Вид на битву с высоты

– А вы, значит, бумажник дома забыли? – спросил официант.

Такая прозорливость официанта сразила меня в образе генерала. Не знаю, как бы повел себя генерал в такой ситуации, но я грозно проревел:

– Это еще что за шутки?

И тут же заплатил за двоих и даже потребовал сдачу, потому что должен быть порядок в мотострелковых войсках!

Катрин отсмеялась на узкой аллее и остановилась, обернувшись ко мне. Ветки деревьев распрямлялись и сбрасывали на нас грозди капель.

– Ты уже не сердишься? – с надеждой спросила она.

– Я и не сердился, – ответил я. Такой ответ можно было трактовать двояко. Скорее всего он был аналогичен старинному «Бог простит», что означало «Пока не будет соответствующего указания свыше, нет тебе прощения».

– Но ведь я совершенно не знала тебя, – сказала Катрин, глядя под ноги и обходя лужи, чтобы не замочить ноги. – Мне сказали просто: ознакомься с исходными, есть один странный парень, может быть, «чайник», а может, и в самом деле – по нашей части.

– По вашей части?

– Ну ты же понимаешь! Это значит, что в тебе есть некие свойства, которые явно отличают тебя от остальных людей. Мне предстояло узнать, существуют ли эти качества или придуманы сплетниками. А если есть, откуда они?

– Откуда же?

Катрин остановилась и обернулась ко мне. Ее глаза были совсем близко. Мне всегда казалось, что в них отражается небо, даже если она смотрела на красную стенку.

– Ты сегодня аккуратно положил последний кирпичик в стену, – сказала она, – рассказав о своем сне.

– Ты в него поверила?

– Я вообще неверующий человек, – ответила Катрин. – Вера и наука редко совместимы. Я проверяю, а потом сомневаюсь снова.

– Чудесное правило, мистер Дарвин, – согласился я. – Но если бы ты знала, как противно ощущать, что ты – лишь объект для наблюдений!

– Гарик!

– В чем я не прав?

– Когда я узнала тебя, когда я узнала, что ты… вот такой, я стала мучиться. Меня утешало лишь то, что все твои странности были легко объяснимы, ничего в них особенного не было. И я тебе честно скажу – до последних дней я надеялась, что все обойдется и я даже не стану докладывать о тебе. Скажу, что ты не представляешь интереса ни для кого, кроме меня.

Она снова шла рядом со мной, но уже не глядела под ноги и влетела в лужу, подняв столбик воды.

Я не успел подхватить ее, хотя обычно в таких случаях моя реакция быстрее, чем реакция среднего кавалера, и я всегда успевал вытаскивать Катрин из луж, ям и из-под машин.

– Когда ты вчера попрощался со мной, я стояла в подъезде у окошка и смотрела тебе вслед. А ты не знал, что за тобой следят. И даже не думал о том, как идешь. И через несколько шагов ты взлетел в воздух и пошел по воздуху – ты летел, думая, что идешь! Это меня ужаснуло!

– Нет, я шел!

– Ты думал о чем-то…

– О тебе, конечно!

– Ты глубоко задумался.

– Разумеется.

– А сегодня ты рассказываешь мне о своем сне, причем и сам не веришь в то, что это сон.

– А ты?

Мы шли некоторое время молча. Я был встревожен, встревожен неприятно, как человек, которому то ли в шутку, то ли всерьез предсказали, что ему суждено умереть от рака. Мне так хотелось вернуть жизнь в тот недалекий момент прошлого, когда главной моей заботой была статья, выкованная с Крогиусом, или какой-нибудь каприз Катрин. А оказывается, капризов не было – был холодный расчет исследователя, который дотрагивается проводами под напряжением к животу распятой лягушки, и она судорожно дергается, полагая, что это и есть любовный экстаз.

– Мне жаль, – сказал я, – мне жаль, что у нас с тобой больше не будет так, как раньше.

– Мне тоже. И может, еще жальче, потому что я чувствую себя виноватой.

– Чего уж… ты на работе.

– Я тебя почти люблю. И это не имеет отношения к работе.

– Не люблю я ваших «почти».

– Мальчики первые объясняются в любви. Но боюсь, что я этого уже не дождусь.

Я промолчал.

– Я хочу, чтобы ты приехал к нам в институт, – сказала Катрин. – Тебе у нас понравится.

