Перламутровая жизнь

– Пахома Назарыча надо бы по-людски похоронить, – потупив задумчивый взгляд на костёр, проговорил Дмитрий. – Как-никак, всё ж таки человек.

– Это само собой, чай не зверь какой… хотя и с душой похотливой… Да и, что зря говорить, без него нам бы долго в тайге не протянуть. Обучил всему, что сам знал и первое время с голоду умереть не дал. Потом-то мы уж сами себе харч добывали. Вот сейчас посидим ещё на дорожку и пойдём… вдвоём пойдём, а други мои дальше пойдут… на «квартиру» нашу зимнюю, таёжную.

Всё, что требовалось Дмитрию для жизни вдали от людей, Вавила дал. Затем с хвоста своего коня отрезал пучок волос и, передавая его, сказал: «Пленицы на токовищах делать будешь, тут тебе и мясо и бульон жирный. Сухарей на месяц хватит, а в той тайной землянке свечи, жир и соль есть… хватит месяца на два, но всё ж таки экономь, зазря не трать. Особо соль береги, с ней и у нас беда. Месяц-два поживёшь, а там видно будет. В беде не оставим, наведываться будем. У кедра, что справа третий от входа, ледник есть. Рыба в нём вяленая и молотая. Вяленая тебе заместо семечек будет в вечера твои долгие, а из порошка юшку вари. Не пропадёшь, ежели медведь не згрызёт! Река рядом. Словом, жить можно. Тепло. Ружья лишнего нет, извиняй! Товарищем от бед разных будет тебе топор, – с этими словами Вавила вынул из-за пояса топор и передал его Дмитрию. – Проводником твоим до развилки будет Прохор. Ты не гляди, что он ростом мал. Как говорится, „мал, да удал!“. Ну, всё, идите с Богом! На развилке ваши пути разойдутся».

Подошли к развилке. На прощание Прохор сказал:

– С голоду не умрёшь, друже, тайга прокормит, поберегай сухари да соль. Оно, как и сказал Вавила, постараемся навещать, только кто ж ё знает, как у самих всё сложится. Могёт быть и не сможем пробиться к тебе по завалам таёжным и снегу глубокому. Зима она не тётка родная ежелиф не в дому, а как волк в норе, хвалиться нечем. Иди гривами, пока будешь забираться на гору, а как её перевалишь, то можно и логами, возле речек. Да, смотри, не утони в зажорах. Людей тех, что измывались над тобой в селе Романово, искать будут. Найдут, конечно, – сказал и добавил с сожалением, – жалею, что не захоронили, – а как найдут, поймут, что кто-то сгубил их… Понятно, погоню устроят. Как почуешь, логами не иди, на гриве у тебя от погони семь дорог и все под гору, а в логу, что в яме. Ежелиф набредут на тебя, сам понимаешь… добра не жди. Ну, иди с Богом! Подморозило, снег подковало, теперь самый лёгкий ход.

Сказал, а в душе думал. – Друг ты Вавиле, а не мне. Своя рубашка ближе к телу, а потому хорошо, если бы догнали тебя и порешили. Опасен ты сейчас мне и друзьям моим. Поймают, выдашь. Сам-то руки об тебя марать не буду. Не хочу грех на душу брать. Путь верный указал, корить тебе меня не придётся, чиста моя душа перед тобой.

Обнялись, похлопали друг друга по плечу, и пошли разными дорогами.

