Схватка с дРАКоном

На тот момент мне месяц как исполнилось тридцать девять лет. Я была руководителем юридической фирмы, судебным юристом, за плечами которого сотни выигранных дел. Хороший доход позволял путешествовать за границу шесть-семь раз в год, квартира, престижная машина, водитель на служебном авто. Чувствовала стабильность и почву под ногами. В моей семье ни у кого никогда не было рака. С этим диагнозом не была знакома совершенно и не сталкивалась ни через друзей, ни через знакомых.

Рак казался мне чем-то далеким, как из другой галактики. Все, что знала: от него умирают.

Вернувшись за столик, буквально кожей ощутила, как все поменялось. Люди, запахи, еда, смех и уютные столики остались теми же, но все это уже не имело никакого значения. Шум за столами раздражал, а еда казалась пресной. Я по кругу гоняла тревожные мысли, но после того, как они упирались в слово «рак», начинала сначала. Это казалось абсолютно невозможным. В конце концов, итальянское вино сделало свое дело и беспокойство улеглось. Как Скарлетт О’Хара, решила подумать об этом завтра.

Наступило утро, и проблема никуда не исчезла: «лимонная» грудь все также смотрела из зеркала. Разрывало от беспокойства и той информации, что я успела нагуглить. Поделившись с мужем своими опасениями, решила, что в Москве срочно покажусь врачу. Просто убедиться, что все хорошо: мы ведь именно это и ждем от врачей, верно?

Самое забавное, что по возвращении из Италии мне оказалось совершенно не до себя. Засосали работа и осенняя хандра. Погружение в рабочий ритм было столь стремительным, что на второй день об отпуске и не вспоминала. Суды и встречи с клиентами казались важнее, день визита к врачу откладывала трижды. Сейчас понимаю, что работа стала лишь прикрытием, подсознательно, действительно, боялась услышать плохие новости, усугубляя ситуацию тем, что вообще к нему не шла.

Как говорят психологи, в основе боязни похода к врачу лежит наш самый главный страх – страх смерти. Смерть для нас что-то далекое и ужасное, поэтому все, что мы можем делать – избегать столкновения с ней. Любой визит к доктору как будто напоминает нам, что все смертны, возвращает к тому, как несознательно относились к себе и не заботились о теле, погружая нас в чувство вины за свое поведение. Пока не поставлен диагноз, мы свято верим, что все само собой рассосется, продолжая жить в позиции: «Я девочка, не хочу ничего решать, я в домике».

Нет диагноза – нет проблемы, правда? По крайней мере, я считала, что у меня-то уж точно проблем невпроворот, зачем мне еще одна? Никогда в жизни ничем серьезным не болела, в больнице, кроме роддома, не лежала, вела более-менее здоровый образ жизни. Все, что произошло в Риме, и моя тревога стали отступать куда-то на второй план, затягивая в привычный ритм белки в колесе.

Через десять дней муж все-таки настоял на визите. «Ну хорошо, так уж быть, схожу, – думала я перед входом в кабинет. – Давайте, успокойте меня, выпишите таблеточки на крайний случай, у меня совершенно нет времени со всем этим разбираться». Но по тени, промелькнувшей на лице врача после фразы: «Я обнаружила втянутый сосок», как-то сразу поняла, что хороших новостей не дождусь. То, что это опухоль, стало понятно сразу при осмотре, весь вопрос заключался в том, злокачественная или нет. Нужно было делать пункцию.

Это меня абсолютно парализовало. «Какая пункция? У меня важный суд через два дня! Мне некогда думать об этом, мне надо готовить к опросу важного свидетеля», – крутилось в голове.

Муж, видимо, осознав мой саботаж, взял все в свои руки и через знакомого нашел контакт хирурга-онколога в Национальном медицинском исследовательском центре онкологии имени Блохина – крупнейшем онкологическом центре страны.