– Зачем мне к вам ехать? Чтобы вы сняли с меня шкурку?

Катрин ответила не сразу.

– Ты не любишь говорить серьезно, – сказала она наконец. – Но иногда приходится вылезать из своей раковины. Я не знаю, будут ли они, твои соотечественники, предпринимать новые попытки тебя умыкнуть. Мы этого не знаем. Но я убеждена, что тебе лучше наладить контакт с нашей фирмой. По крайней мере мы знаем о тебе больше всех, и мы хотим тебе добра. Единственное, о чем я тебя прошу, – встретиться с Калерией и поговорить с ней. Она – лапочка.

– Это специальность или должность?

– Это призвание.

– А сколько ей лет?

– Ей уже скоро сорок, но ты в нее, к сожалению, влюбишься.

– Почему? Она красива?

– Не в этом дело. Но лучше бы ты продолжал хорошо относиться ко мне.

Мне стало смешно.

– Можно подумать, что все уже решено – я выбираю между перспективой стать космическим странником или институтом, в котором работает одна моя знакомая. В пользу института. Завтра я вхожу туда в роли младшего научного кролика и влюбляюсь без памяти в заведующую сектором. Или в завлаба?

– У тебя нет выбора, – решительно заявила Катрин. – Ведь на самом деле ты – отрезанный ломоть. Тебе страшно отправиться в твой сон, если он, конечно, не сон.

– Страшно?

– Конечно! Ты же привык быть первым павианом в стае – там окажешься самым махоньким и хроменьким. И достанется тебе хроменькая макака.

– Катрин, ваши шутки переходят все возможные границы!

– А я почти и не шучу. Поедем к нам в институт?

– Нет, нет и еще раз нет!

– Значит, ты на меня уже не так злишься?

– Ты намертво лишена логики.

– Ты недоволен?

– Ты же знаешь, что я зол, оскорблен и к тому же, честное слово, растерян. Оказывается, многие люди на Земле и в космосе знают обо мне больше, чем я сам. Кстати, а тебе не приходило в голову, что я могу оказаться инопланетным монстром?

– Меньше надо видео крутить, – заметила Катрин. – Значит, ты не идешь?

– Ни в коем случае!

Через две недели Нечипоренко опубликовал наши данные, получился скандал, Крогиус остался, а я подал заявление об уходе.

Институт экспертизы выглядел вполне пристойно – некогда там размещался особняк Гиреевых, потомков хана, вывезенного из Золотой Орды либо бежавшего оттуда в ходе родовых свар. От Гиреевых остался герб на фронтоне центрального трехэтажного корпуса, вернее, не весь герб, а щит, на котором было изображено нечто недостойное великой страны социализма. Недостойное было сбито в период борьбы с недостойностями, а посреди щита появились серп и молот. Фасад главного корпуса выходил на Спасопречистенский переулок, еще вчера – переулок Фабзавуча, а полутораэтажные флигели загибались под прямым углом назад, как руки пловца, занесенные для гребка. В образовавшемся между флигелями дворе росло несколько деревьев, располагалась большая круглая клумба с давно высохшим фонтаном посредине, стоянка для автомобилей, а также небольшая свалка вещей и машин, которые разочаровали исследователей, но вывозить из института их не решились.

Как вы понимаете, все эти подробности, как и многие другие, я узнал не с первого взгляда на институт, а уже потом, когда я шлялся по нему, привыкая и осваиваясь. Но последовательность – не сестра рассказа, она губит неожиданность. Так что я позволю себе в рассказе забегать вперед и оглядываться в нетерпеливом ожидании читателя. Куда же ты запропастился, зайчик?

В небольшом холле, справа от гардероба, за обыкновенным ученическим столом сидел мрачного вида вахтер Матвеич, который пропускал людей в институт либо по знакомству, либо по интуиции, которую он называл жизненным опытом. Когда интуиция молчала, он покидал свой пост и уходил пить пиво. Матвеич покупал пиво в банках, осторожно переливал его в отечественные бутылки, а потом употреблял. Так он унижал западный мир.