Дмитрий человек не таёжный, в горы ни разу не ходил, да ещё нагруженный котомкой, тяжело взбирался на кручи, но не думал об отдыхе, сжимал крепко зубы и шёл. В мыслях была жена и дети, и это придавало ему силы. Вот уже и луна взошла, взобралась на свой пик, откуда, врезаясь серебряными лучами в чащу громадных пихтачей и кедровников, освещала Дмитрию путь, и он шёл, шёл, и шёл, не замечая усиления утренника. Усталость давила и валила с ног, Дмитрий то и дело снимал шапку и отирал пот, но не останавливался. Куда-то уплыла луна, и утренний сумрак стал приобретать окраску дня, – всходило солнце. Взобравшись на утёс свободный от леса, Дмитрий взглянул на открывшуюся взгляду громадную впадину, испещрённую чернолесьем, как щетиной давно не бритое лицо мужчины. Отдалённые кряжи гор царили над лесными падями. Стоя на орлиной высоте, Дмитрий почувствовал великую сладость свободы. Мысль его скользнула по оставленному там снизу страху и злобе, как по чему-то далёкому, давно покинутому. Дмитрий снял шапку, перекрестился на вышедшее из-за дальних гор солнышко, повернулся и бодро пошёл навстречу горному простору и свободе, которая была теперь ему верным и единственным другом.

Дмитрий спешил до ростепели перевалить гору. Не останавливаясь, на ходу грыз сухари, подкреплял силы. Побеждая одну кручу за другой, достиг седловины. И вот он уже на перевале, откуда ему открылся изумительный вид необозримых падей алтайской тайги, спускающихся с громадных кряжей гор, опушенных чернолесьем. Сделав прощальный поклон открывшейся красоте, пошёл дальше.

Когда снежный наст не стал держать и ноги с трудом приходилось вытаскивать из смеси льда, воды и плотного влажного снега, Дмитрий выбрал место для дневки. Развёл костёр, напился горячего чаю с сухарями и под ласковыми, тёплыми лучами солнца уснул на смолистом ложе из пихтовых ветвей.

Проснуться заставил вечерний холод. Идти было ещё рано, снег подтаял и был рыхлый, ноги вязли в нём, как в клейстере. Решил ждать ночного холода, а с ним и крепкого наста. Вновь вскипятил чаю и вновь с наслаждением пил его, хрустя сухарями.

Спустившись ниже в долину, Дмитрий набрёл на пересекавшую его путь зимнюю дорогу. Пошёл по ней в сторону склона ближних гор, так, как указал Прохор, – к брошенному прииску, недалеко от которого дорога пересекалась с какой-то бурливой таёжной рекой. Река давала прекрасную возможность для дальнейшего движения, нужно было только соорудить салик (плот) с веслом, гребью, шестом и багром. Материала для изготовления всего этого —сухой кедровник, Дмитрий отыскал на берегу.

– На постройку салика и добычу тетеревов для питания во врем плавания уйдёт два-три дня, – прикинул. – Значит, нужно где-нибудь приютиться.

Возвратился на брошенный прииск и стал искать среди полуразрушенных построек приют. Дома служащих, казармы и хлебопекарня были раскрыты и разорены. Более подходящей нашёл «господскую» баню, в которой сохранилась каменка с трубой, крыша, дверь и окно с рамой, у которой разбиты были не все стёкла. Вместо стёкол Дмитрий вставил кору, поправил дверь, разжёг печь и стал просушивать своё временное жилище. Потекла трудовая жизнь. Днём Дмитрий отдыхал и плотничал, а ночью и ранним утром по насту таскал лес и промышлял косачей. Днём хитил мясо и вялил его на солнце в запас, из свежего варил похлёбку.

Опасность

Однажды перед рассветом Дмитрий пошёл к току, нужно было засветло – к утренней добыче исправить пленицы.

На одном из поворотов лицом к лицу встретился с Прохором. За его спиной на ремне висело ружьё, вид у товарища был испуганный.

– Прохо! – обрадовано воскликнул Дмитрий. – Как ты здесь?

Неожидаемая встреча сжала его губы. С трудом разжимая их, Прохорпроговорил:

– Э-эт… вот… за т-тобой шёл! Помер он, Як-кушев-то! Вавила сказал, чтобы сообщил тебе. Хоронись как можно дольше. Погоня за тобой идёт. Вавила ходил в деревню, чтобы тело Якушева сховать. Только не успел его схоронить, – лгал Прохор. – Кто-то видел тебя, как ты в сарае прятал его.

Поправив пленицы, возвратились в жилище.

