Апельсиновый ландыш

– Небольшие, Егор… – Гузеев тяжело кинул взгляд. – Молиться – больше не молимся, но придётся…

Где-то под Ростовом. Те же дни…

– Здравствуйте, Мария Николаевна!

– А, это вы, Виталий Семёнович! Я вам рада…

– Гуляете? – Лунёв глубоко вдохнул носом. – Редкий вечер! На удивление… Вы позволите?

И галантно предложил руку.

– Благодарю. Вот, на променад вышла, хочу вдоль леса пройтись, подышать. Составите компанию?

– С превеликим-с…

Дома́ отступили, оставшись позади. Брусчатка как-то сама собой утонула в грунте широкой дороги, которая, блуждая между уснувшими акациями, вальяжной лентой стелилась из городка к лесу.

– Ну, как вам тут, у нас? Скучаете по столичной жизни?

Мария Николаевна задумчиво улыбнулась.

– Как вам сказать? Жене офицера не принято огорчать начальника мужа, – и лукаво стрельнула глазами.

– Дипломатично, – одобрительно кивнул Лунёв. – Вы, я успел заметить, натура весьма дипломатичная.

– Когда это вы успели заметить, Виталий Семёнович? При вашей работе…

– Да что вы! О вас много судачат. Та́к вот-с…

– Что-то конкретное?

– Да. И исключительно в восторженных тонах. Даже иногда удивляюсь, как вам все благоволят. Это ваше врождённое?

Мария Николаевна рассмеялась:

– Всё – врождённое, не находите? Вот вы…

– Интересно… – Лунёв приостановился.

– И работы непочатый край, и успеваете всё и вся видеть вокруг. И слышать. Так и вижу вас на портрете в Зимнем. На белом рысаке, под генеральским вальтрапом с вензелями… – Мария тонкими пальцами рисовала в воздухе картину.

Лунёв прыснул:

– Да вы ещё и с фантазией, барышня!

– Нет, нет, правда! Виталий Семёнович, вы ж на погонах до жезлов фельдмаршальских дойдёте – так работать.

– Полноте вам! Просто служба, ничего более…

Темнота густела.

– Видите, Арктур зажёгся… – Лунёв перчатками махнул в небо. – Самая яркая звезда. За ним мерцаниями другие пойдут…

– Разве? – Мария поймала жест и придержала на голове шляпку. – Нам в гимназии говорили, что Сириус.

– Ну, не знаю… Генерал Скворцов сказали-с, что Арктур. Извините, вынужден подчиниться! – и засмеялся.

Некоторое время шли молча…

– А что Андрей Васильевич, доволен? Как вам кажется? – вкрадчиво зашёл Лунёв.

– Весьма! – нарочито грустно вздохнула Мария Николаевна. – Но, если честно, я полагала, что времени на меня будет больше. Хотя, понимаю, понимаю… Вы мне сейчас про тяжёлые времена расскажете…

– Голубушка, не обессудьте! Конечно, запустить такую красавицу-жену – грех. Но потерпите малость, полторы недели осталось. Вот четвёртого спровадим визитёра – полегче будет.

– Не будет, – она иронично надула губки, – врёте всё, Виталий Семёнович! – и на быстром дыхании выпалила. – Что за визитёр?

Лунёв мягко оглянулся назад.

– Из штаба Врангеля. Вам можно знать, поскольку Андрей Васильевич… вы понимаете… Но, прошу вас, это – между нами.

– Не интересно. Вот если бы Мулен Руж приезжал…

– Будет, всё будет, Мария Николаевна, потерпите, – он легонько тронул её за локоть. – Темнеет. Может быть, повернём обратно? Я с вами поговорить хотел…

– Правда? О чём же? – она нахмурила брови.

– Как бы деликатнее изъясниться?.. – Лунёв замялся, – Павел Денисович… Я обратил внимание, как вы холодны-с с ним. Меж тем… меж тем человек трагической судьбы. И героической. О нём ещё с Порт-Артура рассказывают. Там же потерял жену и дочь. Вареньку… Обе – от тифа. Контужен был, чудом выжил. Вы и сами, Мария Николаевна, ему в дочери годитесь. Я вас прошу…

– Я… я… постараюсь, Виталий Семёнович…

В рухнувшей темноте Лунёв не увидел, как побелело в волнении лицо Маши…

– Чего изволите, барышня? Холодно вечерами. Может, согреться желаете?

