Вторник, №20 (39), март 2022

Но те, кто присутствовали, рассказали мне потом, что кандидатуру знаменитой переводчицы «Алисы…» Нины Михайловны Демуровой предложил поэт и переводчик Григорий Михайлович Кружков…

Почему не кандидатуру поэта?

Дело тут в изначально заданной формулировке премии.

А формулировка была такая: «За выдающиеся достижения…».

Причём литературные.

Не специфически-поэтические…

Формулировка премии изменению не подлежала.

Будучи прописанной и утверждённой во всех соответствующих документах.

На всю оставшуюся премиальную жизнь…

С этим приходилось считаться.

Тем более что поэтов, имеющих «выдающиеся достижения в области детской литературы», оставалось раз-два и обчёлся.

Юнна Мориц и Новелла Матвеева.

Причём каждая из них, так уж исторически сложилось, являла собой личность с очень специфическими поведенческими характеристиками.

Предполагающими проведение долгих предварительных манёвров со стороны тех, кто примет непростое решение войти в обязательный для подобных случаев личный контакт.

К моменту описываемых событий реальной кандидатурой оставалась лишь Матвеева.

Ибо с Мориц предварительные переговоры я уже провёл.

А затеял я их, загодя предположив, что Юнна Петровна вполне может и отказаться от нашей премии.

По ведомым только ей причинам…

Двумя разными путями я выходил на Мориц.

Ибо не был с ней знаком.

Обоими путями вышел.

Из обоих мест получил информацию, что премию она брать не будет.

Без расшифровки причины отказа.

Но я всё-таки захотел удостовериться в этом лично.

Замдиректора Русского ПЕН-центра Екатерина Турчанинова дала мне подходящую наводку, сообщив, когда состоится очередное заседание исполкома Русского ПЕН-центра, членом которого (и того, и другого) состояла тогда Юнна Мориц.

По окончании заседания я её и перехватил.

В пеновском здании на Неглинной.

Представился.

Объяснил цель разговора.

В ответ мне было предложено перечислить фамилии первых лауреатов премии Чуковского.

Я принялся очень взвешенно извлекать из себя фамилии лауреатов нашей главной премии.

Причём выбирал самых-самых.

Уже отчётливо чувствуя, что иду по минному полю…

Долго идти не пришлось.

На второй произнесённой мной фамилии Юнна Петровна молча скривила лицо в неприязненной гримасе, а после третьей – вынесла окончательный вердикт.

Звуковой:

– Мне всё ясно с вашими лауреатами. Эта компания не для меня!

– Может, всё-таки подумаете ещё? Очень хочется, чтобы вы получили нашу премию! – обречённо выдавил из себя я.

Юнна Петровна только отмахнулась от назойливого меня.

Но потом вдруг слегка улыбнулась и пригласила заходить к ней в гости.

– Найдите мой телефон и позвоните! – повелительно обратилась она ко мне.

После чего величественно удалилась.

Под руку со своим молодым мужем Юрой.

Юрием Григорьевичем.

Сопровождающим её повсюду.

Во всяком случае так проинформировали меня чуть позже знающие (её некоторые привычки) люди…

Стало быть, поэтка Мориц автоматически из списка соискательниц главной премии Чуковского вычёркивалась.

Оставалась одна Матвеева.

Героически-надмирная.

Стоически безбытная.

Склонная к едва ли осознаваемой ей самой перманентной нечеловеческой разрухе.

Пролонгированно и повсеместно царившей вокруг этой абсолютно неприспособленной к жизни женщины.

На протяжении десятилетий…

Что я знал по рассказам других людей.

Хорошо и давно её знавших.

Коим волей обстоятельств порой приходилось с ней общаться.

Хотя бы и фрагментарно.

Что с каждым годом давалось любому приходящему к ней всё труднее и труднее.

Сама же она своё запущенное донельзя нищее жилище почти не покидала.

Видимо, лишь здесь, внутри своей квартиры, ощущая себя вне зависимости от всех непостижимых условий и правил окружающего мира…

Несколько лет подряд на заседаниях жюри премии поднимался вопрос о том, что очень хочется дать ей нашу премию.

Однако также было совершенно ясно, что это будет сопряжено с кучей дополнительных сложностей.

Так всё и оказалось.

Впрочем, так всё оказалось лишь примерно год спустя.

А пока мы успешно провели в ЦДЛ торжественную церемонию вручения литературной премии имени Корнея Чуковского – 2013.