– Хорошо устроился, – осматривая баню приспособленную под жильё, – проговорил Прохор. Может быть, чаем напоишь. Устал, ног не чую.

– Всё будет, товарищ дорогой, и чай и похлёбка из птицы. Поешь, отдыхай, а у меня работы много, плот строю. Теперь, если пойдёшь со мной, расширить его придётся, – на двоих, значит, мастерить.

Ночью Прохор бредил, упоминал Якушева, медведя и ещё каких-то людей, но речь его была невнятна, и Дмитрий из неё ничего не мог понять.

Прохор ещё спал, а Дмитрий уже поднялся, встал раньше обычного и стал варить птицу.

Когда завтрак был готов, разбудил товарища.

– Ты не ходи сегодня пленки смотреть, я схожу, – предложил Прохор.

– Сходи, – ответил Дмитрий.

Позавтракали. Дмитрий пошёл к реке, а Прохор, оставшись один, вышел на высокую проталину.

Сначала он услышал шум с дороги, потом говор людей, понял, что это отряд, который ищет Дмитрия. Промелькнула мысль:

– Дмитрий, его нужно удалить от них, спрятать. Но как? Не дай Бог возвратится сюда, поймают, всё выложит. Тогда каторга мне.

Поздоровавшись с прибывшими, сказал, взяв в руки котелок:

– Пойду за водой, чай сварю для вас. С дороги небось устали.

Сказал, а сам побежал к салику, предупредить Дмитрия, чтобы не подходил к жилищу.

– Беги, отряд ищет тебя, – передал котелок в руки Дмитрия, помог ему взобраться на плот, и оттолкнул его от берега. – Прощай, друг! Поезжай с Богом! – сказал, а сам подумал, – что б ты разбился на порогах и утонул.

Полицейский урядник меж тем нашёл в бане пустой кисет, на котором красными нитками было вышито «Дмитрий», и показал его всему отряду.

– Вот улика, что Епифанцев здесь.

Отправив Дмитрия, Прохор спокойно вернулся к гостям и стал рассказывать им про свои похождения, в которых сказал, что шёл по следам Дмитрия вместе с Якушевым, но не настиг его.

– С Якушевым говоришь, – проговорил урядник и посмотрел на свой отряд.

Все засмеялись.

– Это, значит, ты вместе с покойным Пахомом Назаровичем по тайге гулял в поисках убийцы. Ай, как складно врёшь. – Гаркнул. – Подлец! Молчать! Сгною! Нам всё ведомо. Жена Епифанцева всё рассказала, повинилась, только видели тебя и Епифанцева на входе в тайгу. Жив он… Якушев-то. Торопились вы очень. Куда? Не скажешь? А я тебе скажу, убить вы хотели Епифанцева, чтобы следы свои преступные скрыть. Так что, не по его мы душу, а по душу Пахома Назаровича Якушева. И по твою, как соучастника сговора. Где он, говори! – строго посмотрев на Прохора, крикнул Урядник. – Судить его будут за попытку изнасилования, а тебя за убийство Епифанцева. Вот его кисет, – сунул мешочек под нос Прохора, – а это улика!

Прохор удивлённо воззрился на полицейских.

– Врать не буду, – сказал. – Видел я его… Якушева-то, в крови всего. Сказал, что Епифанцев убил его… это, конечно, не совсем чтобы, а до крови… Я-то, в то время как раз из лесу вязанку дров нёс. – Полуправду говорил, конечно, но иначе ему было нельзя, понимал, что если Дмитрий попадётся в руки правосудия, то его будут допрашивать «и, возможно, с пристрастием», значит, может не выдержать и расскажет о Якушеве и о себе самом всю правду разбойную. – Удивился, конечно. Помощь ему оказал, – голову, значит, его перевязал, и хотел дальше с вязанкой дров идти, только он приказал дрова бросить и с ним в погоню за Дмитрием идти. Он сильно Пахома Назарыча-то поранил. Я человек маленький, куда прикажут идти, туда и иду, что прикажут делать, то и делаю.

– Тебе, дураку, прикажут человека убить. Убьёшь?