Мария Николаевна подышала на замёрзшие пальцы.

– Неплохо бы чаю. С вареньем.

– Какого прикажете? Кизил, малина, абрикосовое намедни доставили…

– Мне бы…

…её голос утонул в гуле ресторации. У Давыдова по вечерам отбою в завсегдатаях не было.

– Я извиняюсь, шум-с… – половой нагнулся к столику. – Так какого-с?

– Передай в Смоленск, Лунёв подтвердил приезд визитёра в среду, третьего, – прошептала Мария почти на ухо. – Ступай.

– Кизилового с чаем? Сей секунд, барышня! – Горец выпрямился и поспешил на кухню.

Смоленск. Канун декабря.

Клубы дыма уже съели напрочь облупившуюся штукатурку, лампочка под потолком свернулась в жёлтую унылую точку. Банку из-под тушёной свинины вытряхали от окурков уже раз семь…

– Открой, что ли, Илья. Дышать нечем…

– Да шпингалеты все мёртвые, краской замазаны, – раздражённо отмахнулся Юцевич.

– А ты покачай, покачай их… – Егор смотрел на него красными, опухшими с недосыпа глазами. – Возьми их силою своей еврейской.

Юцевич подошёл к окну, подёргал шпингалеты. Один пискнул.

– Я тебе, контра, бо́шку-то сверну… – просипел натужно, тряся другой рукой за ручку.

Рама заходила ходуном.

– Ну что ты, Егор? Чего такой раздражённый? – Гузеев, не отрываясь, листал папку Осы.

– Да устал, Миш… как проститутка после городской ярмарки. Что там, Илья?

– Тьфу, падла! – Юцевич затряс рукой. – Палец ссадил…

– Отойди! – прогремел Егор и, зло схватив со стола чернильницу, всей дурью запустил ею в окно. Битое стекло звоном рассыпалось по полу, и жёлтый от лампы дым устремился на волю.

Гузеев даже не поднял глаз – вытащил из кармана платок и потряс им:

– На, Илюш. Вчера, вроде, чистый был. Замотай ссадину и садись…

Юцевич сел. Егор, повеселевший со свежего воздуха, мозолистой пятернёй гладил себя по лысому черепу.

– Тре́тьего, значит, Карманов едет?.. – в который раз протянул Гузеев. – …на святителя Прокла… Одна машина, восемь казаков… Егор, карту подвинь.

Склонившись, долго постукивал грифелем карандаша по отмеченному кружку.

– У балки берём, так?.. вот здесь… потом плотом на другой берег за изгибом? И ищи ветра в поле?..

Оторвавшись, сдёрнул круглые очки на дужках:

– Ничего не перепутали, товарищи?

Егор молча покачал головой.

Москва, четвёртое декабря 1919 года

Кузнецкий мост слякотный, забит людьми. Все – по делам. Ватники, полушубки, шинели… Лица хмурые, молчаливые, тела ёжатся от липкой промозглости… Только маленький горлопан не унимается:

– Свежие газеты, свежие газеты! На Мытной ограблен ювелир Зильберквит! Симон Петлюра приехал в Варшаву! Покушение на генерала Карманова! Покушение на генерала Карманова! Генерал жив…

Где-то под Ростовом, тем же днём

– Тряпка ваш Горец, Мария Николаевна! Тряпка! – Косицкий в расстёгнутом кителе, красный весь, сидел глаза в глаза. – Зачем вы молчите? Он же нам всё рассказал. Мы знали, всё про него знали. Оставалось только понять, какие козыри в колоде. Будете говорить?

Она смотрела на него сквозь лиловую опухоль на глазах, сквозь слёзы, с которыми совладать сил не было. Сквозь разбитые, высохшие от жажды губы хрипела от боли. Левое ухо нещадно кровоточило, блузка лоскутами висела на синем от холода и издевательств теле…

– Зачем! – Косицкий сорвался на крик. – Зачем! Всё кончено! Всё! Карманов уже далеко… Кому вы отправляли сведения? – вскочил и с силой пнул от себя табурет. – Есаул!

Шкарды-Барды, закатывая заляпанные кровью рукава, шёл на неё.

– Я тебе, мразь, грудь отрежу и псам кину… – процедил сквозь зубы и ударил наотмашь.