Помню, как поднималась к врачу на одиннадцатый этаж и округлившимися глазами смотрела на парня в лифте: пациента без волос и ресниц, в защитной маске, худого, с синяками под глазами. Мой прикид деловой леди, заглянувшей сюда по-быстрому все решить и убежать, явно не вписывался в контекст. Неприлично пялилась на него, при этом ничего не могла с собой поделать. Тогда я еще не знала, что люди точно также будут рассматривать меня, лысую, и не осознавала, насколько неприлично себя в тот момент вела. Пробираясь из лифта по коридору, испытала еще больший шок. Огромное количество молодых девушек и женщин, точно таких же лысых и бледных. Они ходили и стояли вдоль длинных выкрашенных мерзкой зеленой краской стен отделения. Я считала, что рак – это удел стариков, а тут молодые девчонки!

Честно, именно в этот момент у меня в голове зажглась красная лампочка «SOS». Я впервые допустила мысль, что возможен любой исход.

Врач оказался сух и деловит: не поднимая глаз от лежащих на столе бумажек, сказал о необходимости немедленно сделать кор-биопсию и пройти еще с десяток дополнительных обследований: от маммографии до МРТ головного мозга.

Кор-биопсия – процедура, с помощью которой получают фрагмент опухоли для ее последующего морфологического исследования. Ее проводят под контролем УЗИ, чтобы проколоть грудь и попасть четко в опухоль, отщипнув от нее кусочек. Полученный материал заливают парафином и отправляют в лабораторию.

Таких «отщипов» мне сделали три, для верности взяв материал с разных сторон опухоли. И если бы еще пару дней назад мне сказали, что переживу эти манипуляции без анестезии, не поверила. Но в тот момент было не до условностей в виде обезболивания.

В итоге, биоматериал отправили в лабораторию, и потянулись долгие дни, заполненные важной суетой в виде дополнительных обследований, судебных заседаний и прочей работы, но все равно подчиненные исключительно одному: ожиданию вердикта.

В тот момент я словно раздвоилась: отдельно – я и отдельно – мое тело. К телу у меня возникли вопросы: «Как так и что вообще происходит? Как ты, тело, смогло вообще такое допустить? Как посмело вырастить внутри себя опухоль? Ты, как солдат, должно служить мне верой и правдой, а тут саботаж устроило!» – эти обвиняющие речи я вела постоянно внутри себя.

Претензии, претензии, претензии… Этот мысленный монолог неизменно заканчивался обличительной тирадой из серии: «Я – хозяйка, а ты – мой слуга». Задача «слуги» – прислуживать, быть незаметным и необременительным, и я несколько устала от столь пристального внимания, которое тот начал требовать к себе. Я очень хотела, чтобы тело вновь стало послушным, позволяло мне быстро бежать к своим целям и не требовало ничего взамен. Но оно, напротив, взбунтовалось и стало подкидывать мне неприятные открытия. Стала замечать, как сильно напряжены мои плечи, как часто болит голова, как по утрам отсутствует энергия, как ноет и болит поясница, как быстро утомляюсь.

К десятому дню была уже почти на сто процентов уверена, что у меня рак. Я почти кончиками пальцев ощущала, насколько не в порядке: ни физически, ни эмоционально. Мучилась бессонницей, а если и проваливалась в сон, то он был сродни фильмам ужасов. В одном из снов видела, как лежу в глубокой яме, а из моей груди выползают жирными черными лентами с десяток змей, извивающихся и копошащихся. Проснулась с четким осознанием: чуда не случится, это он.

А результатов все не было, и мы решились поехать в лабораторию. Уговорили врача взять, наконец, в руки мои стекла с биоматериалом и сделать заключение.

Пустой длинный коридор, стены, выкрашенные светло-зеленой краской, – почему в больницах всегда этот унылый цвет? – еле пробивающийся свет длинной желтой лампочки. Лежу на узкой лавочке на коленях у мужа, он гладит меня по голове. Мы молчим, но я четко осознаю наши мысли: жизнь меняется вот именно сейчас, в этот момент, когда женщина в белом халате подносит мои стеклышки к микроскопу и видит там…

Сразу думаю о сыне, слезы застилают глаза, ему всего десять. Как он будет без меня? Почти сразу предательская мысль: «А сколько времени за десять лет он был с тобой? Твой ребенок – это работа, ты же вся там, что у тебя еще есть, кроме работы? Муж. Мой любимый муж, мужественно переносящий мои карьерные амбиции. Сколько времени ты уделяла ему? Мама. Хорошо, если три минуты в день находилось на звонок, и все больше из серии: «У меня все хорошо, новостей особых нет». Друзья. Как давно ты интересовалась, что у них происходит? Ведь даже на вечеринках голова занята подчас рабочими вопросами, и происходящее кажется пустой тратой времени.»