– Помилуйте, ваш благородие! Чур, на вас! Да разве ж кто такое может приказать… человека убить… Господи, прости! – перекрестился.

– И что дальше? Говори быстро и не юли, а то у тебя какая-то коловерть бестолковая получается.

– Так это я, ваш благородие, всё как на духу, правду, значит, вот! Повёл меня Пахом Назарыч-то в тайгу, а там на нас медведь напал. Порвал он крепко его, на месте том его и захоронил.

– И как же это ты его захоронил, медведь тебе помогал?

– Боже упаси, ваш благородие! – Прохор перекрестился. – Нежели же он человек? Медведь он! Зверь лютый! Я его с того ружья Пахома Назарычева с перепуга-то и завалил.

– И где то место? – спросил его офицер.

– Так здесь, недалече. Крест я на том месте поставил. Да вы, верно, видели, когда шли сюда, при дороге он… прям, с краю.

– Оно, конечно, видели, только, кто там лежит, мне не ведомо, а посему собирайся и следуй за нами. Могилу вскроем, посмотрим. Если и впрямь Якушев там, то зараз видно будет, медведь или кто иной его рвал… А тебе всё одно каторга… Всё указывает на то, что убил ты Епифанцева, вот и вещь его – кисет.

– Что ж, ваш благородие, напраслину на меня наговариваете? Не знаю я, где сейчас Епифанцев. Был он здесь, да вчера убыл на плоту. Я ему говорил, что жив был Пахом Назарович. Шёл сюда виниться перед ним, да по дороге сюда медведь его задрал. Не поверил он мне. И как было поверить, если живым его не видел. Я ему и крест на могиле его показать хотел, а он махнул рукой и тотчас на плот, только-то его и видел.

– Складно сказку сказываешь. Ну, да не судья я и не прокурор. Моё дело всех, кого в тайге повстречаю в участок свести. Там разберутся, будь спокоен!

Эпилог.

На основании донесения, полученного от стражников, прокурором было начато дело по подозрению Прохора Ивановича Криворотова в убийстве среди тайги Дмитрия Леонидовича Епифанцева. Уликой служила обнаруженная у Криворотова вещь, принадлежавшая убитому, который он не успел скрыть, как скрыл на глазах у свидетелей котелок принадлежащий Епифанцеву.

Началось судебное следствие, на котором Криворотов ничего не разъяснил, опасаясь розысков Дмитрия, о котором уже установлено, что его нет в живых, потому что из места его причисления – из села Романово получились сведения, что его там нет и нет о нём слуху.

На суде в качестве обвиняемого Криворотов молчал.

По окончании речи прокурора, ясно доказавшей, что перед судом находится действительный убийца Епифанцева, упорно не желавший сознаться в своём преступлении, из публики раздался голос:

– Господа правосудие! Позвольте вам сказать, что тот самый убитый Дмитрий Леонидович Епифанцев – это я самый и есть.

Дмитрий возвратился к жене, а через двое суток, освобождённый в зале суда, в дом к нему вошёл Прохор в сопровождении Вавилы.

– Спасибо, Дмитрий! Ты настоящий друг! А за это мы всей ватагой решили отблагодарить тебя. Схрон у Якушева есть. Много чего там – золото, серебро и другой богатый товар. Разделим по-братски.

– Не надо нам ничего, Вавила, – ответила Виринея. – Ты и так много добра нам сделал. Век молить тебя будем за доброту твою!

– Ну, это ты от радости, что муж возвратился. Только детки у вас есть и хозяйством обзавестись надо. Как же без денег?

– Прав, Виринеюшка, друг наш. Много добра он нам сделал, спасибо ему, – Дмитрий поклонился Вавиле, – и от этого подарка его нам отказываться нельзя.

– Вот и сговорились, – ответил Вавила и, вскрыв схрон Якушева, поделился богатством с Дмитрием.

Забрав оставшиеся ценности, Вавила с Прохором ушли в тайгу и в жизни Дмитрия больше не появлялись.