И я с нетерпением жду, когда Департамент СМИ перечислит на расчётный счёт Союза писателей Москвы причитающиеся нам деньги.

За организацию и проведение культурно и социально-значимого мероприятия.

Жду, сколько могу.

До упора.

Иначе говоря, до 23 декабря (очередные извинения за рифму…).

А 23 декабря звоню начальнику (це) управления печати Департамента СМИ Елене Казаковой и предпразднично интересуюсь, когда же, наконец, к нам отправятся наши кровные бюджетные денежки.

Ответ Казаковой поначалу меня хоть и насторожил, но не слишком.

Будучи таковым:

– Знаете, Сергей, там небольшую нестыковочку у вас в смете наши юристы вычленили. Сейчас я быстренько уточню вопрос у зампреда, а вы мне через полчасика перезвоните…

Ирина Оснач

Все окна тёмные

Рассказ

Тарелка была упакована как новогодний подарок. Фольга, лента, бант. Ещё бы открытку с игривым намёком: красотка на кухне, пинап-гёрл. Пухлые губки, голые плечи, коротенький фартук. Замахнулась ножом на огромный сочный помидор, сейчас-сейчас из него брызнет сок…

Но откуда тёте-соседке знать про картинки пинап? Дура, натянула на себя коротенький халат для соблазнительности, а ноги венозные, в синих шишках.

Валентин ухмыльнулся, вспоминая визит соседки. Пухлая подушка. Того и гляди перья из неё полезут. Кудахтала курицей:

– Зашла познако-ко-ко-миться… будем нако-ко-коротке, если что надо, не стесняйтесь…

И причмокнула жирнокраснопомадными губами. Наверное, работает продавщицей в «Цветах» или галантерее: бант накрепко припечатан степлером к фольге, а цветная фольга замотана так мастерски, что не развернёшь, только разорвать. Валентин поддел фольгу когтем, распорол. На тарелке лежал пирог. Валентин принюхался – картофельный.

И эта соседка вегетарианка! Хорошо, любишь ты морковку и капусту, хрусти, как крольчиха, никто тебе не мешаешь. Но если хочешь подмазаться к мужчине, купи ему кусок мяса… Небось, возилась с этой запеканкой весь вечер, а мясо – его и готовить не нужно, кинул кусок на огненную сковородку и тут же снял. Валентин облизнул губы.

А потом жалуются, что их котики-собачки куда-то подевались. Сами виноваты!

Валентин поковырял запеканку, съел кусок, вздохнул. Сходить бы за мясом, но погода такая, что не разгуляешься. Ветреный ливень.

Ладно, утром можно пораньше встать и по пути на работу забежать в мясной. Взять пару стейков, тут же проглотить… пока продавщица будет изумляться, раззявив рот и выпучив глаза… и побежать дальше, в метро… до обеда хватит.

Валентин лежал на кровати, ворочался и вздыхал.

Это была четвёртая, нет, пятая съёмная комната в этом городе. И везде – соседки. Холостячки, вдовушки, разведёнки. Завидев Валентина, тут же начинали стряпать. Подкормить, потом попросить помочь розетку-гвоздь-карниз прикрутить-прибить. Пожаловаться на нелёгкую женскую долю, посмотреть в глаза, погладить по руке…

Валентин терпел, терпел, но когда доходило до поглаживания, съезжал с квартиры.

И хоть бы раз комнату сдавал мужик. Нет, всё бабы-бабёнки-бабищи. Не успел снять, ключ получить, привезти вещи… и даже не распаковать их… уже стучат в дверь, пироги-тортики несут, знакомиться хотят. Потом гвоздь-розетка-карниз, и цап за руку…

Валентин наловчился собирать свои вещи за полчаса. Вещей всего три коробки. Сложить в коробки вещи и вызвать такси. И быстрее, быстрее, пока соседка не взломала дверь и не набросилась на него, не повалила на кровать, прижав телесами так, что и не рыпнешься, не выскользнешь, не укусишь, не зашипишь. И будешь ты картофельным пирогом, который дебелая соседушка примется мять, щипать и отщипывать, кусок за куском…

Валентин ворочался на диване, вздыхал, смотрел на окно, в которое колотил ливень. Отчего-то вспомнил маменьку, как провожала его в армию. Вокзал, поезд, проливной дождь. Стайка новобранцев. И он в этой стайке. И вдруг услышал мамин голос:

– Валя, Валюшка!