Справа от Матвеича шла парадная лестница на второй этаж. Видно, ханы Гиреевы не выносили, чтобы кто-то шагал по лестнице рядом с ними, поэтому лестница была рассчитана на одного толстого человека. Люди расходились на ней, как машины на узком серпантине, – один из них прижимался к стене и втягивал живот. Каждый новый директор (а институтов в этом особняке за годы советской власти сменилось полдюжины) обещал коллективу первым делом расширить лестницу и открыть буфет. Но лестница так и осталась узкой, а ближайший буфет находился за квартал, в Управлении бурых углей.

Лепнина на потолке была выполнена в виде восточного орнамента, а в приемной директора, которая, видимо, была гостиной, сохранилась, несмотря на социальные катаклизмы, люстра, какой не найдешь и в Бахчисарайском дворце.

Остальные помещения выглядели скромно, без затей. Вместо пяти залов и гаремных покоев в правом флигеле, а также общежития для прислуги в левом крыле в институте появилось пятьдесят помещений, пронумерованных и учтенных, размером чуть больше десяти квадратных метров каждое. Ни у кого не поднималась рука поломать перегородки, так как это означало неминуемое сокращение штатов. Если же у тебя пятьдесят помещений, то ты обязан заполнить их научными сотрудниками.

Десятиметровым был даже кабинет всемогущего академика Бенгура, временно исполняющего обязанности директора Института экспертизы. Настоящий его директор доктор Полоний Лепид уже третий год как исчез, что, говорят, входило в долгосрочную программу института. Самое удивительное, что по личному указанию всеведущего Александра Федоровича Андреева ему продолжали начислять зарплату с учетом инфляции, все виды вознаграждений и даже вручили Ломоносовскую медаль, которую получил за доктора академик Бенгур.

Наступил тот первый день, когда мы с Катрин подошли к дверям института на Полянке. На двери висела табличка, сообщавшая о том, что мы стоим у входа в Институт научно-технической экспертизы РАН, что не вызывало у прохожих никакого интереса. Впрочем, и я бы в иной день миновал табличку без трепета. Мало ли что положено проверять этому институту?

В холле было прохладно и гулко. Матвеич продрал очи и спросил:

– Ты кого привела, Ольсен?

– К Калерии Петровне, – ответила Катрин.

– Так и запишем, – ответил Матвеич. Но, конечно же, ничего записывать не стал. И нечем, и не на чем. – Калерия у Мироныча, – сказал вахтер.

– Мы подождем.

Катрин шла на шаг сзади и легонько подталкивала меня в спину, чтобы я не сбился с дороги. А сбиться я мог бы, потому что коридор шириной чуть меньше метра извивался вдоль здания, а так как был разгар утра и никто еще не утомился, то десятки сотрудников института спешили по этому коридору, создавая пробки и не всегда улыбаясь при столкновении.

Потом мы уткнулись в дверь с табличкой золотом на черном стекле: «Лаборатория № 16 Т.С.».

В лаборатории Т.С. было две комнаты, в одной сидела девушка Тамара, она вяло тыкала пальчиками по клавишам – на экране компьютера шустро бегали индейцы с томагавками. Тамара сразу в меня влюбилась – видно, понимала толк в мужчинах.

Второй человек мне не обрадовался. Он оказался лаборантом Сашей Добряком, юным джентльменом парикмахерской красоты с черными бакенбардами. Саша Добряк собрался в местную командировку, то есть в «Детский мир», покупать себе велосипед, а в присутствии Катрин он сбежать не смел.

– Гарик будет работать у нас, – сказала Катрин.

– Ой, как хорошо! – сказала влюбленная в меня Тамара.

– А у нас по штатному расписанию единиц нет, – отрезал Добряк.

Остальным про штатное расписание и единицы думать не хотелось.

– Тогда будем пить чай, – сказала Тамара. – Самое время начинать.

– Я буду кофе, – сказал Добряк. – И без сахара.

– Он у нас худеет, – сообщила Тамара.

Добряк был сказочно худ, но оказалось, что он худеет авансом, так как у него плохая наследственность.

Все окружающие посматривали на меня, словно знали, что я вот-вот погибну, но улыбались сдержанно и понимающе – я был не первой жертвой Калерии Петровны.

Надо сказать, что бывают обыкновенные дни, когда Калерия Петровна выглядит просто очаровательной женщиной и роковой опасности для мужчин не представляет. Наоборот, им хочется ее опекать, холить, лелеять и выделять кредиты на лабораторию – самую дорогостоящую лабораторию во всей Академии наук.