Пропавших в тайге четырёх крестьян села Романово с делом Криворотова не объединили. Мало ли людей пропадает в тайге!

Дмитрий Леонидович Епифанцев через год поставил свой дом, в доме Якушева тяжело было. Обзавёлся мелкой живностью – куры, гуси, утки, купил полтора десятка овец, корову и две лошади – пахотную и для выезда. Земли купил четыре десятины – три под посев, одну под сенокос (1 десятина = 2400 саженям²; 109,25 соток; 1,09 га).

Женские пересуды

(Мини рассказы)

Волки.

– Ох, бабоньки, это как же жить нынче?

– Земля перевернулась с ног на голову!

– А всё от того, что люди от Бога отвернулись, прости меня Господи!

– Бог-то при чём здесь, Марфа? На село наше смотреть уже тошно! И не Бог в этом виновен, а она, проклятая, водка, будь она неладна!

Судачат женщины таёжного сибирского села о жизни своей монотонной, а если новость то она обмозговывается, обсасывается, толкуется и перевирается несколько дней. Вот и сегодня появилась новость, всем новостям новость, в которой главная роль отведена…

– Что за напасть такая на нашу голову, волки, будь они неладны, стаями нападают, житья от них никакого нет.

– Правду говоришь, Серафима, скот режут, а всё потому, что напасть эта, говорят, из Вологодской и Астраханской губерний.

– Это, где ж такие губернии, Валентина?

– Ясно где, соседушка моя дорогая Марфа, душа твоя добрая, в России. Оттуда в Сибирь прут, прям, стаями огромными.

– А что удивляться! Оттуда сейчас не только волки, переселенцы и беглецы всякие за лучшей долей так и тянутся, так и тянутся, и конца им и края нет, – недовольно проворчала Серафима. – Землю получают, потом её пропивают и в разбой по лесам разбредаются. Вот от кого житья нет, хуже волков те разбойные люди. Никого не жалеют, мало того что грабят, так жгут и убивают, детей малых не жалеют, супостаты окаянные. Тфу, на них!

– Оно и понятно, что им там… в России-то? В Сибири воля и простор. Ни тебе помещиков кровопийцев, ни власти рядом, писарь, вот и вся власть, проговорила Марфа.

– Это, конечно, так. У нас помещиков нет, и землицы всем хватает. Работай, не ленись, в достатке жить будешь, – подтвердила Серафима слова Марфы.

– Будешь тут… жить в достатке, как бы ни так, – скривилась Валентина. – У тебя, Серафима, муж как муж, всё в дом, а мой, Ирод проклятый, из дома.

– Что-то я давно не видела его. Не заболел ли? – участливо спросила подругу Марфа – соседка по правому подворью.

– Заболеет, как бы ни так… тфу, – сплюнула, – на него пьяницу проклятого. Поехал с кумом в Бийск на базар, расторговался хорошо, аж на три рубля, да из дому прихватил на товар разный три рубля, и что… ни денег, ни товара. Явился, как вор, крадучись, ночью, волк его загрызи. Я глядь на него, волосы дыбом. Морда лысая, бороду как корова языком слизнула.

– Да ты что? – всплеснули руками женщины.

– Это, как без бороды? Спалил, али как? – от удивления вздёрнув плечи и брови, спросила Валентину Серафима.

– Чёрта-с два он её спалит, пропил, поскудник.

– Бороду… пропил… Это как же? – удивились женщины.

– А вот так вот, дорогие мои соседушки. Шесть рублей с кумом пропил, а потом вместе с ним бороды-то по рублю с полтиной продали. Вот и сидит сейчас, хвост прижал и носу не кажет на улицу. Срамно ему, видите ли, а когда бороду пропивал, то в радости был, что б он сгорел от этой водки проклятой, Ирод окаянный!

– Это как же он до дому-то ночью добрался? – всплеснула руками Марфа. – Волки лютуют, особенно по ночам.

– А что ему сделается. Им пьяницам и море по колено, а волки так букашки-таракашки для них. Они, верно, от одного перегару за сто вёрст пьяниц оббегают.