…с такой силой, что она, привязанная, опрокинулась со стулом на пол. Туман заволакивал глаза… Она слышала, как бил есаул сапогами в живот, по почкам… Слышала, как хрустели пальцы под его каблуком… боли не было…

…только глаза… которые не сводила с Косицкого… боясь, что больше его не увидит…

– Устал, ваше благородие… – есаул согнулся, уперев руки в колени, – устал, мать её… Тварь!

Сплюнул и отошёл к стене, тяжело дыша.

Косицкий присел над Машей. Та лежала тихо, казалось, не дышала… Каким-то чувством, волной, которая вдруг поднялась из глубины, откинул прядь её волос над правым ухом…

На секунду—другую белый, как смерть, окаменел… потом завалился на колени, обхватил голову руками и, взрывая вены на шее, закричал…

Владивосток. Январь 1905 года

Буран свирепствовал неимоверно. Рвал ветви с деревьев, вывески со станции, снежными лапищами слепил фонари паровозов.

Вагоны разгружали, как сумасшедшие. Семь минут и следующий. Ещё семь минут, ещё вагон. Больных на средних и тяжёлых не делили, некогда. Паровозы подходили и подходили… Вдвоём хватали по одному, за руки, за ноги и – прочь. В носилки, на вокзал, на пол… Пока на пол, потом разбираться будут…

– Порт-артурских три осталось… – кричал начальник станции по телефону. – Три! Три, говорю… Курьерский с Благовещенска на путях стоит… пока принять не можем… Нет!.. санитарные разгружаем… Да чтоб вас!.. – бросил в сердцах трубку. – Караваев! Где Караваев?

– Там, на разгрузке, семнадцатый-бис… С трупами вагон остался.

– Бегом, Полинушка! Найди его! Двадцать минут и благовещенский ставим.

Полинушка, лет пятнадцати, тщедушная, на голове платочек, пальтишко драповое, валенки на три размера больше, выскочила на платформу… Ветер чуть не сбил её, схватилась за фонарь, глаза от метели ладошкой прикрыла…

Суета на платформе, гомон, крики… телеги к путям подгоняют… страшные мешки из семнадцатого-бис вытаскивать… теней скопище, все туда-сюда… А та сидит одинёхонько на коленочках, ручками себя обхватила, раскачивается…

– Ты с порт-артурского? – Полина кричит, продираясь к ней по снежным торосам. – Звать тебя как?

И сквозь свист пурги слышит:

– Варя…

– А где мамка-то с папкой?

– Не знаю…

Схватила её в охапку. Замёрзнешь насмерть. Пойдём, пойдём! К Кириллу Мефодьичу, он поможет…

Где-то под Ростовом, в ночь на пятое декабря 1919 года

Ключ с грохотом провернулся в замке́. Натужно взвыв, дверь в камеру открылась, и каблуки гулко отмерили шесть шагов до нар.

– Господи, Андрей Васильевич, что они с вами сделали!

Верещагин видел только мутный силуэт. И то одним глазом, второй заплыл.

– Андрей Васильевич, вы меня слышите?

– Да, Виталий Семёнович… – не голос, хрип какой-то кровавый.

– Вы можете встать?

– Кажется, у меня рёбра сломаны…

Скрипнули ножки табурета, и Лунёв сел напротив.

– Сейчас, сейчас вам помогут. Всё кончено… Слава Богу, ваша жена во всём созналась Косицкому.

Верещагин застонал…

– Она сейчас признание пишет… – глаза Лунёва сузились и забегали, – говорит, вы ни при чём… Та́к разве, Андрей Васильевич? Так?

Глухим хлопком в глубине каземата прогремел выстрел. Волна выкатилась в коридор и побежала по стенам… Застучали тяжёлые шаги… Лунёв вздрогнул.

Облокотившись о косяк, тяжело дыша, Косицкий, китель в крови, целил револьвером полковнику в грудь.

– Павел Денисович, вы в своём уме? – опешил тот, вставая и пятясь.

– Простите, Виталий Семёнович… И прощайте…

Грохнуло в камере. Лунёв схватился за грудь, качнулся, на полусогнутых сделал шаг, упал мёртвым.

Обхватив руками Верещагина, Косицкий поднял его в нарах.

– Вставай! Вставай, Андрей, Вареньку спасать надо… Можешь машину вести? Вставай же!