Мама бежала под дождём. Кинулась к нему и давай гладить по голове, по плечам:

– Сынок, бить тебя будут! Терпи! Перетерпишь, отстанут.

На лице мамы слёзы вперемешку с дождем.

Маменька этими своими отчаянными возгласами удружила ему. В учебке его пару дней дразнили Валюшкой. Собрались бить – в туалете. Терпеть и покорствовать Валентин не стал. Отлупил обидчиков так, что те отступили, заткнулись и долго соображали, привиделось ли, как щуплый пацан стал многоногим, когтистым, с клыкастой пастью и с огромным хвостом. Или это была тень на стене нужника, отблеск не пойми чего с улицы.

Маменька не знала, что Валентин давно всё о себе ведает, давно превращается и самообладает. С каких пор? Да с детсада, когда маменька забыла забрать его из детсада. Потом выяснилось, что не забыла – лежала в больнице, избитая мужем. Тот в ярости, не совладав с собой, набросился на неё. А потом исчез, уполз навсегда.

Маменьку в крови нашла соседка. Куда уж было соседке вспомнить, вызывая скорую, охая и ахая, о мальчишке в детсаду.

Не вспомнила. Валентин сидел и ждал, ждал и сидел возле ведра поломойки, которой воспитательница поручила присмотреть за пацаном, пока родители не придут. Валентин сидел у ведра с грязной водой, сидел и ждал. Потом сказал, что сам домой пойдёт.

Поломойке-то что? «Иди, иди!»

Валентин вышел, пошёл к забору – а калитка закрыта! Возвращаться в детсад, просить, чтобы открыла калитку, слушать сочувственные охи:

– Так твои родители и не пришли? Вот беда! Где они? Пьют, что ли?

И он полез на забор. Полез не как мальчик с короткими руками-ногами, а как большой и очень сильный… неизвестно кто. Валентина так обрадовала ловкость и сила, которой обладал, что он даже не стал смотреть на свои новые руки и ноги. Другим было и тело, ну и пусть! Зато он бежал сейчас по забору, а если ему захочется – может и по стене дома побежать…

Ай! Резкая боль в мизинце. Валентин на ходу засунул палец в рот. Боль прошла.

Так и бежал, пока на него не залаяла соседская собака. Валентин остановился, стал прежним. Подошла соседка, хозяйки собаки:

– Валя, а мама в больнице… Арто, ты почему на Валю рычишь? Нельзя! Пойдём к нам, я тебя покормлю, чаем напою. А завтра к маме отвезу!

– Я домой! – насупился он.

Соседка повела к себе. Валентин спрятал мизинец в кулак, пил чай, кивал. Соседка выполнила свой долг добра и сочувствия, отпустила. Дома было темно и без мамы. Он включил свет в ванной, достал аптечку. Ноготь на мизинце был сорван.

Утром Валентин сам пошёл к матери в больницу. Она спросила про палец. Валентин замялся. Маме он рассказывал всё, но не тут, в палате, с двумя тётками на больничных койках.

Мама долго смотрела на него, вздохнула.

Маменька Валентина была самым обычным человеком и самой лучшей мамой на свете: она любила Валентина. И никаких превращений. А отец… Отца Валентин больше не видел.

Когда Валентин уже был, кажется, в классе девятом, пришло письмо. Написал его доброжелательный пенсионер, который жил по соседству с отцом. Нашли вашего мужа и отца утром возле гаражей. Мёртвого и растерзанного. Много крови, рядом с телом – лапа и хвост. Но куртка была соседа, и голова его. Милиция шукала, да не дошукалась. Решили, что мужики пили у гаражей, да поспорили. И забили собутыльника насмерть. Откуда взялись лапа и хвост – тут без нечистой силы не обошлось.

Валентин с маменькой об отце никогда не говорил. Но наследство осталось: сила, которая спала внутри Валентина, свернувшись в клубок. Она могла спать месяц и даже полгода. Что будило её? Могла молниеносно развернуться, выпрыгнуть наружу и оскалить пасть, если Валентин чувствовал обиду, ярость. Потом сила стала слышать его отчаяние, тоску и даже сильный голод.

Самым большим удивлением были ни лапы с длинными когтями, ни клыкастая морда. И к хвосту, который он сначала не знал куда девать, и даже наступал на него, Валентин приноровился. И бегал и прыгал с хвостом.