Но бывает Один-из-Тех-Дней.

Обычно раз в неделю, ближе к воскресенью.

Катрин, знавшая об этом, привела меня именно в такой день.

Катрин с Тамарой накрывали на столик, занимавший четверть площади выгородки завлаба. Добряк вяло развлекал меня разговорами о футболе. Разговор все время прерывался. Мои новые знакомые смотрели на дверь, затем обращали взоры ко мне, словно хотели сказать нечто важное, будто хотели предупредить меня – беги, но в последний момент сдерживались.

Впрочем, я мог ложно истолковать эти взоры и вздохи. Состояние мое было нервным.

– Ничего в ней особенного нет, – сказал Добряк. – Завлаб как завлаб.

И окружающие согласно закивали.

И тут дверь резко распахнулась, и в ней, словно в драгоценной раме, оглядывая нас быстрым взглядом, остановилась женщина средних лет, среднего роста, сероглазая, русая, формально обыкновенная.

Но это был Один-из-Тех-Дней.

И я погиб.

У меня возникло желание тут же рухнуть на колени и возопить:

«Госпожа моя, прекраснейшая из женщин Вселенной! Умоляю тебя, владей моим сердцем и душой, владей моими поступками и желаниями, ибо цель моей мелкой жизни, смысл ее заключается в том, чтобы стать твоим послушным рабом и исполнять твои самые нелепые капризы».

– Вы – Гарик Гагарин! – произнесла Калерия Петровна низким, полным внутреннего звона голосом. – Мне о вас много рассказывала Катрин. Ну как, надумали у нас поработать?

– Конечно, Калерия Петровна, – ответил я. – В руководимой вами… вашей лаборатории. Только платить мне не надо…

– А я много платить и не смогу, – ответила Калерия Петровна и рассмеялась.

Остальные тоже смеялись.

Серебро, которое звенело в голосе Калерии, принадлежало английскому герцогскому сервизу.

Калерия Петровна обнаружила свои способности в восьмом классе средней школы, когда, к негодованию таких школьных звезд, как Алиса Шарапова и Тамарка Петкова, внимание всех подростков было обращено к ней. Но следует признать, что она вызывала чувства возвышенные, добрые и нежные, так что даже ее собственные родители ни о чем не догадывались, пока из ревности чуть было не отравилась Людмила Н. из соседнего класса.

Следует отдать Калерии должное – она старалась не привлекать внимания мальчиков и мужчин и рано вышла замуж за молодого человека, который отличался от остальных юношей тем, что почти не обращал на Леру внимания.

С возрастом таинственное качество – способность очаровать любого мужчину куда стремительней шемаханской царицы – лишь усиливалось. Наконец ею заинтересовались психологи, а затем Леру пригласили в Институт экспертизы, где ее изучал, и безуспешно притом, сам доктор Полоний Лепид. Затем он пригласил ее в институт на работу. И Калерия, будучи женщиной решительной и неглупой, в несколько лет прошла путь от младшего научного сотрудника до завлаба и доктора биологии.

Лаборатория занималась Тупиковыми Ситуациями. То есть ей доставались проблемы, от которых отказались все остальные отделы и лаборатории института. Процент провалов в работе Калерии и ее сподвижников был высок, зато и достижения, если случались, были невероятны.

Так что я был не первым уродом, которого позвали в институт, чтобы находился под рукой.

Разумно.

Но я не знал, что кроме меня в институте трудится целый коллектив людей и нелюдей, которые не укладываются в нормы, придуманные для «сапиенсов».

В тот момент я мечтал только об одном – чтобы меня взяли на работу в лабораторию Калерии Петровны.

– Конченый человек, – отозвался обо мне Добряк.

– Может быть, я его убью, – сказала негромко Катрин.

– Ты его никогда не убьешь, – ответила Калерия и протянула мне узкую жесткую ладонь. – Калерия Петровна, заведующая лабораторией. Гожусь вам…

– В старшие сестры, – подсказала Тамара. – Гарику двадцать семь, а вам тридцать шесть.

– Пока тридцать пять, – поправила ее Калерия Петровна, у которой тоже были маленькие слабости.

– Я хотел бы работать в вашей лаборатории, – сказал моими устами Гарик. – Я родом из детдома, ничто меня к жизни не привязывает. Так что можете рассчитывать на меня…

– Он хочет, чтобы мы заменили ему семью, – сказал Добряк, саркастически улыбаясь.