«Ромфель» растворился… Только что доставленный с Одессы… сгинул в степи… Вареньку он уложил сзади, Андрей, белый от боли, сел за руль.

Сжимая револьвер, Косицкий смотрел в темноту… Позади щёлкали затворы…

– Бросьте оружие, штабс-капитан! Бросайте! Или мы стреляем…

Штабс-капитан поднял пистолет к виску.

– L’honneur l’exige… – выдохнул он в ночь…

Дурочка

– Вот зря вы так, Андрей Сергеевич, зря! Какие неправильные слова вы сказали!

– А тебе, Студент, кто слово давал? Тут мужики собрались… – Андрей зло сплюнул на снег. – Ты поленницу натаскал?

– Днём ещё.

Раздражение нарастало:

– Иди, валежника добери…

Остальные молчали. Сидели, делали вид, что каждый думает о своём, хотя больше всего боялись другого. Боялись, Андрей опять вспылит.

Когда он невзлюбил Студента? Да, наверное, сразу, как тот появился в отряде. Это был июль? Июль. В июле немцы трепали их больше всего. От отряда крохи остались, дальше августа никто не загадывал. Только раз смогли огрызнуться – в Соловьях, да и то по наводке от армейских. Студента полуживого нашли у коровника. Он лежал в крови и грязи, казалось, не дышал, в правой ладони смертельной хваткой держал половину своего отрезанного уха.

– Смирно!

Все вскочили, вытянулись.

– Вольно, – Мухин, махнул рукой и присел к костру, – Ну что, опять про водку, да про баб?

И улыбнулся. Потом обвёл всех взглядом. Колючим, пронизывающим до костей, командирским:

– Что не так?

– Нет, всё нормально, Борисываныч… – растянул Коля-санитар, лукаво улыбнувшись, – Как всегда – баб нет, так мы про водку.

– Ну, ну. «Подсудимый Иванов, а вы вообще-то пьёте? Я не понял, товарищ судья, это вопрос или предложение?»

Все грохнули.

– Борисиваныч, ну откуда у вас по анекдоту на каждое слово?

Мухин смеялся со всеми. Смеялся лицом, взгляд же его, пристальный, нет-нет да и стрелял в Студента. Тот был не с ними, где-то далеко, но участливо улыбался.

Отсмеявшись, командир повернулся к Андрею:

– Слушай, тут…

– Извините, мне надо валежника натаскать, – будто, самому себе Студент пробурчал под нос, поднялся и пошёл от костра.

Его проводили глазами, пока за соснами не стих скрип валенок.

– Слушаю, Борисываныч, – откликнулся Андрей.

– …мороз завтра будет. Слышь, как валенки скрипят? – Мухин потёр лоб. – Чего я хотел тебе сказать?..

Секунду посидел в задумчивости:

– А чего ты такой злой был, когда я пришёл?

– Да так, нормально всё…

– Я вижу, как нормально… – Мухин буравил Андрея насквозь. – На чём опять цепанулись?

– Можно я тут погреюсь, Семёныч? – Студент, держа охапку валежника, робко стоял в сенях и дышал на замёрзшие пальцы.

– Опять тебя шуганули, горемыка? Ну, проходи, поможешь крупу перебрать.

Семёныч сидел на циновке, позвякивая крупой о края кастрюли. Огромной рукой работал, как черпачник – вытаскивал горсть, быстро отшелушивал и кидал обратно.

– Да, да, спасибо, я с удовольствием, – скинув валенки, Студент сел рядом.

– Ё… да у тебя руки синие! Иди сначала у печки погрей. Как отшелушивать-то будешь? Раскидаешь тут мне всё по полу.

– Спасибо, – ещё раз поблагодарил Студент.

Дрова трещали крепко, и он быстро начал согреваться. Оттаивал. Семёныч кинул взглядом на его сгорбленную спину, молодую, неестественно сгорбленную:

– Ну, повеселел? Руки-то отходят?

– Спасибо вам, спасибо.

В душе бы тебе холод кто растопил. Чего там у тебя? Семёныч покачал головой.

– Зачем он нам, командир? – у Андрея от злости ходили желваки. – Пришибленный какой-то. Он что, не понимает, что вокруг происходит? Война, драться надо! А он?

– Есть такое дело, Борисываныч, – поддакнул Трушин, – он не такой какой-то, как сначала казалось…

– А что тебе, Вась, сначала казалось? – Мухин концом палки поворошил угли.