Знаете, что самое интересное? О работе в унылом коридоре лаборатории не думалось. Ни одной мысли, ни капли сожаления, что что-то не успела, чего-то не достигла, где-то проиграла. Единственное, что резало грудину, осознание, как сильно я любила своих близких и как мало времени с ними проводила, как все время бежала на работу. От кого я бежала? Неужели от себя?

Неприятное открытие не дает дышать, накатывают слезы, я тихо плачу, чтобы не заметил муж. Скрип двери, выходит доктор с результатами исследования. Мир замирает и сосредотачивается на бумажке в ее руках. Она вручает ее, отводит глаза и будничным, несколько отстраненным тоном говорит, что мне надо срочно поговорить с лечащим врачом.

Я смотрю в заключение гистологии. Там какая-то непонятная абракадабра из слов и специальных терминов (через полгода буду, как профессор медицины, в них разбираться), но встречаю и пару понятных – инвазивный рак правой молочной железы III (3) степени злокачественности.

И я выдыхаю. Ожидание закончилось. Хотя бы известен результат.

Выгорание

Когда проигрываешь суд и слышишь вердикт в зале заседаний, после первых эмоций – обиды, разочарования, злости, самокритики – начинается период мучительного ожидания. Ожидания полного текста решения, потому что очень многое зависит именно от него. Ты не можешь готовить стратегию защиты в следующей инстанции, потому что совершенно непонятно, какие твои аргументы были приняты судом, а какие нет и почему. Получив же полный текст, как-то сразу мобилизуешься. Понимаешь, как лучше написать жалобу, на что сделать акцент и даже иногда осознаешь, что все шансы на выигрыш в апелляции есть. Иными словами, видишь в голове путь, и сразу большая часть тревог снимается.

Именно поэтому я выдохнула с облегчением, получив результаты гистологии: имеем, что имеем, а дальше нужен план. Этого, конечно, я тогда не осознавала, в голове звучала какофония бесконечных вопросов: «Где лечиться? Как? Сколько? Это вообще лечится? Я буду жить? А точно?».

Я правда не помню, что конкретно мне говорил врач, изучая результаты гистологии. Лишь запомнила одну-единственную фразу: «Вам повезло, у вас гормонозависимый рак, можно подключить дополнительные способы лечения». Вот за это «повезло» мозг и зацепился. Представляете, человеку вынесли смертельный диагноз, а он сидит думает, что он – везунчик!

Из размышлений о везучести выдернула фраза онколога:

– Есть ли какие-то вопросы? – он сосредоточенно смотрел на меня.

Единственное, что смогла выдавить:

– Есть. Всего два. Первый: есть ли секс после рака? И второй: я на горных лыжах кататься буду? Гомерический смех врача стал ответом.

– Если это все, что вас интересует, гарантированно могу сказать, жить будете!

Честно, не знаю, почему именно эти вопросы всплыли. Мозг, видимо, в период стресса сформулировал действительно важные (ха-ха). С первым вроде бы все понятно. Для интересующихся: да, конечно.

Вот со вторым оказалось гораздо интереснее. На Новый год мы планировали съездить в горы, в Словакию. В мечтах я уже рисовала заснеженные вершины, глинтвейн, ужины у камина в шале. К поездке купила новые горные лыжи розового цвета и шлем им под стать, а тут вот это вот все. Мне пятнадцать минут назад подтвердили смертельный диагноз, а я расстраиваюсь, что не смогу выгулять на горе новый горнолыжный комплект. Я человек-план, не допускающий никаких вариаций, и тут пыталась узнать, есть ли шансы этот план воплотить. Знала бы, что на ближайший год лечения единственным планом для меня будет полное отсутствие плана, и мне придется научиться как-то жить, что станет отдельным квестом для меня!