И то, что может лазать по отвесной стене, тоже перестало его изумлять.

Удивлением – до сих пор! – была вода.

Он тогда погнался за выдрёнком. Шел к метро через парк. В парке река. И парк, и река старинные. Толстые деревья, высокий берег. Шорох в листьях, движение к реке. Валентин мгновенно навострил уши и глаза: юркое, с хвостом, на четырёх лапах, и та-ак пахнет рыбой! Выдрёнок!

Выдрёнок нёсся к воде: позади враг, сильный и ужасный, который вот-вот догонит, схватит длинными когтями и сожрёт. Добежал до реки и нырнул – вниз, под воду.

И Валентин домчался, но чуть-чуть позже.

И полетел над водой. Это ему так показалось, что он летит. Потом понял, что бежит. Бежит по воде. Вода покрыта плёнкой, будто на речку бросили прочную ткань. И если бежать по ней, бежать быстро, то вода держит даже Валентина с его лапами, мордой, длинными тяжёлыми туловищем и хвостом.

На мгновение Валентин замедлил бег, высматривая выдрёнка, и лапа провалилась в воду.

Валентин выдернул лапу и помчался к противоположному берегу. Выдрёнка нигде не было. Хорошо, тогда было солнечно и тепло, футболка и джинсы высохли, пока он шёл к метро.

С тех пор Валентин полюбил бегать по воде. Беги, беги! Остановишься – утонешь. Будь сильным, но прячься, иначе уничтожат, как отца.

Маменька тревожилась, вздыхала, спрашивала, когда Валентин найдёт себе ровню, женится.

Валентин хмыкнул, вспоминая маменькино лицо. Встал, походил по комнате. Прислушался – у соседки-курицы было тихо. Посмотрел в окно – дождь присмирел.

В круглосуточный магазин идти было лень и далеко. Но можно прогуляться по стене, скорее всего, под крышей дома спят голуби. Схватить одного и перекусить…

Только он подумал про голубя, его писк, хруст косточки, когда перекусываешь шею, голубиное мясо, как тут же мгновенно обернулся.

Вылез в окно и пополз по стене наверх, минуя окна.

Почти все окна были темны, светились два этажом выше. И одно почти под крышей.

Валентин не удержался, глянул в два окна.

Одно было кухонным. Внутри, за окном, на кресле возле стола питон обвивал поросёнка.

В другом окне светился торшер, это была спальня, на кровати лежала коза, рогатая, с копытами. Мигал телевизор, слышалась пряная музыка. Коза смотрела индийский фильм.

Попробуй отними у питона поросёнка! Да и с козой повозиться пришлось бы. Валентин вздохнул, вспомнил о голубях под чердаком. Не отвлекаться, наверх, наверх!

Прополз мимо форточки, из которой слышалось что-то про воду, по которой гулять…

– Со мной-ой-ой…

Валентин не прислушивался, подумал: «Почему гулять? По воде надо бежать, быстро бежать».

Наверх, наверх! Уже слышно, как возятся под крышей голуби. Один этаж, другой, и то самое третье освещённое окно… Валентин поднял лапу, чтобы ползти дальше, да так и замер.

На кухне за столом сидела прелестница. Какой изящный длинный хвост, а лапы, лапы! Она почесала лапой с коготками морду, вздохнула, глядя на тарелку, на которой было не пойми что, трава какая-то. Красавица мечтала о мясе. Сейчас она помается, повздыхает, и юркнет на стену, под крышу, чтобы схватить голубя.

«Тут мы и встретимся», – Валентин вздохнул, лапа его царапнула по стене, соскользнула… Он заскрёб всеми лапами по стене, красавица кинулась к окну… Но Валентин уже летел вниз, на мокрый асфальт. И всё, и ничего, и неужели так?

Он зацепился лапой за какой-то провод, повис, покачиваясь. Изловчился, схватил провод двумя лапами. И засмеялся.

Саша Ирбе

Готический роман

Новелла

К чему скрывать?! Эта новелла написана почти по реальным событиям моей жизни, но не для того, чтобы рассказать о перипетиях своей судьбы, а для того, чтобы и себе, и (я надеюсь) другим ещё раз напомнить, что наше представление о боли и боль другого человека различны.

1. В детстве меня схоронила от этого мама

Я явственно помню тот последний день моей яркой, стремительно и ничем не омрачаемой жизни.