– Не скажи, Валентина, им… волкам-то что перегар, что сама водка, за милу душу порежут и сгложут до костей, – не поняв подтекста слов подруги, проговорила Марфа. – Волки в стайки (сарай) забираются, скот режут, а человек для них что ягнёнок. У меня, слава Богу, пока вся скотина жива, а у свояченицы, что дом на околице, трёх овец уже порезали, а у Олега Ефремовича Селиверстова, у которого дом рядом, две коровы. У Софрона Яковлевича Безбородько, что дом на взгорке у тайги стоит, лошадь сгрызли. Слышали, что в подворье их творится, – волки, значит, хозяйничают, а, поди, выйти, тебя же ещё в придачу к скоту и порежут. Сказывали, что всю ночь и просидели, тряслись от страха, а утром вышли, матерь Божья, – прилепив к щеке руку, – побоище Мамаево, прям. Кровь, куски шкуры, волосья по всему двору, страх Божий, – ужасалась всем видом Марфа.

– Верно говоришь, Марфа. Фёдор Матвеевич, охотник наш намедни из волости возвращался, так сказывал, что сам видел стаю в полсотни зверей. Еле, говорил, убёг, а всё спасибо лошади его, а так бы как с парнем, что на «беседки» к любушке своей милой пошёл, – выйдя из дома, что стоит напротив беседующих женщин и, услышав разговор о волках, вступила в общую беседу Пелагея.

– О ком это ты, соседушка? – ласково проговорила Серафима.

– Слышала вчера от мужа своего, дорогие подруженьки, волки парнишку сгрызли.

– Какого это парнишку? Какие такие ужасы говоришь, Пелагея? – проговорила Валентина. – Что-то не слышала о том.

– Откуда бы ты слышала, коли, говорю, сама вчера от Кирилла, мужа своего о страхе Божьем узнала.

– Ох, ты ж Господи ты мой! – горестно запричитали женщины. – И прям насмерть? – спросили в один голос.

– Мертвей не бывает, – ответила Пелагея. – С деревни Старо-Бардинской он, парнишка-то. Пошёл на «беседки» в соседнюю деревню – Карагайку, к любушке своей, пять верст прошёл, а на окраине, когда уже и дома́ рядом были, волки из тайги объявились. Напали на молодого парня, отважившегося в одиночку идти по полю зимнему, и остались от смельчака одни ноги. Нашли лишь на следующий день, когда мать его тревогу подняла. Ушёл, мол, сын, к голубушке своей, а домой не воротился. Страшная смерть, не приведи Господи.

Женщины перекрестились.

– Как нашли-то? – спросила Марфа.

– Валенки нашли, а в них парня ноги. Туловище, руки, голову, всё сгрызли окаянные, – горестно проговорила Пелагея.

– Ноги ли, руки… какая теперь разница. Матери-то каково. Взрастила сыночка, а похоронить-то и некого, – ответила Марфа.

– Не дело родителям детей хоронить, они должны родителей в последний путь отправлять, а оно вон как… вышло-то, – тяжело вздохнула Пелагея.

– Да… вот тебе и «беседки!» – вновь горестно промолвила Валентина. – Сидел бы дома, и горя бы матери не принёс. Ему то сейчас что… Всё одно…

– Сейчас-то оно, конечно, а как натерпелся… подумаю, мурашки по телу так и бегут, бегут, будь они неладны, – сказала Пелагея и тряхнулась всем телом, как от пронизывающего морозного ветра.

Со стороны тайги донёсся волчий вой.

Сало.

– А попрошайки так те совсем обнаглели, хотят по сёлам и прямо требуют на водку, не дать – грозят поджогом.

– С них станет. Ночью-то мы спим, а для них ночь – мать родная, – подтвердила Марфа слова Серафимы.

– Крысы, проклятые! – возмущённо воскликнула Валентина.

– Не крысы, а слоны, – поправила подругу Марфа.

– Пошто слоны-то? – усмехнулась Серафима.