На каком-то интуитивном уровне тогда, в кабинете врача, выбрала горные лыжи мерилом того, что я в порядке. Этот энергичный и активный вид спорта стал показателем: раз катаюсь, значит, есть на это силы и здоровье. Для меня кататься принципиально важно, хоть тушкой, хоть чучелком, кататься осторожно, избегая падений, особенно со стороны опухоли, но кататься. Именно горные лыжи в периоды, когда единственным желанием было лежать и не отсвечивать, давали мне силы вставать и как-то двигаться. Я не допускала мысль, что путь к свободе, скорости, адреналину, радости и восторгу, который дарит спуск с горы, для меня закрыт навсегда.

И да, посмеявшись над моими вопросами, врач подошел к шкафу в своем сером казенном кабинете и вытащил оттуда… сноуборд! Он как никто понял всю важность моего вопроса.

Итак, что мы имеем.

Лера. Тридцать девять лет. Судебный юрист и генеральный директор небольшой юридической фирмы. Океан ответственности, в производстве десятки судебных дел, клиенты, хронический стресс, ненормированный график, постоянная усталость и нежелание ходить на работу. Частые побеги за границу в надежде на отдых, еще более вгоняющие в стресс, ведь там приходилось работать. Неумение расслабиться, ежеминутный контроль всего и вся, вечно недовольное лицо. Неужели все? Должно же быть что-то еще. Ах да, рак груди III стадии! Букет хорош, может что-то добавить?

Все остальное по остаточному принципу.

Да, в тридцать девять лет, сжимая в руках бумажку с тем самым диагнозом, я вдруг отчетливо осознала: в моей жизни больше ничего нет: ни хобби, ни увлечений, ни какой-то социальной активности. Как следствие, нет меня.

Гораздо позже поняла, что мое состояние, развившееся на фоне постоянного стресса, – коллеги не дадут соврать, у судебного юриста он есть всегда – привело к психическому и эмоциональному истощению, что в научной среде называется профессиональным и эмоциональным выгоранием.

Эмоциональное выгорание – данный термин впервые был введен в 1974 году американским психиатром Гербертом Фрейденбергером. По его данным, наиболее подвержены выгоранию представители помогающих профессий, таких как:

• юристы,

• врачи,

• менеджеры по продажам,

• психологи,

• работники социальной сферы,

• руководители компаний,

• преподаватели.

В 2016 году Американской ассоциацией юристов было проведено масштабное исследование, в котором приняло участие более двенадцати тысяч юристов. Данный опрос выявил, что юристы больше, чем представители других профессий, подвержены риску самоубийства, злоупотреблению алкоголем и наркотиками. Все это негативно влияет не только на карьеру, тут же следуют проблемы и во всех остальных сферах жизни – личной, семейной, социальной. Это связано со спецификой работы: для нас вовлеченность в нее требует максимальной концентрации усилий и внимания, при этом все сопровождается постоянными внутренними конфликтами, связанными с этическими противоречиями при защите ряда доверителей. Но они остаются за кадром, мы надеваем холодные маски профессионалов, не желая давать клиентам ни малейшего повода для беспокойства.

Менталитет людей, к сожалению, таков, что к юристам идут только тогда, когда приспичит. Как, собственно, и к врачам. Редко кто занимается профилактикой – и я была не исключение. Юристы работают с проблемами, кризисами, и порой внутри войн – корпоративных или семейных. Все это накладывает отпечаток и на восприятие мира, и на людей. Когда ежедневно видишь вопиющие истории как брат подставил брата ради выгодного контракта, как жена заказала рейдерский захват бизнеса мужа, как некогда близкие люди готовы в клочья друг друга порвать, лишь бы доказать свою правоту – вера в человечество куда-то испаряется. В такие моменты я совершенно не умела выстраивать границы с клиентами и оказывалась вовлеченной в их неурядицы, пропуская все через себя. Догадываетесь, в какой цвет была окрашена моя картина мира?

Как позже убедилась, не только юристы подвержены выгоранию. С этим зверем может столкнуться любой: от руководителя бизнеса до многодетной матери в декрете и домохозяйки. И кстати, как ни парадоксально, именно последняя категория наиболее уязвима из-за постоянного психоэмоционального напряжения, недосыпа, отсутствия времени на себя и сокращения круга общения.

В результате, в зону риска попадают люди, совмещающие разные роли (сотрудник – жена – мама), ежедневно сталкивающиеся со страданиями либо негативом других людей (список бесконечен), а также потерявшие контроль над своей жизнью, (подчинив ее режиму ребенка либо воле клиента, пытаясь при этом соответствовать высоким стандартам и всем показать, «какая я хорошая девочка».