Вверху, надо мною, плыли чёрные, безликие ветки деревьев, а вместе с ними плыло всё: кресты, стволы и, точно яичной скорлупой, обсыпанные снегом могилы…

Я никогда не была на кладбище. В детстве меня схоронила от этого мама, а потом?.. Потом как-то и не случалось, чтобы кто-нибудь умирал. А если и умирал, то обстоятельства всегда складывались так, что именно в этот день на меня сваливалось неимоверное количество дел, и при всём моём великом желании я не успевала приехать.

Наверное, вы удивляетесь, почему «великом». Здесь я грешна! Меня, как писательскую душу, всегда интересовал вопрос встречи жизни со смертью. Будучи наполовину язычницей, я относилась к последней как к неизбежной участи бытия, к тому, без чего гармония в мире была бы непредставима.

Вы только представьте, какое желание власти и страсти явилось бы в каждом из нас, если бы мы только знали, что мы – бессмертны?!. И лишь одно праздное любопытство и вечная жажда ещё не испытанных впечатлений, а вовсе не стремление с кем-то печалясь проститься, влекло меня на таинственные погосты.

Вы только не подумайте, что я вовсе не видела кладбищ!

Раньше мне очень нравилось бродить среди всяких надгробий: разглядывать кресты и надписи на пустынном Донском; а на Ваганьковском читать стихи под торжественным бюстом Есенина или готовиться к экзаменам по истории русской словесности на заброшенной могиле Даля. У меня даже были друзья, которые тоже обожали бродить в окружении бессмертных могил,

Помню: мы как-то целый день провели на Новодевичьем. Общались с местными кошками, смотрителями, начальником тюрьмы, ставшим при выходе на пенсию начальником кладбищенской охраны. Он же с неистребимым удовольствием рассказывал нам о том, к кому ходят, а к кому не ходят из недавно почивших знаменитостей их земные родственники, коллеги, друзья… какие могилы пользуются любовью у посетителей, а какие забыты. И оказалось, что каждые ходят к своим: спортсмены к спортсменам, писатели к писателям, архитекторы к архитекторам, и только люди далёкие от всяческих каст – к политикам и артистам.

А был случай: я испугалась, когда, придя ранним утром на могилу Зинаиды Райх (теперь и сказать не могу, что меня туда привело в столь странное время), увидела курточку… Просто курточку… Просто лежащую на камне… И вдруг меня обуял такой страх, что я стремглав понеслась к выходу.

А по дороге мне встретился гробовщик: худой, высокий, будто бы весь испачкавшийся в земле, и с засаленной землёю лопатой. Такой, каким и полагается быть гробовщику. Страх увеличился, и меня вмиг стало трясти так, что я и сейчас отчётливо помню, как дрожали на бегу мои руки и ноги.

Только потом от всего этого мне было смешно. С великой гордостью рассказывала я своим знакомым, что многих в жизни вещей не боюсь, а вот курточки и гробовщика испугалась.

Но я не об этом, а о том, что никогда в жизни до этого даже не предполагала, что значит НАСТОЯЩЕЕ КЛАДБИЩЕ.

ТАКОЕ КЛАДБИЩЕ, от которого отнимаются ноги.

* * *

Я и теперь не могу понять, как тогда смогла выстоять на белом полотне, точно сонная артерия пересекающей некрополь дороги.

Всюду от неё вздыбленными венами отходили огибающие многочисленные погосты тропинки, а совсем вдали виднелись чёрные, резные ворота кладбища – ворота из мира «да» в мир «нет».

Кажется, рядом стоял фонарь. Возможно, я даже встала рядом с ним, чтобы на него опереться. Мне было безумно холодно и очень стыдно оттого, что тело моё чувствует холод.

Было тревожно. Не помню даже, хотела уходить с кладбища или нет, но помню, что чрезвычайно не хотела никого видеть.

Казалось странным, что люди ходят, говорят, считают что-то правильным, а что-то нет. Сама способность человека соображать меня удивляла.

Нет, я не возненавидела людей! Просто само их существование теперь казалось мне странным.

Это то же самое, как если бы вы уехали из дома далеко-далеко, лет на тридцать… И вот вернулись… И вот замечаете старинный, дубовый шкаф, стоящий в прихожей. Этот шкаф и раньше там стоял, только вы не примечали, что он старинный, и то, что стоит он в прихожей, тоже никакого значения не имело. Просто вешали одежду, и всё. А вот вернулись – и странным он вам кажется, несуразным… И удивительно сделалось, как это так: прошло столько лет, изменилось всё, а шкаф – шкаф этот не изменился.