– Я провожу Гарика в отдел кадров, – сказала Тамара. – Чтобы Катрин по дороге не выцарапала ему глаза.

Они смеялись, я им казался забавен.

Но с того дня я, честный советский инопланетянин и рядовой дезертир-археолог, стал полевым сотрудником лаборатории Тупиковых Ситуаций Института экспертизы Российской академии наук.

Я могу рассказать немало интересного о первых моих месяцах в институте. Если отыщу в себе талант новеллиста. Девяносто процентов дел, которые мы расследуем, оказываются на поверку чепухой, девять процентов достойны лишь краткой новеллы, и даже не по научной значимости дела, а по человеческим отношениям, открывающимся во время расследования. Лишь один процент – раз в год, раз в три года – оказывается достоин романа.

С романом, который чуть не стоил мне жизни и унес с собой жизни многих людей, я столкнулся через семь месяцев после прихода в нашу лабораторию. А до того участвовал в трех расследованиях, из которых одно стоит новеллы, а два других недостойны упоминания в анналах.

Новелла, которую я мог бы написать, касалась письма из поселка Каруй Вологодской области, где сообщалось, что у них там приземлился беспилотный космический корабль явно неземного происхождения. Так как письмо показалось беспредметной шуткой, позвонили в тамошний руководящий орган – не помню уж, как он назывался, но каруйское руководство начало темнить, не отрицая факта, и доказывало, что сам по себе он не стоит упоминания. Наконец каруйцы признались, что корабль на самом деле приземлялся, был взят под охрану милицией, а потом отправлен в область, потому что был небольшого размера и помещался в кузове «КамАЗа». С Иваном Дмитриевым из космического отдела мы поехали на поезде в Каруй и отыскали там свидетелей космического чуда, уверенных в том, что чуждый посланец инопланетного разума уже давно разобран на винтики в Академии наук, потому что эта Москва все лучшее берет себе.

Мне понравился Каруй и тамошний народ – серьезный, неторопливый, верящий в то, что небо бесконечно, а на Марсе тоже живут люди. Москву каруйцы не любили с XV века, когда она начала завоевывать каруйские земли и устанавливать налоги.

Нам с Иваном показали воронку на месте падения космического корабля, познакомили с милыми очевидцами – собирателями рыжиков, рассказали, как из Каруя шли настойчивые письма с просьбами забрать у них космический корабль, который принесет большую пользу национальной науке. Но ответа не дождались.

Потом едва не получилась трагедия. Каким-то чудом одно из писем достигло Японии, и японцы прислали свою делегацию с массой йен и подъемных кранов, чтобы увезти бесхозный корабль, утверждая даже, что он был ими и запущен. Японцев погубило то, что они не сообразили поменять йены на доллары еще до отъезда с родины. А никого подкупить на непонятные йены в городе не удалось. Тем временем в опасении других иностранных вторжений корабль отвезли на грузовике до Пьяного Бора, откуда на железнодорожной платформе отправили в Вологду.

Мы с Иваном поехали в Вологду. Вологда была реставрирована для иностранных туристов, на Сухоне стояли декоративные пароходики, набережная на той стороне светилась реставрационными красками. Никаких следов корабля мы не отыскали.

Не буду отнимать у вас время. Но скажу лишь, что по туманным наводкам, которым можно было верить, а можно и не верить, мы побывали в Котласе, потом в Архангельске и даже в Инте. Корабль был похож на нужного тебе человека, который только что был, «чай с нами пил», да вот вышел, а куда – неизвестно.

В общем, наш поход занял три недели, мы загорели, испортили себе желудки столовской пищей, но корабля так и не нашли. У нас были его рисунки, сделанные по памяти местными юными художниками, несколько любительских фотографий, на которых перед кораблем или вокруг него стояли толпами местные жители, отчего рассмотреть корабль в деталях было невозможно.

Но в целом материалов оказалось достаточно, чтобы ребята из конструкторского бюро нашего института сделали модель корабля и даже на основе ее смогли доказать, что скорость у корабля была невероятной, а сделан он был далеко за пределами Солнечной системы.

Три генерал-лейтенанта космической службы и шесть капитанов при них долго вздыхали и обещали институту сказочные дотации. Нам все обещают сказочные дотации, пока не доходит дело до выплаты. Тогда дотации исчезают.

