и пошла обратно к метро.

______

Вера провела Рождество со своей лучшей подругой Глорией и двумя ее детьми. В тот же вечер она рассказала об этом Флоренс:

– Уверена, они были не в восторге от того, что я целый день мельтешила у них перед глазами, но Глория ни за что не оставила бы меня одну. Я нисколько не виню тебя, что ты не приехала, но, знаешь, Глория не хочет, чтобы кто-то страдал. И Грейс, ее старшая! Ты не поверишь. Она руководит целым офисом «Голд Коуст Риалти» в Тампе. Только подумай: это же национальная корпорация. Плюс четверо детей.

– Мам, это точно не национальная корпорация, – возразила Флоренс. – Если, конечно, ты не перепутала название.

Вера громко выдохнула:

– Ладно. Тебя это, видимо, уже не впечатляет. Четверо детей и шестизначная зарплата. При этом она еще нашла время, чтобы купить мне рождественский подарок и…

– Я тоже купила тебе рождественский подарок, – прервала ее Флоренс, словно оправдываясь. Она послала матери сборник рассказов Лидии Дэвис, хотя знала, что книгу Вера вряд ли откроет. Какая-то часть Флоренс все еще отчаянно надеялась, что мать изменится; ей вовсе не доставляло удовольствия ее стыдиться.

– Ну, дорогая, мы же не чужие – конечно, ты купила. Но ты никогда не догадаешься, что мне подарила Грейс.

– Что?

– Зудлер!

– Я не знаю, что это такое, – спокойно сказала Флоренс.

– Знаешь, знаешь. Зудл, лапша из цукини.

– Уверяю тебя, я понятия не имею, что это значит.

Вера снова вздохнула.

– Хорошо, дорогая, можешь возвращаться в свою сказочную нью-йоркскую жизнь.

Флоренс с силой потерла лоб. Она не хотела обижать мать, но не справилась с собой.

– Прости, мам. Я уверена, это отличный подарок.

Слова подействовали мгновенно – мать успокоилась.

– Так и есть. В следующий раз, когда приедешь домой, я сделаю тебе зудл. На вкус они совсем как настоящая паста. Потрясающе!

– Договорились.

– Ой, а знаешь, кого я встретила на днях? Тревора. Такой славный мальчик. Он подошел и поздоровался со мной в торговом центре.

Все угрызения мгновенно испарились.

– Мам, ты же его терпеть не могла.

В старших классах Флоренс встречалась с Тревором, а Вера постоянно призывала ее с ним расстаться. Во многом именно назло матери она не прекращала отношения с ним более двух лет. Единственное, что их с Тревором объединяло, – глубокое, хотя и редко высказываемое убеждение, что они умнее других, – оказалось слишком слабой связью, чтобы удержать их вместе после школы.

– Ничего подобного, – возмутилась Вера. – В любом случае сейчас он крупный инженер в «Веризоне»[4], и он спрашивал о тебе. Все не мог поверить, что ты в Нью-Йорке.

– И тем не менее я здесь, – сухо сказала Флоренс.

– Ты должна ему позвонить.

– С какой стати?

– Было бы неплохо, вот и все.

Флоренс знала, что это далеко не все, но спорить не стала. Если она не поддастся искушению, это будет ее настоящим рождественским подарком Вере.

– Хорошо, мам, может быть, я так и сделаю. Я люблю тебя. Счастливого Рождества.

– А я-то тебя как люблю, детка!

______

Время между Рождеством и Новым годом, пока офис «Форрестера» был закрыт, Флоренс планировала использовать для работы над собственным произведением. Но всю неделю ее преследовала та же проблема, что и два года назад, после переезда в Нью-Йорк: она не могла написать ни строчки.

Это был ее первый творческий кризис. После университета она осталась в Гейнсвилле и устроилась работать в книжный магазин, чтобы полностью посвятить себя писательству. Каждую свободную минуту она лихорадочно печатала на компьютере. Часто писала по ночам, прихлебывая чашку за чашкой разогретый в микроволновке рамен. Во время учебы она открыла для себя Роберта Кувера, Дональда Бартельми и Хулио Кортасара. Читая их, она чувствовала, что может шагнуть в другой мир, где сняты привычные запреты, разорваны связи между причиной и следствием, а впереди – только свобода. Она увлеклась этой идеей – создавать свою реальность и самой устанавливать правила.