– А потому что слоняются из деревни в деревню, вот и дали им такое прозвище. И ведь как требуют, тут тебе и смех и злость. Сама слышала, идёт такой слон и кричит: «Подайте здоровому, краснорожему на каменно строение, на кабацкое разорение, на стеклянный колокол!» – ответила Марфа.

– Что за колокол такой стеклянный? – удивилась Валентина.

– Кто их знает? Может для словца красного, а может по их бродяжьему разумению вещь нужная, – пожала плечами Марфа.

– Крышку гроба им стеклянную и на всеобщее обозрение, чтобы видели все пьяницы, до чего жизнь такая доводит… до нищеты и бродяжничества, – возмущённо проговорила Валентина.

Из дома, увидев через окно подруг, вышла Пелагея и сразу, не зная, о чём они ведут речь, выпалила:

– А в одной деревне богатый крестьянин выдавал замуж дочь. Так на свадьбе выпили сорок вёдер водки.

– Ох, ты ж Господи! Это ж какую утробу иметь надо!? – всплеснула руками Марфа.

– И откуда ты это знаешь? Сорока на хвосте принесла? – ухмыльнулась Серафима.

– Не сорока, – не обижаясь на подругу, ответила Пелагея, – Кирилл сказывал.

– Ну, ежели Кирилл, тогда конечно, дело ясное, что дело тёмное! – вновь ухмыльнулась Серафима.

– Зря ты, подруженька! В той деревне он был и сам всё слышал. В деревне той наш кум Пётр, он ему всё и поведал, а кум врать не будет, человек он серьёзный.

– И что же интересного, в свадьбе деревенской. Сколь у нас их было и сами венчаны, слава Богу. Пьют, это понятно. Как без этого? – Не унималась Серафима.

– Погоди, Серафима, не злыдничай. Послушаем Пелагею, – утихомирила подругу Валентина и к Пелагее, – говори соседушка.

– Вот я и говорю, свадьбу мужик богатый сделал. Насобирал по всем подворотням человек полтыщи, там тебе и мужики и бабы были, все, кому не лень было с печи слезть. Угодить селу надумал и пропоил более 500 рублей.

– Ох, ты ж, Господи! Деньжищи-то какие! – приплюснув правую руку к щеке, ужаснулась Валентина.

– Да кабы ещё это, так после ещё неделю гулеванили, поил и кормил всех, кому не лень в дом его прийти было, а после праздника-то над ним, дураком, все село смеялось. Хотел уважение водкой купить, а вышел изъян своему карману.

– Вот и поделом ему, коли он дурак набитый, – ухмыльнулась Серафима.

– На эти деньги можно в Северо-Американские Соединённые Штаты съездить, – задумчиво проговорила Марфа.

Подруги онемели и воззрились на Марфу округлившимися от удивления глазами. Брови женщин выползли вверх, а челюсть, отчалив от своего естественного причала, медленно поплыла в сторону вздымающейся груди.

– Ты чего, Марфа? – придя в себя от слов подруги, потрясших, казалось бы, своим безумием всех женщин, проговорила Серафима. Какие Северо-Американские Соединённые Штаты? Ты о чём, подруга? Очнись!

– Нормальная я, – поняв беспокойство подруг, ответила Марфа. – Это мой, видно, свихнулся. Поеду, говорит, в Штаты за золотом, в Ка… Канрифорнию.

– Калифорнию, – поправила соседку Валентина.

– Да, Калифорнию какую-то. Прописывали, сказал дуралей мой, в какой-то газете, что людей туда собирают на просмотр какого-то великого водопада прозываемого Наагарским…

– Ниагарским, – сказала Валентина.

– Да, Ниагарским, и продлится это безобразие два месяца. Так вот… мой дурень сказал, что как туда приедет то сразу за золотом в Калифорнию отправится. Пока, говорит, те люди водопад смотреть будут, он каменьев золотых насобирает, а потом с теми глядунами домой с золотом воротится. А денег, в газете той прочитал, надо всего-то 400 рублей. А у самого, дурака и красненькой нет.