А потом, еще дня через три, мы стояли и курили во дворе, в той его части, где свалены железки и прочие неудавшиеся гениальные приборы и вечные двигатели. Среди этих предметов была известная нам и не очень удобная скамейка синего металла с высокой прямой спинкой.

Иван с Саней и Борькой Коганом из компьютерного обеспечения травили анекдоты, а я стоял в сторонке и думал, что же мне эта скамейка напоминает. Потом я догадался, что если склонить голову так, чтобы она располагалась горизонтально, то вместо скамейки увидишь тот самый космический корабль. Я об этом сказал ребятам, они посмеялись надо мной, но поставили скамейку на попа – и в самом деле получился тот самый космический корабль.

К вечеру об этом знал не только институт, но и вся научная общественность Москвы. К сожалению, за три месяца, пока корабль неизвестными нам путями добирался до института, чтобы занять место на курилке, он был выпотрошен до звенящей пустоты.

Но все равно примчавшимся вновь генералам и капитанам корабль был интересен – сплавом, пропорциями и черт знает чем. Корабль от нас увезли, а Борька Коган из компьютерного обеспечения до сих пор клянется, что железяка на курилке стояла три года, тогда как корабль в Каруе упал лишь этой весной.

Я рассказал об этом, чтобы показать, сколько еще в природе неразгаданных тайн и подобных глупостей.

А теперь пора переходить к первому визиту полковника Миши, с которым мне еще не раз придется в жизни встретиться.

Часть I

ГАРИК ГАГАРИН

Я до сих пор совершенно не уверен, что Мишу зовут Мишей, что он на самом деле скромный милицейский полковник, я даже не знаю, похож ли он внешне на того Мишу, который возвращается со службы домой и садится ужинать. Ни в чем нельзя быть уверенным. Кроме одного – у полковника Миши нет чувства юмора, вернее, оно у него спрятано так далеко, как солоноватая вода в пустынном каракумском колодце: копай – не докопаешься.

Мы с Катрин пили кофе и мирно беседовали о незначительных вещах. За открытым окном надрывался кран, грузивший на трейлер случайно обретенный космический корабль.

Прошедшие месяцы не сблизили нас. Нет, мы не расстались совсем, мы несколько раз ходили вдвоем в захаровский театр, на Майкла Джексона, на выставку Шемякина, в китайский ресторан… Катрин говорит, что я не смог простить ей того, что она выполняла задание, общаясь со мной. Разумеется, все не так просто. Вернее, мы стали сотрудниками, и, если роман продолжать, он станет романом служебным, а это, согласитесь, вносит в него элемент банальности. Конечно, Катрин мне очень нравится. Порой безумно нравится…

Открылась дверь, и в лабораторию заглянул высокий худой человек со скучным лицом. Волосы у него были зачесаны назад слишком правильно, нос был великоват, чуть нависал над верхней губой, но не более чем допустимо. Глаза у него были невыразительного серого цвета, в тон костюму. На вид этому человеку было лет сорок – сорок пять. Если бы я встретил его на улице через полчаса, то ни за что бы не узнал.

– Здравствуйте, – сказал человек. – Калерия Петровна не приходила?

– Она у шефа, Михаил Степанович, – сказала Катрин, улыбаясь человеку как хорошему знакомому. – Кофе будете?

Человек кивнул и уткнулся в меня зрачками. Это был неприятный взгляд, какой бывает у кобры, перед тем как она решила воткнуть в вас ядовитые зубы. Узкие губы шевельнулись, и слова прозвучали как при неточном дубляже.

– У вас новый сотрудник? Мне кофе, пожалуйста, и один кусочек сахара.

Он протянул мне широкую теплую ладонь и представился:

– Михаил.

– Юрий, – ответил я. – Но как-то неловко…

– Гарик, не говорите мне о разнице в возрасте, – ответил гость и уселся за стол. – Я не люблю отчеств. Не потому, что преклоняюсь перед Западом в такой отвратительной форме, а потому, что взаимное величание неэкономно и требует запоминать массу лишних слов.

Вот тогда я впервые подумал, что у него все же есть чувство юмора, но очень глубоко запрятанное. Недаром он дал понять, что изучил мою биографию перед визитом. Он знал, что меня зовут Гарик.