С Машей Полуденновой, мамой четверых детишек, один из которых приемный, я познакомилась на ретрите. В начале знакомства она откровенно сказала, что приехала туда, чтобы, наконец, отдохнуть от своих детей, перестать быть мамой и соприкоснуться с собой. И по этим словам я почувствовала, что ей знакомо выгорание.

Оказалась права, и Маша мне потом сказала: «Раньше слова "послеродовая депрессия" звучали для меня примерно как "шизофрения" или "биполярное расстройство"»: страшно и серьезно, но не про меня, к счастью. Это про таблетки, врачей, годы терапии и все такое, а у меня… ну что у меня, это просто усталость. И вообще, я же самая счастливая женщина на свете, как могу не радоваться малышу, его улыбкам и капризам, ведь дети – это святое!

Оглядываясь назад, я, пожалуй, готова признать, что это один из самых страшных из пережитых мной опытов: когда любимый и долгожданный ребенок будит в тебе зверя. И ты чувствуешь, что теряешь контроль от малейшей ерунды, когда достаточно мелочи, чтобы «планка упала»… Но еще хуже, когда твое утро начинается с мысли «скорей бы вечер», и единственное, чего ты хочешь, забиться в угол и смотреть, молча, в стену. Ты ничего не хочешь, тебе никто не нужен, ты мечтаешь, чтобы тебя просто не было. А вокруг… вокруг прежний круговорот, бегут мимо люди, ноют твои дети, обед сам себя не приготовит, и в угол тебе не забиться. Еще и пнет кто-нибудь попутно: «Ты же знала, на что шла!»

Самое страшное – ты не узнаешь себя, ведь ты никогда не была такой! Еще несколько месяцев назад ты сама себе бы сказала: «Ой, хватит ныть, соберись, ленивая задница, и снова к станку!» Но в тебе что-то сломалось, и прежние команды не действуют.

Я не знаю, бывали ли в такой ситуации мои подруги или их близкие, со мной таким опытом никто не делился.

В нашем обществе не принято говорить о больном: выкидышах, депрессии, усталости от жизни… Сегодняшний стеклянный мир требует отретушированной жизни. Но так или иначе, выгорают восемьдесят процентов матерей в определенный момент.

Действительно, в России не принято об этом рассказывать, и полномасштабных исследований на эту тему не делают. Может потому, что в нас еще живы комментарии мам или бабушек: «Раньше бабы в поле рожали и не роптали», «Я одна с тремя детьми на руках как-то выкарабкалась, и ты не ной» и так далее. Женщине не пристало говорить о своих чувствах, жаловаться на усталость и мечтать хотя бы о получасе одиночества в отрыве от детей.

Более того, люди, желающие построить карьеру, также держат рот на замке. Почти каждый из моих коллег сталкивался с выгоранием, но об этом не принято говорить в профессиональных кругах. Тебя ценят за силу, а не за слабость, ты просто не вправе ее демонстрировать. А потом, приглядевшись, обнаруживаешь: один плотно сидит «на стакане», другой – на кокаине, у третьего – инсульт в сорок семь лет, у четвертого стресс выплескивается через домашнее насилие, у пятого – бесконтрольный прием пищи и заедание проблем, а у кого-то – рак. Многие даже не осознают, в каких крысиных бегах участвуют, считая вечный стресс и работу двадцать четыре на семь нормой жизни. И мало кто находит понимание у окружения в ответ на робкие попытки обсудить свое состояние.

Как-то у меня состоялся разговор с подругой. Слегка пожаловалась ей на сумасшедший график и на то, что жутко устала. Она парировала:

– Ты сама выбрала карьеру, так чего же ты хотела? Да, выбрала! Это мой выбор. Но это не значит, что мне не может быть тяжело, и я не заслуживаю право на минутную слабость!

Мы привыкаем молчать. Закапывать эмоции поглубже, успокаивая себя словами все тех же подруги и мамы: «Ну я же сама это выбрала, так чего я хотела?»