Вот и во мне отмотались тогда не минуты, а годы, может быть, даже несколько десятков лет моей жизни. Потому что зашла я на это кладбище одним, а вышла совсем другим человеком.

2. Случайный звонок

Был обычный офисный понедельник. Семнадцатого января 2005 года. По Москве неслись обмороженные прохожие и машины. Повсюду вставали троллейбусы и трамваи. Все только и обсуждали: откуда взялись такие несусветные холода.

От великой тоски, наплевав на всю выпавшую на этот день, малозначительную работу, с доброй подружкой по офису я отправилась в магазин, который как раз находился этажом ниже. В нём отыскала себе ярко-жёлтое платье в ажурную сетку, подруга – красное, с маленьким наглым вырезом в форме сердечка. Оставаться на работе после этого было уже невозможно, и в третьем часу дня я поспешила домой.

Прямо перед лифтом меня остановил мерзкий и гнусавый звонок моего телефона. Мерзкий, потому что в такой час и в такую дату звонят только самые занудные и самые неуместные люди.

На экране высветился неизвестный мне номер. Не здороваясь, незнакомый женский голос сказал, что случилась беда, что наш общий близкий человек умер.

Умер?!. Когда же я выведала у неё наконец, о ком идёт речь, то даже успокоилась. В первую минуту мне подумалось, что беда случилась с моим отцом, дедушкой, мужем или ещё кем-то из очень близкой родни. А оказалось: с человеком, с которым нас не связывало почти ничего.

Только жёлтый цвет купленного мной платья уже не радовал и напоминал не солнце и песок желанного лета, а стены больницы, в которой мне в детстве месяцами приходилось лежать.

Очень насторожила меня просьба этой женщины, так, невзначай, перевернувшей весь день, а потом, как оказалось, и целые годы моей жизни. Она просила меня позвонить его папе и очень настаивала на этом. А я всё не понимала: зачем же звонить, когда прошёл уже год, как мы с его сыном расстались. Когда и расстались-то мы не сказать чтоб друзьями.

* * *

Увы, я не умела любить. Моя молодость так била ключом, что я слишком была сосредоточена на себе и не замечала многого в жизни. Даже когда в последние месяцы звонила Сергею сама – звонила лишь потому, что мне что-то было от него нужно.

Последний раз, кажется, в три или в четыре часа ночи. В тот миг трещал по швам один из моих новоиспечённых, но пока не устаканившихся романов. Хотелось побольнее ударить того, другого, который даже не понимал, не хотел понять, как глубоко, как сильно нужно меня любить. Невольно привлекала грешная мысль: из постели одного тут же в постель другого. И уже, как далёкий и глубоко пережитый сон, вспоминала уютную комнату, покрытую алым, точно кровь, ковролином, резные, вставленные в оправу красного дерева, зеркала, глубокую нишу, возвышающуюся над вырезанным из дерева в виде орла изголовьем кровати… И стены… Стены такие вишнёвые, что иногда от их цвета рябило в глазах. «Замок… Маленький замок…» – подумала я, как только вошла в его дом впервые. А ещё вспомнилась церковь, стоящая на высоком холме прямо перед нашим окном. Белая, с чёрными, как смоль, куполами. Сколько раз я приезжала к Сергею под утро и сколько раз она высвечивалась на серо-лиловом зареве предрассветного неба.

В его комнате меня всегда, точно нега, вмиг охватывала царящая вокруг тишина. И только алые простыни – такие скользкие, что удержать их под собой было практически невозможно, – нарушали гармонию, царившую в этом доме всегда.

Только в тот раз к Сергею я не поехала!

Кажется, по дороге на стоянку такси помирилась со своим новым. Кажется, Сергей даже звонил мне уже через пару часов, чтобы узнать: приеду я или нет. Но, увы, ни одного слова из нашего с ним разговора я не помню.

Горько устроена память: целые недели, месяцы нашей жизни, она стирает напрочь, а оставляет какие-то минуты и даже доли минут, которые крутятся в нашем сознании собранием замедленных кадров. Представьте, как бы запомнила я этот предутренний разговор, если бы знала, что он у нас с Серёжей будет последним?