Хотела я, конечно, другого, но чего – не представляла. Окружающие все также продолжали бесконечный бег, работали без устали и отдыха, и я, подчиняясь закону толпы, тоже бежала. Начался этот бег на третьем курсе университета, когда мне после практики в Дальневосточном таможенном управлении предложили постоянное место работы. К двадцати пяти годам переехала в Москву – меня пригласили на работу в Государственный таможенный комитет.

При переезде в столицу любого «понаехавшего» накрывает желание покрепче зацепиться и доказать, что ты не зря тут место занимаешь, поэтому после увольнения из таможенных органов и перехода в юридический консалтинг я напрочь позабыла, что такое выходные и каково это – вовремя приходить домой. Считаю абсолютной магией, что умудрилась выйти замуж и создать семью – вероятно, это случилось потому, что с мужем познакомилась до того, как перешла в консалтинг. Как я потом смеялась – далее шансов с кем-либо познакомиться у меня не было никаких, я находилась в глубоких отношениях со своей работой.

Поначалу такой ритм меня драйвил, а новые победы и интересные кейсы стимулировали к развитию. Но после того, как спустя два месяца после родов пришлось вернуться к полноценной работе, – именно тогда мой партнер предложил создать юридическую фирму и возглавить ее – я начала понимать, что как-то по другому себе все это представляла, но воли поменять что-либо не было никакой.

Несмотря ни на что, помимо судебного юриста, я оставалась женой и мамой, мне постоянно приходилось жонглировать своим временем между судебными заседаниями и клиентскими встречами, чтобы забрать ребенка из детского сада или проверить уроки, приготовить ужин и провести вечер с любимым. Удавалось очень плохо, и к постоянным стрессам, усталости примешивалось махровое чувство вины: я плохая жена и мать.

Усугублялось все окружением, которое только и твердило мне, что надо что-то делать, «нормальные» женщины так себя не ведут. Случилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, от меня ожидали стандартов поведения идеальной жены и мамы, у которой приготовлены обед с ужином, дети выкупаны, а муж обласкан, с другой – поведения профессионала, ведь я не могла встать в середине судебного процесса либо клиентской встречи со словами «мне надо сына купать» и удалиться восвояси.

Такая дисгармония разрывала изнутри, но я утешала себя, что всем женщинам, признавшимся, что карьера для них важна, приходится проходить через подобное. Работа начала приносить хороший доход, кто же от этого отказывается? Нечего ныть, засучила рукава и побежала дальше.

Добежала до рака и полного истощения. Я находилась на самом дне и даже немного глубже. Я искренне хочу, чтобы ты там никогда не оказалась. Это возможно только в одном случае, если у тебя будет самое главное: ты сама. «Что, и это все»? – спросишь. По большому счету… да.

Если ты на пороге перемен, внутренних терзаний, если хочешь сделать шаг в неизвестность, но боишься, сомневаешься в своих силах и чувствуешь, что что-то идет не так, а окружающие твердят, что все прекрасно и по плану; если ты так и не знаешь, чего хочешь и позволяешь кому-то критиковать себя и допускать реплики из серии «Ты недостаточна хороша», знай: я была там. Я была на твоем месте. И очень хочу тебя обнять, поддержать и показать, каким путем прошла.

Мне очень запала фраза, услышанная в одном из подкастов: «Нужно делиться тем, что знаешь, а не учить». Мне нечему тебя учить, просто хочу рассказать о том, через что прошла и какие выводы сделала. Мне для этого понадобился больнючий пинок под зад в виде рака.

Я всем сердцем не желаю подобного для тебя. Не утверждаю, что мой путь является единственно верным, есть и другие. Но если он подошел мне, то может станет в чем-то полезным и для тебя, а?

Падение

В голливудских фильмах герои, узнавшие о смертельном диагнозе, резко понимают, что жизнь коротка, и пускаются во все тяжкие, дабы наверстать упущенное. Я ждала этого осознания, но, увы. Ничего подобного не происходило.

Не было желания прыгнуть с парашютом либо заказать билеты до Австралии, куда давно мечтала слетать. Окутывал лишь липкий страх за свое будущее, и чертовски не хотелось умирать. Казалось несправедливым в тридцать девять лет отойти в мир иной, ведь так мало успела. Только вопрос: что я хотела успеть? На него ответа не находила, и это жутко бесило.